Провокационный вопрос, а не посмотреть ли вам мой последний текст?
Считаю его лучшим из всего, что у меня было прежде. Разумеется, не претендую на гениальность, прошу понять правильно. Но эмоциональная составляющая этого текста получилась довольно таки сильной.
А в издательстве хотят "трах-бах-тарарах, ура, вперёд, все убиты". Под такие пожелания я прогибаться не стану точно.
Если согласитесь, то предвижу, скорее всего вы скажете что-нибудь типа: "не пиши больше никогда", из снобизма, который у вас, Виктор, весьма выражен.
Так что скажете?

Сочинитель, я пытаюсь читать всё, что здесь выкладывают. Дальше нескольких первых строчек редко продолжаю.

Правильно, у каждого свои понятия. Но значение имеют понятия редактора, который первый читает вашу рукопись. Если первые главы его не увлекли, дальше читать не станет.

Даже если вы убеждены, что написали круче всех. И предъявлять ему претензии по поводу ГОСТов - дохлое дело. Напишите не хуже Донцовой для читателя донцовской ниши, напишите на уровне Кинга для любителей Кинга. Напишите, не ориентируясь ни на кого, но так, чтобы редактор не оторвался - и дело в шляпе. Всего делов-то.

Лучшие образцы современной русской литературы находятся вне фантастики и детектива, с этим в литературные журналы. Ваше и мое поле работы - маскульт, и не надо пальцы гнуть.

Напишите увлекательно, как Бушков, интригующе и захватывающе, как Дивов, или хотя бы как Глуховский, которого я читать не могу - язык средней руки провинциального журналиста, но тоже, наверное, чем-то отличается, раз покупают. Какой еще эталон нужен? Разглагольствования про эталон - примитивная отмазка. Чаще всего она означает: "так не умею, зато у меня глубины и идеи!" А скучные идеи никому даром не нужны.

Можете считать это морализаторством в моем духе. Хотя это элементарные истины. Почему-то сложные для усвоения.

Можете считать это морализаторством в моем духе

он же ясно сказал: напиши лучше другого графомана:)

Вот читаю я вышедшие во второй тур рассказы Литкреатива и думаю, ну чем я хуже?

Слушаю аудио про девочку и гипноз-изучайте и воздействуйте на редакторов и никакие дяди не понадобятся.Или как вариант "продать"душу за писательскую стезю.Особенно это интересно неверующим,они же ничего не потеряют по их мнению.(Контракты бывают и с теми и с теми).

Я вам сколько раз говорил: "не читайте советских газет..." тьфу... не участвуйте в инетных конкурсах! Ни к чему хорошему это не приводит.

Морализаторство уместно, когда автор что-то из себя представляет.

Смысла участвовать в инет-конкурсах нет - никаких плюшек графоману это не принесет. Тратить свое время на писанину, в лучшем случае получающую похвалу или тапок от пары незнакомых личностей - зачем? Несколько людей, зависающих в сети - это не целевая аудитория.
Книжки покупают совсем другие люди и запросы у них тоже другие.
Никакой раскрутки и рекламы не нужно - достаточно страницы на СИ. Если ваша писанина интересна - ее заметят.

Можете выложить пару абзацев. Этого достаточно, чтобы я попросил продолжение. Или нет.

После разговора с Воронковым, Андрей Николаевич прямо из кабинета направился к матери.
Из комнаты в щель между полом из дубового паркета и красивой дорогой дверью падала узкая полоска света. Мария Евгеньевна ещё не спала, несмотря на позднее время.
Савельев тихо постучал.
Услышал знакомый и родной голос:
— Открыто, входите.
Он открыл дверь и увидел мать, сидящую за столом с горящей на нём небольшой настольной лампой.
— А-а, Андрюша, — улыбнулась женщина.
— Чего не спишь, мама? — спросил сын, закрывая за собой дверь.
Мария Евгеньевна вздохнула с улыбкой:
— Не могу уснуть.
— Таблетки принимала?
— Куда ж без них, — без улыбки на этот раз ответила женщина. — А ты что не спишь? Государственные заботы покоя не дают? — всё же пошутила она.
— Да какие там государственные, — хмыкнул Андрей Николаевич, присаживаясь на стул напротив матери. — Я временно не выполняю своих обязанностей на государевой службе. С некоторых пор другим занят. Да ты знаешь.
Мария Евгеньевна кивнула.
— Замаялся? — спросила она заботливо.
Савельев привстал, подвигая стул ближе. Теперь он сидел совсем близко к матери.
— Да, мама. Но не телом — душой. Всё куда-то несусь, некогда остановиться, задуматься о вечном, а жизнь как будто мимо прошла. Дети уже выросли, а я всё никак не могу осознать, что мне за сорок перевалило и я начинаю стареть.
— Что ж мне тогда говорить с моими шестью десятками с хвостиком? — улыбнулась женщина.
— Да, правда, — смутился Савельев. — Вот видишь, я даже сейчас говорю о себе.
— А ты говори, Андрюша, говори, — мать погладила сына по голове. — Мне можно обо всём рассказать.
Андрей Николаевич взял руки матери и прижал её ладони к своим щекам.
— Я виноват перед тобой, мама. Прости меня, я так мало времени уделяю тебе.
— Ну что ты, Андрюша. Я же всё понимаю. У тебя работа, семья.
— Да. Но к чёрту эту работу, я за ней теряю главное — свою жизнь! Опять я о себе… А-а! Да ладно, что уж теперь. — Андрей Николаевич вздохнул, помолчал и заговорил снова: — Знаешь, мам, я недавно вдруг понял, что совсем ничего не знаю о твоей молодости. Ты для меня всегда была взрослой, и я это воспринимал как данность. Но ведь ты же когда-то была маленькой девочкой, росла, в школу ходила, закончила. Как ты с папой познакомилась, а?
Глаза Марии Евгеньевны заблестели слезами.
— Мам, ну, прости!
— Всё хорошо, Андрюша, — женщина сглотнула слёзы и промокнула глаза мятым платочком, извлечённым из кармана цветастого халата.
— С твоим папой я познакомилась на танцплощадке. Он туда с друзьями постоянно приходил. Ничем особенным не отличался, а мне глянулся. Я его сама на «белый танец» пригласила. Только не сразу, присматривалась долго.
— А он что?
— Что-что, — улыбнулась женщина. — А он танцевать не умел и все ноги мне оттоптал. Я ещё тогда подумала: вот увалень, а с виду вроде нормальный.
— Ну и?
— Ну и ничего бы не было дальше. Да только он пристал как банный лист. Так всё и началось со временем. Так и появился ты на свет. Маленький крикливый вредный! — женщина счастливо улыбнулась. — Намучалась я с тобой, зато какого вырастила! Андрюша… Ты ведь по делу пришёл? Сознавайся.
— По делу, мама, — вздохнул Савельев. — Такой вот у тебя сын. Просто так к матери зайти у него времени нет, а на всякую ерунду — есть.
— Перестань. Выкладывай свою тайну. Как раньше, помнишь?
Андрей Николаевич отнял ладони матери от своих щёк, сжал их легонько.
— Мам, тебе нужно уехать вместе с моими за границу. Уехать в ближайшее время.
— Куда я поеду, Андрюша? Я ведь по твоим заграницам никогда не была, даром ты на меня все документы выправлял.
— Вот теперь появился очень хороший повод сделать это. Но лучше бы повод был другим.
— Это из-за недавних событий?
— Да, мама. Началась гражданская война. Я только что разговаривал с нашим постояльцем Александром Васильевичем. Это он посоветовал мне отправить вас подальше из страны. Я и сам об этом думал постоянно и хотел сделать, но всё на что-то надеялся. Теперь последняя надежда ушла. Здесь скоро начнётся настоящая бойня. Ты ведь знаешь, у нас середины не бывает.
— А как же ты, Андрюша?
— Я? Я приеду, как только смогу.
— Не лги мне. Что ты задумал?
— Знаешь, мам, наверное, это выглядит глупо и за версту отдаёт пафосом, но… Сегодня Александр Васильевич мне показался не просто военным человеком. Я в нём увидел мужчину, патриота болеющего за свою страну. Так кто, если не он, не я, не все мы? Кто спасёт Родину?
— И вправду глупо. От кого спасать собираетесь? От народа?
— Да, мам, ты права. Глупо. В гражданских войнах правых и виноватых не бывает. И сейчас, как и сто лет назад, народ разделится.
— Нет, сын. Народ разделите вы — чиновники новой формации, ставшие очень далекими от простых людей. Разделите его за свои интересы, а не за народные. Страсть наживы затмила пред вами всё. Люди долго терпели. А вы воровали и были уверены, что воровать можно бесконечно, главное — умеючи. А народ… А что народ? Бог терпел и нам велел. Да? Если бы нами управляли идиоты, это было бы унизительно и постыдно, хоть в петлю лезь. Но нами управляют мерзавцы. Это обидно до смерти, однако, как ни странно, привычно.
— Зачем ты так, мама?
Не накрашенные блеклые губы женщины тронула грустная улыбка.
— Зачем? Разве ты хочешь остаться не для того, чтобы защитить свои интересы, чтобы всё вновь стало как прежде? Может быть, ты всё-таки сделаешь усилие над собой и по-настоящему откроешь глаза?
— Осуждаешь?
— Как я могу осуждать тебя, Андрюша? Я всегда гордилась тобой, горжусь сейчас и люблю. Ты мой сын. Я понимаю, что ты всего лишь винтик в большом механизме, в этом твоя беда, и таких, как ты.
— Но так было всегда. Всегда были винтики и шестерёнки, благодаря им механизм работал. И если винтик изнашивался или мог подвести в ответственный момент, его заменяли. Никому не было дела до этого винтика. И сейчас нет. Незаменимых винтиков и шестерёнок не бывает.
Андрей Николаевич коротко вздохнул, отпустил руки матери, откинулся на спинку стула.
— Мам, это бессмысленный разговор. Ты должна уехать вместе с моими.
— Андрюша…
— Мама, ты должна ехать. Понимаешь? Должна. Тогда я буду спокоен за вас. Мне нужно, чтобы ты присмотрела за внуками и за супругой моей. Она тебя слушается. Вы ведь ладите?
Женщина кивнула.
— Нелегко ей, с её-то характером и привычкой руководить, но, по крайней мере, делает вид, что слушается, — с улыбкой произнесла она.
— Вот и хорошо. В Швейцарии тихо, а мне здесь спокойнее будет.
— В Швейцарии?!
— Я же говорил, мы там купили дом.
— Да, припоминаю. На скромные сбережения от зарплаты купил?
— Перестань, мама! Ну, зачем ты так? Ты ведь знаешь, что у моей Натальи хорошо отлажен бизнес.
— Знаю. Благодаря твоим связям.
— Не без этого, конечно. Но на одних связях стабильно работающую фирму не построишь.
—Что мне там делать, в этой Швейцарии, Андрюша?
— Жить, мама. Жить в нормальных человеческих условиях.
— А как же Федя и Ваня? Как их семьи?
Савельев вздохнул.
— Я мог бы и им документы сделать. Но у них своя жизнь, а у меня — своя. Надеюсь, хоть за это ты не осуждаешь меня?
— Я уже говорила, что не могу осуждать тебя. Но лучше бы уехать всем вместе.
— Всем вместе не получится. Это очевидно. Значит, договорились, да?
— При одном условии. Ты должен обещать мне, что приедешь не позднее конца этого года, что бы тут ни происходило.
— Давай, к началу лета, мама. До конца года осталось всего ничего, дай Бог вас отправить за это время.
— Ну, хорошо. Пусть так. Я ведь не разбираюсь в этих тонкостях. Только пообещай ещё звонить постоянно.
— Обещаю. Ты даже будешь видеть меня.
— Как это?! — удивилась женщина.
— Сейчас техника на грани фантастики, как говорили раньше, помнишь? Егор или Ольга тебе покажут и помогут. Они в этом Интернете живут буквально. И меня научили пользоваться всякими штучками-дрючками. Так что будем видеть друг друга во время разговоров… Ладно, пойду теперь с супругой разговаривать. Спокойной ночи, мама. Постарайся уснуть, выпей таблеток ещё, если надо.
Андрей Николаевич поцеловал мать в щёку, поднялся и вышел из комнаты.


Его супруга тоже ещё не спала.
Она лежала на своей половине широкой кровати. Рядом с прикроватной тумбочкой горел торшер.
— А-а, полуночник! Наговорились о делах? — спросила она шутливо.
— Наговорились, — ответил Андрей Николаевич, скидывая одежду и ныряя под одеяло на своей половине кровати. Повозился, устроился поудобнее. — В ближайшее время ты с детьми и с мамой уедешь в Швейцарию.
— А ты?
— А я останусь на какое-то время. Потом приеду.
— Как ты приедешь, если тут вот-вот война начнётся? — с тревогой спросила женщина.
— Уже началась, но я думаю, это ненадолго. Оппозицию быстро прижмут к ногтю. Зачинщиков посадят и всё будет как раньше.
Андрей Николаевич невольно вспомнил укор матери, её грустную улыбку и предложение открыть глаза по-настоящему.
Голос супруги отвлёк его от невесёлых мыслей.
— Мы можем поехать к моим родителям в Германию.
— А зачем мы в Швейцарии дом покупали? Чтобы пустой стоял и тянул деньги на содержание? Езжайте туда. А до Германии там рукой подать. Съездишь к своим. Или они к нам приедут.
— Хорошо, что ты наконец-то решился на разумный поступок, Андрей. А я всё ждала, когда же ты побеспокоишься о семье.
— Не нужно сарказма, Наташа. Ты знаешь, я не верил в такое развитие событий. Не верил до последнего. Кроме того, никто не освобождал меня от моих обязанностей по основной службе. То, чем я сейчас занимаюсь при штабе — временно.
— Да как же тебя освободят, если все твои начальники давно разбежались, как крысы с тонущего корабля? Только лубочные патриоты вроде тебя и остались.
— Прекрати.
— Хорошо. Как скажешь, — холодно заметила супруга. — Только нас-то ты обязан был раньше отправить отсюда.
— Не любишь Родину свою?
— Родину-то? — усмехнулась Наталья. — А она меня? Молчишь? Правильно. Знаешь сам, не любит нас Родина. Ни меня, ни тебя, ни таких как мы. Потому что мы для неё — взяточники, воры и вообще сволочи, которых убить мало. Эта самая Родина, провонявшая перегаром, дешёвым куревом, нестиранной одеждой и немытыми телами, обозлённая за собственную неудачливость на весь белый свет, готова насмерть затоптать сапожищами таких как мы по той простой причине, что у нас всё есть, а у неё ничего нет. Полагаю, ты понимаешь, о чём я? Вижу, понимаешь. Так что гробить за такую Родину свою жизнь и здоровье — уволь. Это россказни для ура-патриотов. А о детях ты подумал? Что им тут делать? Тоже геройски сложить головы за Родину, которая их ненавидит?
— Что ж ты молчала до сих пор? — вяло удивился Савельев.
— А кто у нас мужик в доме? Я или ты?
— Ладно. Я спать.
— Спокойной ночи, — Наталья отвернулась от мужа, протянула руку к торшеру и выключила его.
Со стороны Андрея Николаевича свет не горел. Комната погрузилась в темноту, лишь оконный проём светлел большим прямоугольником, где за стеклопакетом виднелись тяжёлые, наполненные снегом тучи.
«Вот ведь оно как, а! — думал Савельев, положив сцепленные ладони под затылок. — Мать и жена такие разные. Их обеих я люблю и не представляю своей жизни без них и без детей. Права Наташа — я эгоист. Совсем не думаю о ней и о детях. За границей им будет гораздо лучше, чем здесь. А сейчас ещё и безопаснее. Егор и Ольга вообще обрадуются, как узнают. Им эта страна, можно сказать, чужая. Они повзрослели там, прижились, возвращаться не хотели. Я настоял. Вмешался в их жизни и судьбы. Действительно, эгоист… Кстати, Ивана пасынок — Роман так и не смог найти с моими общего языка. Наверное, и это не в последнюю очередь стало причиной его ухода. Как там Иван, нашёл его, нет? Фёдор тоже где-то в городе, наверняка. Они ведь теперь среди мятежников. Впрочем, братаны-то мои, скорее всего, за оппозицию. Н-да! Даже среди братьев, хоть и не единокровных, нет согласия. Интересно, они поехали бы, предложи я такую возможность? Согласились бы, пожалуй. Особенно Фёдор. Ведь не на пустое же место пришлось бы ехать. При таких условиях обустроиться и прижиться на чужой земле гораздо проще… О-хо-хо! Никому не нужна Россия, только таким лубочным, как сказала Наташа, патриотам вроде меня. Многие хотят уехать, но не все могут, поэтому вынуждены жить здесь и терпеть чиновничий произвол. Ха! Думаю об этом так, будто сам не из государевых людишек… Ладно, хватит лирики. Утро вечера мудренее. Будет день, будет пища».
Он ещё долго ворочался, прислушивался, спит ли жена. Мысли донимали разные. Как воробьи с ветки на ветку, так и мысли прыгали с одного на другое.
Постепенно сон сморил Савельева.

На их участке очередную атаку командование затеяло ранним утром — ещё не было и намёка на рассвет.
Врагов разделяли километра три. Две мотострелковые роты при поддержке штатной бронетехники, после короткой и не сильной артподготовки по первой линии вражеских позиций, двинулись вперёд. Шли по пересечённой местности, заваленной снегом.
Валенки у Романа хорошо облегали утолщенные ватными штанами ноги, не пуская снег внутрь. Поверх бушлата с трудом удалось натянуть бронежилет, а по карманам кое-как рассовать снаряженные магазины. Каска, надетая на спортивную шапочку, прилично холодила голову и казалась тяжёлой, к тому же постоянно сползала на глаза. Автомат Ромка пристроил на правом боку. В такой амуниции было очень неудобно и тяжело. Глубокий снег затруднял продвижение.
Простуженные надрывно кашляли, многие солдаты чертыхались вперемешку с матюгами: какой прок от атаки, когда атакующие неповоротливы, словно сонные мухи, а случись рукопашная, то и вовсе никакого толку с них не будет.
Кому-то наверху нужно отчитаться за проведённое мероприятие? Почему всё так неорганизованно и бестолково? Ведь это не учения, а война! Скоро появятся новые убитые и раненые. Неужели штабным крысам на это наплевать?!
Это только в кино война выглядит лихо и жёстко: стрельба, грохот, ура, вперёд…
А на деле попробуй-ка, потаскайся в этакой сбруе по глубокому снегу. Какое тут к чёрту ура, вперёд? Дойти бы и не запариться вконец…
Когда кое-как одолели больше половины пути, миномётный обстрел накрыл наступающих разом. Осколки выкашивали пехоту как коса траву. Бронетехнику из засад — выдвинутых вперёд замаскированных окопчиков жгли гранатомётчики федеров.
Началась паника.
Взрывы ухали один за другим, раскидывая снег вперемешку с промороженной землёй и безжалостными осколками. Орали раненые, орали со страху ещё целые, орали командиры, пытаясь сдержать повальное отступление…
Молодой лейтенант, Ромкин командир взвода, срываясь на фальцет, орал своим подчинённым:
— Куда??? Куда … вашу мать! Вперёд!!!
Но его никто не слушал, страх оказался сильнее приказа и даже разума.
Роман поддался всеобщей панике и бездумно бежал назад, если можно тяжёлое передвижение по глубокому снегу назвать бегом. Каску он сбросил — мешала и сползала на лицо, но автомат держал крепко, даже не осознавая этого.
Грохнувший рядом взрыв оглушил Ромку и швырнул в черноту…
Сознание вернулось быстро — взрывы ещё продолжали грохотать, а солдаты разбегаться.
Роман осознал светлеющее над собою небо — далёкое и отстранённое от людских забот и бед... Что-то было не так… Где-то на подсознательном почти животном рефлексе билась отчаянная мысль: произошло непоправимое, очень плохое.
Постепенно Ромка понял, что не чувствует своего тела. Вообще. Его как бы нет, сознание существует отдельно.
«Что со мной? — думал он, вглядываясь через странный туман, застилающий глаза. — Я ранен? Но мне не больно, я вообще не чувствую тела…»
Ему захотелось поднять руки, но не получилось.
«Почему я не могу шевелиться?..»
Вдруг Роман осознал, что не может не только двигаться, но даже посмотреть влево или вправо и вообще закрыть глаза. От этого стало совсем страшно. Но закричать он тоже не смог.
«Убило меня, что ли?! Да ну, ерунда! Я же думаю! Я вижу и всё слышу! Значит, я живой! Но что с телом, почему я не чувствую его?! Я хочу закричать и не могу… Меня убило… Нет! Я живой! Я думаю! Я вижу! Я живой!»
Ромка почувствовал, как неведомая сила отрывает его от земли и несёт сквозь предутреннюю мглу. Он увидел маму. Она находилась в небольшой полутёмной комнатке, освещаемой сполохами огня, пробивающимися через приоткрытую заслонку печки-буржуйки, возле которой сидел незнакомый мужчина. Он усталым голосом что-то говорил о письмах и бросал их в печку.
Внезапно мама, сжавшись от острой боли, схватилась за сердце…
Роман отчётливо услышал, как мужчина тревожно спросил:
— Что с вами, Елена? Сердце?
— С сыном беда случилась… — через стиснутые зубы выговорила мама.
— С ним всё будет хорошо, Елена, верьте мне. Как и с вашим мужем. Я знаю.
— Нет, случилась беда с Ромочкой…
Роман почувствовал, как та самая неведомая сила вновь увлекает его через мглу, и вот он уже в госпитале, в комнатке, где ночевал. Он увидел Ксению. Девушка ревела навзрыд.
Её пыталась успокоить подруга, приговаривая:
— Ну что ты, Ксюша… Ну успокойся… Всем сейчас тяжело… Мне тоже тяжело… Я тоже устала… Ну давай, сейчас я ещё зареву… — девушка и вправду заплакала.
А Ксения сквозь слёзы произнесла:
— Не могу больше… Устала я от этой крови, от боли, от смертей, от грязного белья, испражнений и рвотных масс… Устала… Не могу больше… Пойду завтра к маме, попрошу прощения… Если письма будут о Ромы, дай знать, ладно?
Роман вновь осознал себя на поле боя.
Над ним склонился командир взвода. Он был немногим старше Романа, но имел за плечами военное училище и кое-какой боевой опыт, поэтому не потерял самообладания, но растерял своих необстрелянных подчинённых.
— Никитин! Ты как?!
«Я живой», — хотел сказать Ромка, но не смог.
— Товарищ лейтенант! Мёртвый он, не видите, что ли?! — крикнул истерично кто-то.
Роман не смог разглядеть неизвестного, не получалось ни повернуть головы, ни скосить глаза в сторону.
— Да вижу уже… — досадливо произнёс лейтенант, отстраняясь и пропадая из поля зрения.
«Я живой…», — упрямо подумал Ромка и почувствовал, как его снова отрывает от земли и затягивает в чёрную воронку с ярким светом где-то вдали…

Смысла участвовать в инет-конкурсах нет - никаких плюшек графоману это не принесет.

Елену выписали через восемнадцать дней.
Савельев забрал её и хотел отвести домой, но женщина спросила:
— Где похоронили мою дочь? — и добавила дрогнувшим голосом: — Я хочу видеть.
Они пошли за территорию посёлка через посты, их пропускали без лишних расспросов.
Место, где похоронили девочку, было хорошим — невысокий пригорок без кустов и деревьев.
Елена не ожидала, что заснеженный пригорок окажется весь утыкан деревянными крестами и усеян чёрными проплешинами смёрзшихся холмиков.
— Солдат и офицеров погибших при обстреле тоже похоронили здесь, — пояснил Андрей Николаевич. — А вот там Вику…
Женщина молча кинулась к холмику, упала на колени, обхватила крест и по-бабьи заголосила что-то непонятное, отчаянное, выворачивающее душу наизнанку…
Савельев, смаргивая нежданно выступившие слёзы, достал из внутреннего кармана куртки красивую фляжку и небольшой раздвижной стаканчик. Плеснул в него коньяку. Подошёл к женщине.
— Выпейте, Елена. Правда, врач не советовал после транквилизаторов, но…
Она будто не слышала, продолжая причитать.
Скорбно вздохнув, Савельев плеснул содержимое стаканчика себе в рот. Тут же налил ещё и выпил, крепко сморщившись. После сел на небольшую деревянную лавочку, установленную самолично при погребении, и понуро сгорбился.
Прошло не меньше часа.
Наконец, женщина успокоилась и даже смогла оторваться от креста, поглаживая его заботливо, блуждающим взглядом окидывая холмик земли. Потом села рядом с Савельевым на лавочку.
— Выпьете? — предложил Андрей Николаевич, изрядно успевший закоченеть.
— Нет… — Елена посмотрела на синее небо без единой тучки и произнесла устало: — Хороший сегодня день. А какая погода была на похоронах?
— Такая же. Синее небо, солнце и мороз, — глухо ответил Савельев.
— Знать, радуется Боженька моему ангелочку… — всхлипнула женщина, утирая ладонью покрасневшие глаза. — По-христиански всё сделали?
— Да. Батюшка отпевал. Я попросил, чтобы отдельно от солдат и офицеров.
— Батюшка? — переспросила Елена.
Савельев кивнул:
— У военных есть теперь.
Они посидели ещё какое-то время.
Андрей Николаевич произнёс как можно мягче и в то же время убедительнее:
— Пойдёмте, Елена. Будет ещё возможность прийти сюда.
Женщина молча поднялась, наклонилась к кресту, поцеловала его и пошла между холмиков к узкой неровной тропке вытоптанной в снегу, ведущей с пригорка к посёлку.
Савельев шёл следом, глядя на некрасивую фигуру женщины и размышляя над тем, что сегодня узнал о ней больше чем за всё время знакомства. Раньше у него не появлялось повода задуматься о душевных качествах жены брата, она была просто посторонним человеком и оставалась им сейчас, но уже более живой и настоящей, со своим характером и непростой судьбой. Он немного завидовал Ивану, встретившему пусть некрасивую, зато очень хорошую жену, человека, готового на самопожертвование не только ради близких, но и чужих. Андрей Николаевич был уверен, что Елена на такое способна.

Сколько прошло дней со времени его пребывания здесь, Трошин не знал. Его состояние всё ещё оставалось тяжёлым. Порой он выплывал из мутного бреда и видел словно в тумане мужчину с ухоженной тёмной бородкой, и женщину, полноватую, с добрыми глазами. Он слышал их голоса и понимал, что никакой угрозы в них нет. От этого становилось немного легче, и Фёдор, благодарный за такое отношение, уже отвыкший от подобного, проваливался в забытье, уверенный, что ничего плохого не случится.
Когда Трошин смог осмысленно смотреть на мир, то первое, что увидел — это небольшую комнату с недорогой мебелью. Он пошевелился, чувствуя слабость во всём теле, и услышал приближающиеся лёгкие шаги. Над ним склонилась женщина средних лет. Лицо без всякой косметики. Повязанный светлый платок скрывал волосы незнакомки и делал похожей на женщин из каких-то совсем давних, ещё дореволюционных времён.
— Здравствуйте, — сказала она, и слегка улыбнулась.
В этом простом приветствии тоже чувствовалось светлое и доброе. На миг Фёдор задумался над тем, что, в сущности, человеку не так уж и много надо. Вот поздоровались с ним по-простому, и от этого стало хорошо. Но он был очень слаб, чтобы философствовать.
— Здравствуйте. Где я?
— Вы в безопасности и ваше здоровье теперь — тоже. Как вас зовут?
— Фёдор. А вас?
— Мария.
— Пить хочется.
Женщина подала ему литровую банку с какой-то мутной жидкостью.
— Травяной настой, — пояснила она. — Вам сейчас только это и надо пить.
Трошин сделал несколько глотков горьковатой настойки и откинулся на подушки.
— Долго я был без сознания?
— Почти неделю.
— Ничего не помню. Мне совсем плохо было?
— Да, но с Божьей помощью всё обошлось.
«Так вот оно что! — подумал Фёдор, смутно припоминая бревенчатые строения, колокольный звон. — Вот откуда этот платочек и простота лица».
— Я что, в монастыре? — спросил он.
— Нет, — улыбнулась Мария. — Вы у нас дома. Мы живём при церкви, где батюшка совершает богослужение. Отдыхайте пока, сил набирайтесь. Потом всё узнаете.
Женщина ушла.
Трошин прикрыл глаза, думая смятенно:
«Дела! Во, куда занесло меня! А ведь я не верю ни в чёрта, ни в Бога. Как же я сюда забрёл почти в полном беспамятстве? Каким-то высшим силам вздумалось доказать, что я неправ? И они решили направить меня на путь истинный? Какая ерунда… А может и нет. Только мне, грешнику, всё равно прощения не видать. Иисус говорил распятому разбойнику, что тот в рай попадёт. Так ведь душегуб раскаялся, а я не собираюсь, не верю я и на крест не тороплюсь. У меня другие планы».


Через три дня Фёдор смог встать с кровати и сделать несколько неуверенных шагов. За эти дни он познакомился с батюшкой, как его называла Мария. Он сам представился отцом Николаем.
У Трошина о нём сложилось мнение как о человеке рассудительном, спокойном, добром. И всё же Фёдор чувствовал себя скованно. Он не привык быть кому-то обязанным, хоть здесь ни словом, ни взглядом не давали повода думать так.
Однажды между отцом Николаем и Трошиным случился разговор, после которого Фёдор решил твёрдо: пора уходить. Нет, его не гнал никто, но сам разговор оставил неприятный осадок на душе. Наверное, тем, что священник был прав в своей незатейливой простоте, в доводах, идущих от сердца.
Фёдор давно знал, что спорить с такими людьми трудно. Они свято уверены в своей правоте, их ничем не проймёшь, а все остальные, по их мнению — просто заблудшие овцы и их нужно вывести на свет Божий.
Разговаривали о войне.
Отец Николай спросил:
— Скажите мне: есть теперь или нет христолюбивое воинство?
— Не знаю, — ответил Фёдор. — Вряд ли.
Он не хотел разговаривать об этом, но из признательности за спасение, вежливо и по возможности непринуждённо поддерживал беседу.
— Вот и я не знаю, — вздохнул священник. — Я вижу один народ, разделённый злой силой. Испокон веков русский воин знал и чувствовал, что служит делу важному и хорошему. Это всегда освящалось и возвеличивалось. Сейчас же всё забыто, а творимое зло противно Божьим заповедям.
Трошин согласно кивнул и сказал:
— Религиозный ореол, когда-то окружавший войны и военных в глазах толпы, теперь исчез, это так. Но ведь к этому шло уже давно. Сейчас те, кому поневоле приходится воевать — воюют, будто каторжники прикованные цепями к своей тачке. О каком тут военном духе и боевых качествах, а тем более об освящении и возвеличивании можно говорить!
Священник поддержал:
— Хоть война есть безусловное зло, всё же можно оправдать войну освободительную против захватчиков. Но как оправдать войну гражданскую, когда убийство своих соотечественников становится способом достижения победы? Как обратить заблудших к Богу, открыть им глаза? Какой молитвой?
— Эх, отец Николай! — вздохнул Трошин. — Если бы молитвой действительно можно было что-то сделать!
Священник пристально посмотрел на собеседника и спросил мягко:
— А разве нет?
— Не стану говорить за всех, но я не верю, что наш мир управляется божественным началом жизни. Есть химические, физические и иные процессы, в результате которых появилась Вселенная. И всё же я готов на минуту допустить существование Бога. Что мы видим в этом случае? Бог, если он есть, давно отвернулся от нас — с тех самых времён, как мы распяли Сына его, — ответил Фёдор убеждённо. — Даже ангелам нет до нас дела. Они никогда не спустятся с Небес на поле боя к страдающим от ран, чтобы облегчить их муки. Ангелы побоятся запачкать ноги и белоснежные крылья в крови, в блевотине, в разорванных кишках и говне… Не нужны мы даже этим серафимам.
— Вы заблуждаетесь, — улыбнулся священник.
«А то как же! Конечно, заблуждаюсь, — подумал Трошин без какого-либо раздражения. — У вас, у богословов, это убойный аргумент для неверующих, когда возразить нечего. Мол, только вам известна истина. Все остальные — заблуждаются».
А вслух он сказал:
— Отец Николай, при всём уважении, но если зло существует, то значит, Бог не может или не хочет ему помешать. Разве не так?
— Нет, Фёдор, не так. Господь дал человеку свободу выбора. Но за эту свободу и спрос серьёзный. Бог не может по своей прихоти вмешиваться в Творение своё, поскольку оно совершенно изначально, в нём нечего исправлять. Это люди, получившие свободу выбора, как неразумные дети не ведают что творят, а потом ничтоже сумняшеся сваливают свою вину на Бога — как Он мог такое допустить?! Очень удобная позиция, не правда ли: творить, что вздумается, ни за что не отвечать, а перекладывать ответственность на других?
Ошибочно молиться Ему о прямом вмешательстве. Желающие этого, принижают величие Господа, приравнивая Его к любому земному правителю, вольному распоряжаться своими подданными и менять законы по своему капризу.
— А может быть, Бога нет вовсе? — осторожно спросил Трошин, не зная, как отреагирует священник.
Но тот остался невозмутим и ответил ровно:
— Легче всего сказать: как Бог такое позволяет, куда Он смотрит! А ещё хуже — заявить, что Бога нет. Говорящие так, почему-то уверены — уж их-то никак не затронет пророчество о Страшном Суде. Они ошибаются. Господь любит чад своих, но спросит за всё строго. Нельзя понимать Божественную Любовь как слабость и готовность ко всепрощению. Грехи придётся искупать.
Отец Николай встал.
— Я должен идти. Время службы.
Он вышел, оставив Трошина наедине со своими мыслями.

Наскоро попрощавшись с начальником госпиталя, Андрей Николаевич едва ли не подталкивая брата, поторопился на улицу.
— Да что случилось-то, Андрей?! — воскликнул Иван, выйдя из домика. — Сейчас мы вдвоём, без свидетелей. Ты можешь объяснить?
— Все объяснения будут после, — ответил Савельев. — Дождёмся, когда журналисты всё закончат, и поедем домой.
— Мне вообще-то в свою часть надо.
— Сначала ко мне, — безапелляционным тоном ответил Андрей Николаевич.
— Ты чего раскомандовался-то, братишка? — шутливо спросил Иван. — По старой привычке?
— И новой тоже, — отрезал Савельев и улыбнулся: — Я, чтоб ты знал, начальник отдела по связям с общественностью при штабе армии.
— Ого! — картинно присвистнул Никитин. — Ваш брат-чиновник нигде не пропадёт! И на войне сумеет пристроиться.
— А ты как думал! Ну что, пойдём, присядем вон за тем столиком в тенёчке, а то день сегодня жаркий, к тому же на спирту развезло чуток.
— Пойдём, — согласился Иван.
Когда они устроились на лавочке за деревянным столиком под развесистой цветущей черёмухой, Никитин спросил:
— Как жена моя, Андрей? Как дочка? Что вообще случилось за время моего беспамятства? Мы ведь сейчас не в городе, это и слепому ясно. Что, федеров удалось отбросить от подступов? Почему ты тогда говорил, что мы не удерживаем больше те позиции?
— Слишком много вопросов, Иван. Я тебе отвечу на все, когда доберёмся домой.
— Темнишь ты что-то, брат, — подозрительно глядя, сказал Никитин.
— Темню, — согласился Савельев. — Но так надо. Всё узнаешь. Потерпи. Пахнет-то как черёмухой, а, Иван! Как в детстве, помнишь?
Савельев сорвал веточку с белыми лепестками цветков, втянул носом воздух.
— С ума сойти можно от этого запаха! — вздохнул он блаженно. — Будто и войны никакой нет...
Из-за здания бывшей конторы появилась запыхавшаяся женщина, на вид лет тридцати пяти. Ничем особо не примечательная, застиранный халат, старые шлёпанцы на босу ногу, полноватая фигура, простое лицо, короткие не уложенные тёмные волосы.
Увидев братьев, она остановилась, а потом медленно пошла к ним.
— Анна, — сказал Иван, поднимаясь.
Андрей Николаевич подумал, это, наверное, та самая женщина, что выдавала себя женой брата.
Женщина подошла, замерла в нескольких шагах от Никитина, тоже остановившегося.
— Сказали вот, что память к тебе вернулась… Иван, — произнесла она, неумело скрывая волнение. Тревожный взгляд выдавал все её мысли о рухнувшей робкой мечте так и не сбывшейся.
— Да, Анна. Неожиданно брата встретил. Если бы не он, то…
Женщина вымученно улыбнулась:
— Это очень хорошо, Иван. Теперь ты сможешь вернуться домой. Есть у тебя семья?
— Есть. Жена, дочка и сын взрослый.
— Пойду я…
Она развернулась и собралась уже уходить. Но Иван сказал:
— Постой.
Подошёл к женщине, тихо обнял. А та вдруг заревела по-бабьи, сплетя пухлые руки у Никитина на шее… Потом внезапно успокоилась, отстранилась и сказала:
— Будь счастлив, Иван.
Развернувшись, она быстро ушла.
Никитин вернулся к столу, сел, достал сигарету, закурил, глубоко затянувшись.
— Любишь её? — после короткого молчания спросил Андрей Николаевич.
Никитин помотал головой.
— Нет. У нас и не было ничего. Так. Разговоры только.
— Понятно.
— А мне вот нихрена не понятно, брат! — с нажимом произнёс Иван, энергично туша окурок о столешницу. — Что происходит?! Почему ты ничего не договариваешь?! Что с моей семьёй?!
— Ладно, раз настаиваешь, скажу сейчас, — спокойно ответил Савельев и повёл рукой на окрестности. — Это, как ты знаешь, территория госпиталя. Только не оппозиции, а федеральных войск.
— Не понял! — на повышенных тонах воскликнул Никитин, поднимаясь из-за стола.
— Ты сядь, сядь, — по-прежнему спокойно сказал Андрей Николаевич. — Хотел услышать — слушай и не дёргайся. Ты упоминал про бой с кубанцами. Я сразу смекнул, в чём дело, вот только не пойму, хоть убей, почему ты здесь?
— Да и мне не понятно! — перебил старшего брата Иван. — Выходит, я в плену у тебя, а, брат?
— Щас так огрею, позвоночник в трусы ссыплется, — недобро пообещал Савельев. — В плену он, видите ли… Не перебивай старших, сопляк!
— Ну, ты не очень-то, — примирительно буркнул Иван.
— То-то!
— Ну, рассказывай теперь про мою семью.
— Дочь твоя ещё зимой погибла при артобстреле посёлка. Елена очень убивалась, а потом собралась и пошла искать тебя и Ромку. Больше я ничего не знаю…
Оглушённый Никитин трясущимися руками извлёк из пачки сигарету, случайно сломал, полез за следующей, сломал тоже…
— Дай сюда, — Андрей Николаевич забрал у него пачку и спички, подкурил по очереди две сигареты, одну отдал брату.
Тот в несколько затяжек вытянул её и сказал:
— Дай ещё…
Савельев передал ему пачку и коробок.
Иван опять закурил, уставился в сторону неподвижным взглядом. Выкурив и эту сигарету, тяжело, исподлобья посмотрел на брата и глухо спросил:
— За что я дрался, а, Андрей? За то, чтобы свои же убили мою дочь?!
Андрей Николаевич молчал.
— Ненавижу всё ваше сучье чиновничье племя! — с ненавистью тихо сказал Иван. — Вы всю жизнь мне угробили, вы страну угробили, вы ребёнка моего убили! Вы развязали эту войну против своего же народа, сшибли нас лбами за свои шкурные интересы! Мало вам было денег?! Мало власти?! Молчишь?! Правильно делаешь! Вякнешь — убью прямо здесь! Мы ведь враги!
Савельев молча поднялся и направился в сторону домика.
— Куда пошёл?! — злобно выдохнул Никитин.
— Сейчас приду, — не оборачиваясь, ответил Андрей Николаевич.
Он зашёл в кабинет полковника и с порога сказал:
— Вячеслав Игоревич, дайте, пожалуйста, ещё спирту. Очень надо. Я брату рассказал о его погибшей дочери…
— Вон оно как, — бесцветно отозвался полковник. — Может, здесь сядете? Я скажу, чтобы вас не беспокоили, а сам по делам пойду.
— Нет, мы на улице.
— Как знаете.
Савельев вернулся за столик, с колбой и двумя стопками.
— Давай, помянем ребёнка твоего, Иван. И племянницу мою. Я ведь её тоже любил… Но прежде реши, будешь ли ты пить со своим врагом. Если нет, — Андрей Николаевич достал из наплечной кобуры пистолет, положил на стол перед Никитиным, — вот тебе способ быстро поквитаться в моём лице со всеми сволочами за все твои страдания.
— Убери, — глухо ответил Иван, глядя в сторону остановившимся взглядом. — Не стану я стрелять в своего брата. Не враг ты мне.
Савельев убрал пистолет и плеснул в стопки спирта.
Выпили не чокаясь, как и положено.
Оба закурили и сидели молча, пока Иван не нарушил тягостную тишину:
— Где похоронили?
— Сразу за посёлком. Батюшка отпевал, всё по-христиански сделали.
Никитин коротко кивнул.
Опять замолчали.
— Что с женой?
— Не знаю. Как ушла зимой искать тебя и сына, так и нет никаких вестей. Она с колонной интендантских машин уехала. Колонну расстреляли из засады. Елену среди убитых не нашли. Но в таких случаях обычно живых не оставляют. Единственная надежда, что по какой-то причине она сошла раньше, чем обстреляли колонну. Так что ничего о ней не знаю… Про Ромку тоже ничего сказать не могу.
— Видел я его в городе, — всё так же глухо ответил Иван. — Ещё до начала этой чёртовой войны. У него с дочкой Наташки Малиновской серьёзно всё. Пожениться собирались. Нашли время…
— А как ты узнал? — спросил Савельев.
— Да как… Жена сказала, что видела их как-то вместе. Ну, я сразу понял, где его искать. Лена-то не знает, что у меня раньше с Наташкой отношения были.
Пошёл к ней, а Ромка на следующее утро с Ксенией пришли. А до этого я с Наташкой… ну, в общем, ты понял…
Савельев кивнул.
Иван продолжил:
— Ну, вот, Ромка и сказал мне, что не простит, чтоб не возвращался я к его матери… И Ксения со своей матерью тоже поругалась. Ушла с Ромкой куда-то к знакомым, там вместе жили, к нам не приходили вообще. Такие вот дела, брат…
Иван тяжело вздохнул. Помолчал и сказал:
— Я остался у Натальи. Потом она от кого-то узнала, что дочка ушла в лагерь беженцев, и собралась следом. А оказывается, Ксения никуда не уходила. Мы после встретились. Она всё это время в городском госпитале санитаркой была, но не выдержала, решила тоже из города уходить. Я её поддержал. Ещё она сказала, что Ромку мобилизовали и он воюет с вами… — Иван осёкся, — ну, то есть, с федералами.
Потом и меня на фронт отправили, а до этого я на укреплениях городских работал. Ромку, конечно же, не нашёл. Да и где его найдёшь в таком бардаке? Про Наталью и Ксению тоже ничего не знаю. Наверное, они недалеко тут.
Андрей Николаевич кивнул, знаю, мол, про лагерь. И спросил:
— Хочешь, я сделаю запрос в миграционную службу? Наверняка отыщут и Наталью, и Ксению.
Никитин опять закурил. После недолгого молчания ответил:
— Нет, Андрей. Сейчас не нужно. Люблю я Наташу очень, поэтому после войны в прежнюю семью уже не вернусь. Как-нибудь объясню всё жене. Надеюсь, она поймёт меня и простит. А не простит, — что ж… Но это всё потом. А сейчас я другого хочу: побывать на могиле дочери и отомстить тем, кто убил её…
— Сможешь воевать против бывших своих? — спросил Савельев, внимательно глянув на понурого брата. — Там ведь Роман.
— Смогу, — твёрдо ответил Никитин. — А Ромка… А что Ромка? Верю, он всё же сможет и захочет понять, если встретимся. Только не знаю, как ему про сестру сказать. Любил он её. Её все любили… Непоседу и хохотушку… — Иван смахнул слёзы, поник головой.
— Может, хватит уже войны, а? Вернёшься ко мне, что-нибудь придумаем. Зачем тебе на фронт? — проникновенно спросил Андрей Николаевич.
— Зачем?! — горько переспросил Иван, вскинул поникшую голову, остро посмотрел и добавил ожесточённо и с болью: — Разве не понятно?! Разве непонятно?!
— Хорошо, Иван. Как скажешь, — вздохнул Савельев. — Я всё сделаю. Давай ещё по стопочке и хватит.

Алекс, вам же Фрост Феникс сказал - если писать литПРГ, то заметит туча народа. Они там и пасутся в ожидании подобной кучи хм... большой литературы. Смысл писать литПРГ я не вижу.

Опять морализаторство в вашем духе. Вы считаете с кем надо сравнивать - с какими "лучшими" образцами современной российской литературы? С Бушковым, с Дивовым, с Глуховским?