Опа, тут отрывки выставляют. Мой тоже посмотрят или сначала нужно потрепать нескольких авторов в этой теме?

Такие события хочется читать короткими предложениями передающими динамику. А уж если героиня испугана - то и подавно.



Героиня же себя не видит, если, конечно, в этот момент не смотрится в зеркало. В лучшем случае может предположить, что румянец схлынул.



Золотая?



Многовато прилагательных, очень отягощает восприятие. Ранее уже говорилось, что дверь массивная. И так понятно.



ИМХО. Такие объяснения излишни. И слова о несчастии немного пафосные. Если выразится проще - зацепит сильнее.




Чтобы прикусить до крови - это надо ТАКОЕ эмоциональное состоянии иметь... Я в своей жизни еще ни разу не прикусывала губу до крови. Хотя всякое бывало. А Вы? Можно просто написать, что губы дрожали, а рука стала такой тяжелой и непослушной. Чем проще - тем сильнее.



Как будто говорит и любуется своим прекрасным слогом.





Канцеляризмы

Вот мой отрывок. Фэнтези с эльфами. Кому жанр не нравится - проходите мимо

по поводу второго отрывка Aardanа
написано хорошо
только я не понял что это за форма? вроде как кусок романа?

Благодарю, это фрагмент романа в новеллах.

По поводу же первого отрывка - как я уже говорил, это мини-новелла из большого обзорного рассказа, включающего в себя несколько маленьких. Располагается эта элегическая сценка между историей о человеке, создавшем себе армию из оживленной жратвы, и истории об усмирении плебейских трупов трупом знатным, благородным и возвышенным. Получается такой лирический контрапункт, если хотите.

По поводу же текста об эльфийках - не мое, увы

А я пока выложу еще кусочек о мертвеце

...

Дело, в сущности, было простое: по ночам мертвецы выходили из склепа и таскали людей — по двое, по трое, смотря, как пойдет. Мясо они, разумеется, съедали, а кости, обглоданные и обсосанные, возвращали родственникам в аккуратных узелках, пошитых из могильного савана. В былые времена Зонклиг — ранее живой труп — одобрил бы подобную обстоятельность, но не теперь, когда его облекала Фотурианская мантия, символ всего доброго и светлого, что только есть во Вселенной.

Сперва он хотел выжечь гадюшник синтемифом, запрограммированным под напалм, затем остыл и решил поговорить с упырями по-человечески. Все-таки мертвые — тоже люди: кто знает — быть может, ему и удастся вложить в их червивые головы хоть немного ума и хорошего вкуса?
И вот Зонклиг написал завещание (все — мертвой любовнице, ничего — живой жене), хлебнул для храбрости формальдегиду и спустился в гробницу, наказав другому Фотурианцу, Ардлаку, чтобы тот, если он не вернется, завалил вход огромным камнем и упросил Данклига в Земле Тилод отслужить заупокойную мессу, да пороскошнее.

Зонклиг был уже глубоко под землей, а склеп никак не кончался — все дальше и дальше уводил он во тьму, навстречу неведомым ужасам. Последних Зонклиг, впрочем, не слишком-то и боялся: еще в верхних могильных залах повстречал он первых мертвецов, и впечатление они на него произвели, прямо скажем, неважное. Ничего, решительно ничего не было в них от Владык Плоти из его родной Земли Нилаан — царственные эти упыри на протяжении многих поколений срастались воедино, образуя гротескное чудовище, бога, говорящего тысячью голосов. 

Конгломерат тел, мужских и женских, он производил на свет мертвых детей, которых Зонклиг и его товарищи-жрецы вскрывали, мумифицировали и расфасовывали по глиняным сосудам: мальчиков — в красные, девочек — в синие — чтобы несколько лет спустя разбить их и выпустить на свет взрослые, полноценные особи. Делалось это больше для порядка, нежели из необходимости, однако процедура Зонклигу нравилась - главным образом, своей мрачноватой возвышенностью. Жрецы пели псалмы, чертили таинственные знаки — как отличалось это от жизни, которую здесь, в провинциальном подземелье вели скучные, приземленные мертвецы! 

Воистину, думал Фотурианец, стоило ли умирать ради того, чтобы ворочаться в дешевом гробу, посреди червей, которых и раздавить ненароком боишься, ибо с их потомками тебе еще лежать и лежать? Стоило ли испускать дух, дабы в затхлом, холодном зале обучать вновь прибывших извлекать паучьи яйца из не первой свежести голов? Или, может быть, смерти стоила вечная любовь, которая после погребения оборачивалась торопливыми склизкими объятиями, трупным оскалом подруги и хихиканьем соседа - «Эй, а молодые-то шалят!»? Нет, смерть в представлении Зонклига была явлением серьезным, строгим, достойным уважения, и ту ее форму, которую она приняла здесь — трусливые набеги на живых, постыдная жажда урвать кусок посочнее, а дальше хоть трава не расти — он, мертворожденный, человек смерти, мог только презирать и жалеть, да и то свысока.

Как и все знатные урожденцы Нилаана, Зонклиг был высок, бледен и худ. Волосы и ногти он носил длинные, как и подобает мертвецу. Живыми у него на лице казались только щеки — на них играла румянцем перелитая недавно кровь. Сделать это его заставил Ондрид: при первой их встрече он воскликнул: «Да ты же вылитый Кащей — не с таким лицом Упорядочивать Вселенную!» - и Зонклигу пришлось слегка оживиться. Немного, совсем чуть-чуть.

Чем же было для него Фотурианское Упорядочивание, для этой знатной высокомерной нежити? Великим Погребальным обрядом, вот чем: подобно тому, как эффектные похороны маскируют гниющий труп, так и Упорядочивание в его представлении заранее драпировало в шелка и бархат тело Вселенной, которой однажды — поскорей бы — тоже предстоит умереть. Упорядочивание было подготовкой к Смерти — вот почему Зонклиг к нему примкнул, даром, что сам он был существом Мифа, а Миф Фотурианцы не жаловали.

Были у него и другие причины для присоединения к Ордену. На родине его, в Земле Нилаан, где царил культ Смерти, последняя вдруг стала сдавать позиции; ей, строгой, законченной, можно сказать — классичной, шла на смену вульгарная и расхлябанная Жизнь. Отчасти этот процесс был связан с классовой враждой: все мертворожденные, дети Владык Плоти, принадлежали к знати, в то время как плебс, хоть он и выглядел слегка подгнившим, был все же скорее жив, чем мертв.

Дистанция между ними была огромная: мертвецы хотели чинно справлять обряды да мирно покоиться в роскошных гробах, живым же, чтобы продолжать быть живыми, требовалось как-то трепыхаться, и вот это трепыхание чем дальше, тем больше подтачивало привычный для Зонклига порядок вещей. Началось все с невинных лозунгов - «Больше жизни», «Живи на полную катушку», «Бери от жизни все» - ну, а потом оказалось, что повседневные, поверхностные заботы живых — еда, развлечения, секс - постепенно вытесняют серьезную, глубокую, танатоцентричную культуру. «Хватит!», - роптали простолюдины. - «Достаточно с нас глубоких и мрачных мыслей, не хотим мы никакой философии, лучше думать, что живешь вечно! Да здравствуют прекрасные мелочи жизни, долой угрюмые громады — долг, время, старость, смерть! Не нужны нам ни толстые пыльные тома, ни заумные фильмы, все это угнетает, душит, мешает жить — виват легкомысленным сериалам, веселым комедиям, крутым боевикам, лирическим мелодрамам! Мы — за сериалы, сериал означает бессмертие! Никто не умрет, всегда будет еще одна серия! Нет смерти, забудем о мертвых, пусть себе лежат в земле! К черту память, она напоминает о могиле! Есть только сегодняшний день и его радости! Долой бессмысленные обряды, глупые традиции - важно только то, что делает нас счастливыми здесь и сейчас!».

Вот этого «здесь и сейчас» мертворожденные, а с ними и Зонклиг, понять не могли. Для них, служителей высокой культуры, времени просто не существовало, была только вечность, мертвая и совершенная, которую следовало почитать и беречь, как сокровище. Все протесты живых упирались в глухую стену:

- Мы хотим быть счастливыми, - говорили они.

- Зачем? - удивлялись мертвецы. - У вас есть смерть, выше смерти нет ничего, она конец всему.

- Мы хотим радоваться жизни.

- Зачем? У вас есть осознание собственной смертности, это самое важное переживание, какое только возможно.

- Мы хотим читать про живых людей — смеющихся, плачущих, любящих, ненавидящих, совершающих подвиги и нелепости. Даже если это будут плохие книги, мы хотим читать их.

- Зачем? Есть замечательные книги, написанные высоким стилем, мертвецами для мертвецов. Это лучшее, что дала вам цивилизация смерти, все прочее — дорога вниз, в царство вульгарности, пошлости, неуважения к великим мертворожденным традициям.

- Мы хотим перемен, нам скучно.

- В смерти перемен не бывает.

Неудивительно, что в один прекрасный день мельтешение Жизни победило вечный покой Смерти. Живые поднялись против мертвых (в кино обычно бывает наоборот) и изгнали их из Земли Нилаан. Содрогаясь от омерзения, Зонклиг слушал рассказы очевидцев о том, как буйная толпа ворвалась в склеп Владык Плоти, разорвала на части беспомощных мертвецов и в экстазе разрушения предалась отвратительной оргии. Теплые, потные тела живых ложились друг на друга, лона заполняло семя, младенцы месяцы спустя впивались в набухшие молоком груди — все это было оскорблением вечности, традиций, смерти, профанацией той высокой любви, которую питали друг к другу мертворожденные. Воистину, это был конец всего, и Зонклиг не знал, что ему делать. Вернуться в Нилаан он не мог: притворяться живым, петь и плясать, как идиот — это ему претило; оставалось только искать во Вселенной силы, столь же серьезные, величественные, et cetera, как некогда мертворожденные. Как ни странно, таковыми оказались Фотурианцы, сторонники прогресса — опытным глазом Зонклиг оценил их перспективы и понял, что тщательнее, чем они, Вселенную не умертвит никто.

И вот, с Фотурианской мантией на плечах Зонклиг спускался в плебейский склеп к бескультурным, невежественным трупам. В боковых проходах слышались шорохи, мелькали бесформенные тени – многорукие, многоголовые. Раз — и из темной ниши в стене высунулась костяная рука:

- Стой! - раздался женский голос, глухой, словно из бочки. - Где мой мальчик, где он?

Зонклиг потянул за руку и извлек из ниши легкий, как перышко, скелет, кое-где еще прикрытый кожей. На голове мертвеца болтался пучок волос, челюсть клацала, в глазах мерцали болотные огоньки.

- Не знаю я, где твой мальчик, - сказал он. - Что у тебя?

- Сын умер, - заскулила мертвая (так скулит на дне колодца щенок). - Ждала, что оживет, как я ожила. Жили бы вместе...

- Жили бы, - презрительно сморщился Зонклиг. - Разве это жизнь?

- Жили бы! - упрямо повторила мертвая. - Голова к голове, грудь к груди. По ночам — на охоту вместе. А он не встает. Совсем мертвый.

- И что? - Зонклиг выпустил руку, и та упала с тихим костяным стуком на пол склепа.

- Хочу его. Мертвого. Дайте мне мертвого сына! Хочу поесть его! Мертвого сына поесть! Пусть со мною будет, внутри! Я его сохраню!

Тьфу! - сплюнул Зонклиг и, не жалея рифленой подошвы, раздавил гнилой череп своей новой знакомой. Хлынула черная жижа, мертвые руки заскребли по камню. Это было Упорядочивание по-зонклиговски — раз и навсегда.

Разделавшись с надоедливой покойницей, он продолжил путь и вскоре оказался в главном зале катакомб, где, если верить рассказам, стоял гроб Хозяина — наиглавнейшего мертвеца. Темно здесь было - хоть глаз выколи, и повсюду ощущалось неустанное движение. Мертвые сновали сзади, спереди, справа, слева, словно стремились его запутать — однако же никто не трогал: все чувствовали в Зонклиге своего.

- Так, - сказал фотурианец. - Не лежится вам, значит. Шевелитесь. Жрете.

- А нельзя? - раздался во тьме голос, от которого у живого мурашки бы по спине поползли. - Кто ты такой, что пришел к мертвецам?

Громадная, холодная, словно лед, ладонь обхватила фотурианца, оставив свободной лишь голову, но тот не испугался.

- Зовут меня Зонклиг, - сказал он, - и я помертвее тебя буду. А пришел, чтобы сказать: спите спокойно, оставьте живых.

- Вот, значит, что, - сказал голос совсем близко, и голову Зонклига словно сжали тиски — неровные, костяные. Зубы, мелькнула у него мысль, и верно — пахнуло на него гниющим мясом, и мазнул по лицу склизкий обрубок языка.

- Странно, - выпустил Хозяин Зонклига. - Кровь в тебе я чувствую, а все же ты не живой. Как так?

- А вот так, - сказал Зонклиг. - Жизнь во мне заемная, от других. Но ты не увиливай: зачем жрете людей? Почему вам в гробах не спится?

- Так ведь, хоть мы и мертвые, а жить-то надо! - подал голос кто-то из окружившей их толпы. - Мясца хочется...

- Вот-вот! - поддержал его другой, визгливый. - Кушать, и другие, как бы так...

- Желаньица! - третий. - Хотим удовлетворять!

- И это мертвые! - сплюнул Зонклиг. - И это величественная, неподвижная смерть! Хамье.

- Какие есть, - сказал Хозяин. - Что-то многовато в тебе презрения, фотурианец Зонклиг. По какому праву ты судишь нас?

- По праву высокой культуры, - Зонклиг нащупал на поясе кнопку, включающую поле Скепсиса и нажал ее. - Как высший судит низшего.
Щелчок — и фиолетовое поле, лучшая защита от всего, что связано со Сказкой — осветило склеп, и на этом свету все убожество провинциальных мертвецов сделалось видным — таким, что даже сами они устыдились.

- Вот так-то лучше, - сказал Зонклиг, стоя в центре пульсирующей лиловой сферы. - Какие же вы все расхлябанные, некультурные! Неисправимый случай, увы! Дохлый номер. Где твоя голова, провонявший ты труп? В какой затхлой штольне ты ее оставил? А ты, женщина - что с твоими ребрами, отчего они торчат во все стороны? Или за гробом можно не заботиться о том, чтобы выглядеть поприличнее? Есть ли среди вас кто-нибудь, кого мумифицировали? Это отличный способ погребения, он помогает сохранить форму. Бесформие — вот общая проблема Мифа, который пока еще владеет Вселенной. Миф велик, пышен и беспросветно вульгарен. Вот вы, сказочная нечисть — знаете, почему вы мне противны? В вас нет достоинства. Всю положенную вам вечность вы тратите на то же, что делали до смерти. Вы суетитесь, жрете, копошитесь — совсем как черви, которых вам навязали в соседи. Где здесь серьезность, где глубина? Вы заставляете меня стыдиться того, что я разделяю с вами смерть. Да, вы определенно нуждаетесь в Упорядочивании — в том, что придаст вам достойную, законченную форму, сделает вас правильно, возвышенно мертвыми! Ибо Упорядочивание — я говорю это больше для себя, потому что вас с минуты на минуту не будет — это смерть, и этим все сказано.

С этими словами он расширил поле Скепсиса, и оно, как и положено, раздавило, стерло в порошок — и огромного Хозяина, и его подданных.

- И не видел я больше их поганых харь, - рассказывал потом Зонклиг Ардлаку — они сидели у склепа, заваленного гигантским камнем, и замеряли коэффициент Ревского: повысился он после истребления или нет? - Да, знаю, сперва я хотел поговорить, убедить, окультурить. Но как ты окультуришь того, кто окультуриваться не желает, кто хочет только спариваться и жрать? Вот и пришлось их, всех до единого... О чем ты думаешь, Ардлак? О высоком, надеюсь, об Упорядочивании?

- Я думаю о том, что сегодня вечером, на сеновале меня ждет девчонка вот с такими титьками! - сказал Ардлак и, какие именно титьки, изобразил наглядно. - Э, нет, ты не подумай, я все культурно сделаю, по-фотуриански, как тебе нравится. Вот, конфетки купил, - потряс он кулечком. - Впрочем, я уже съел половину, так что не знаю, прилично ли... Будешь штучку? - и не дожидаясь ответа Зонклига, закинул себе в рот кругленький красный леденчик.

...

Искателям СЮЖЕТА - это еще один рассказ, зарисовка на тему, чем может быть Упорядочивание. Интересны, главным образом, претензии к языку.

Сразу видно - женщиной написано.

А вот это по мне.

перебор с красивостями убивает красоту.

Тут, скажем так, переслащено, и не слегка. Меньше сахару - больше точности.

Просто женщины по-другому всё видят и чувствуют. Это надо принять как данность.

Как бы ты написал?

Цель:
1. Сложное восприятие действительности персонажа (много прожил и так далее)
2. Он влюблен



Та понятно. А влюбленность как передать? Читала классиков мужчин - они такие красивости тока так штампуют в тексте.



Что бы вы убрали?

я тоже раньше так писал, хотя и не женщина. со временем стал слегка сокращать красивости.
пошло на пользу, честно.

Ну, я изучаю матчасть )))

Нет, просто кто-то положил в чай двадцать ложек сахара вместо двух.

Хороший пример писательницы-фантаста - Ле Гуин. Найдите у нее что-то подобное, попробуйте.

И да, жду мнения по мертвецам.

Хм, подумаю над этим, спасибо



У меня не весь текст такой. Главный фокальный герой - простоватый мужлан, а этот эльфик, так, для контрастности.

не за что.

Латиэнь, красивая и желанная стоит рядом.
Сердце Агнора то замирает, то ускоряет ход, откликаясь на изящный изгиб белой шеи, небрежный жест руки, смахнувшей упавшую на лицо прядь. Как это странно, знать друг друга так долго - и только теперь будто увидеть впервые. В этот миг он готов отдать свою жизнь, всего себя, лишь бы сделать ее счастливой.

Опять фокал...

А как вам вот это?

быстро, сумбурновато, картинка рисуется смутновато.

Саша Тэмлейн, кое-что изменила. Вы правы, лишние объяснения и прилагательные отягощают.