«Ерошка, как только Герасим скрылся у него из виду, вернулся домой и донес все, что видел.
– Ну, да, – заметил Степан, – он ее утопит. Уж можно быть спокойным. Коли он что обещал…
В течение дня никто не видал Герасима. Он дома не обедал. Настал вечер; собрались к ужину все, кроме его.
– Экой чудной этот Герасим! – пропищала толстая прачка, – можно ли эдак из-за собаки проклажаться!.. Право!» (И.С.Тургеньев)

Уже вечером, когда барыня, откушавши по привычке лаврозишенья, легла почивать, Гаврила решил еще раз проверить дворника. На выходе из дома он столкнулся со Степаном.
– Герасим вернулся?! – строго спросил он лакея.
- Чудеса да и только, Гаврила Андреич! - Степан с кривой усмешкой пожался и потер себе затылок. – Я его выпивши впервой вижу!
- Брешешь, чай! Чтоб Герасим…
- Вот те крест! – лакей рубанул себя крестным знаменьем. – Давеча смотрю – ворота кто-то теребит, да так шибко, словно медведь ломится. Вот, думаю, озорничают – нет на вас Герасима. Да аккуратно выглянул из калитки: кого там нелегкая носит? А это Герасим – уперся ручищами в ворота и давит, и давит! Кричу ему: через калитку давай, а то, не приведи Господь, ворота сломишь! Глухому-то кричу! – хохотнул Степан. – Дернул его легонько за кафтан, да рукой зову – айда со мной. Как глянул он на меня, а глазищи мутные да красные, что твой Капитошка! И разит винищем, будто пол-шинка выпил! А что, и выпьет!
– Да тише ты орать – барыню разбудишь! – прошипел на него Гаврила. ¬ - Где теперь немой?
– К себе в каморку побрел, кажись. Толкнул меня; должно быть, он так только отсторонить меня хотел: дескать, не приставай, да такого необыкновенного леща мне в становую жилу поднес, важно так, что ой-ой-ой!
- Глянуть надо, а лучше запереть его. Не дай Бог, если через обиду непотребство какое учинит! Долго ли во хмелю-то…
Гаврила решительно направился к каморке Герасима, сзади осторожно семенил Степан, помня «благодатную» руку дворника. Откуда-то вынырнул Ерошка и увязался следом. Дядя Хвост открыл ставни и с интересом наблюдал за процессией из окна – видно в предвкушении зрелища. Перед самой лестницей Гаврила замешкался:
- Ерошка, пулей на дровни! Тащи палицу покрепче – дверь припрем!
- Ага! – парень скрылся на задворье.
Дворецкий осторожно начал подыматься на лестницу, стараясь не скрипеть ступенями. Сзади бухал сапогами Степан, полагая, что глухой дворник не нуждается в такой предосторожности. Только Гаврила приложил ухо к двери, как та резко распахнулась, свалив дворецкого. Герасим смотрел на мужиков шальными глазами и слегка покачивался. Степан одним прыжком оказался внизу. Дворецкий поднялся, опершись на перила, и погрозил дворнику пальцем:
- Ты, Герасим, того… лучше, голубчик, не это, а иди спать к себе. Будет ужо!
Герасим сгреб Гаврилу за микитки и подтянул к себе, чуть оторвав его от крыльца.
- Муму… - голосом полным скорби сообщил он обомлевшему дворецкому.
- Тут уж ничего не поделать. На то воля барыни, голубчик… Ты же сам ее, псину свою, того… - сдавленно засюсюкал тот.
Герасим сокрушенно кивнул, разжал свои железные пальцы, и Гаврила рухнул оземь – обмякшие ноги не удержали. А дворник перешагнул через него и на неверных ногах зашагал вниз. Степан поспешно ретировался от крыльца. Внизу Герасим остановился, на минуту задумался, низко опустив буйную голову, а потом, издав глухой стон, двинулся к парадному.
- Стой! Ты куда это удумал, образина твоя пьяная?! – заорал Гаврила скатываясь с крылечка. – Степка, держи его, в дом не пущать ни под каким видом!
Да какое-там! Хотя и был Герасим сильно навеселе, а удержать его не было никакой возможности – пер словно буйвол, легко смахнув со своего пути лакея, будто мальца несмышленого. Тут и Ерошка появился, таща за собой бревно аршина три и в полобхвата толщиной – это так он себе представлял палицу супротив Герасима. Увидев, что тот уже из коморки выбрался, с досадой бросил бревно наземь – столько трудов понапрасну!
- Девок зовите! – подал из окна голос дядя Хвост. – Скопом навалиться, да в холодную!
- Тише ты! – шикнул на него Гаврила. – Барыня спят, а ты тут со своим ором… Степан, и то дело, крикни по-тихому прачек да швей - числом буяна валить будем. А ты, Ерошка, веревку на конюшне найди! Да бревно со двора убери. Чего приволок, паршивец, словно ворота замыкать…
Парень со вздохом поднял лесину и поволок ее назад на задний двор. Герасим тем временем дотопал до парадного и теребил ручку двери. Шмыгнувший перед ним лакей видно дверь-то на крючок замкнул. Да только крючок тот против дворника баловство одно. С третьего рывка повисла дверь на одной петле, а Герасим внутрь шагнул.
- Ой, беда! – застонал дворецкий, боясь уже подходить к пьяному великану. – А как подымет барыню? Не сносить мне головы…
Заглянул он в дом, а Герасим уже в передней стоит. Перед ним бабы перепуганные, Степаном вызванные, дверь в спальню телами своими перекрыли. Гомонят тихонько, руками на дворника машут – уходи мол. Герасим стоит, и они стоят, подойти боятся: голову свернет невзначай, вон ручищи какие! Тут и приживалка, Любовь Любимовна, да супруга Гаврилы из боковых покоев выбежали и на дворника накинулись, шипят наперебой:
- Это ты чего удумал, образина пьяная!
- Кто позволил без зова в покои?
- Немедля, вон!
- В железы захотел?!
- Муму… - опять жалобным голосом промычал немой, да и пошел в спалню, прямо на девок.
А Степан сзади тех в задницы толкает да щиплет:
- Навались на него! Выталкивайте наружу!
Девки совсем сомлели промеж двух огней: спереди пьяный Герасим прёт, чисто медведь, сзади лакей шпыняет, да еще боязнь берет – а как барыня сейчас проснется, да как накинется! Под горячую руку попадешься, не приведи Господь! Гаврила того же боялся, а потому кинулся на дворника не жалея живота своего, повис на плечах:
- Не пущу!
А тот лишь плечом повел, да и стряхнул дворецкого на пол, по пути задев слегка локтем в глаз – у Гаврилы аж искры хоровод закружили!
- Христа Бога мать… - сдавленно просипел Гаврила.
- Тише вы, оглашенные! – цыкнула на зашумевших девок приживалка. А дворецкому как сунет сухоньким кулачком в другую глазницу: - Богохульник!
Тут Гаврила и окривел на оба глаза. А Герасим повел вокруг себя ручищами и раскидал челядь. Остались между ним и дверью Степан да Устинья Федоровна, он и пошел на них, словно к глухоте своей еще и ослеп от горя. Оказались в одном дверном проеме все трое разом. Герасим-то скрозь них и продрался, втиснув обоих к косякам. У Степана в нутрях от этого что-то хрустнуло, да носом кровь пошла. А Устина Федоровна от ущемления живота ужин уронила под себя.
Вот Герасим уже у самой кровати барыни. Из последних сил кинулись ему на плечи Гаврила со Степаном. Тут и барыня проснулась. Смотрит, а на нее прёт огромный мужик с вытаращенными глазами, склоченной бородой да в разорванной рубахе. А из-за широких плеч у него еще две головы торчат: одна с темными провалами вокруг обоих глаз, а вторая вся в кровище! От такой картины спросоня барыня голос потеряла – только сип из горла сдавленный донесся. А мужик к ней лапищи свои тянет и мычит страшным голосом:
- Муму…
- Не извольте беспокоиться-с! – пискнула голова справа.
- Сей же час мы его выведем-с! – вторит ей голова слева, та, что в крови вся, да как вцепится зубами в плечо – словно сожрать его собралась.
Тут барыня дух и испустила.
Как догадалась челядь о случившемся, завыла, заголосила, да неизбежного не вернешь – видно так на роду барыне было написано. На все божья воля, а вот о своей судьбе стоило подумать. Герасим постоял, поухал пьяным голосом, да и ушел к себе в коморку. А Гаврила собрал всех домочадцев и совет держать начал:
- Про то, что сюда пьяный дворник ворвался, да барыню насмерть перепугал, нам рассказывать не след! Герасима может и сошлют, или еще что хуже, да только и с нас вины не снимут. Почему, спросят, не уберегли? Не смогли с одним пьяницей всем миром совладать? А потому, надо лекаря позвать и сказать ему, что преставилась барыня по-христиански: тихо во сне…
На том и порешили, приняв грех на душу с легким сердцем. А Герасим проспавшись, встал утром не свет ни заря, уложил кой-какие пожитки в старую попону, связал ее узлом, взвалил на плечо, да и был таков…

«…Через два дня он уже был дома, в своей избенке, к великому изумлению солдатки, которую туда поселили, и которое сменилось к утру полным восторгом. Помолясь перед образами, утром Герасим отправился к старосте…» (И.С.Тургеньев)