ОСА

В то лето мне исполнилось пятнадцать лет. Мать как всегда отправила меня в Лесное к бабушке по отцу. Родители в это время разводились. То ли из-за разлада между отцом и матерью, то ли я просто вырос – столетний деревянный родовой дом казался чужим, вещи в нем – непривычно маленькими.
Было одиноко и скучно. Днем повзрослевшие товарищи работали на полях и на стройке – куда их определяли учителя летнего лагеря, а я валялся на продавленном диване, ел бабулины пирожки и читал раритетные издания из дедовой библиотеки. На распахнутом окне ветер надувал кусок тюля, когда край узорчатого полотна отгибался, взору открывалась кирпичная водонапорная башня и пыльная грунтовка, по которой стаей ходили гуси.
Сознание раздваивалось: я слышал за окном шум тополей и гогот и одновременно качался на волнах фантазии.
Я вдруг открыл для себя Куприна. Жарким ядом он входил в кровь и плоть, и распаленный разум рождал странные образы. Ночью мне снились смуглые девичьи плечи, нежные тени во впадинах и тонкие редкие волоски на бронзовой коже, отливающие золотом. Я метался, стараясь изо всех сил удержать в бредящем сознании таинственный рельеф женского тела, сбивал в тугой ком простынь и просыпался на полу. В то лето я снова начал падать с кровати, как в пять лет.
– Растешь, Олег, – сказала бабушка, утром найдя меня на полу.
Ночью мне было видение. Измученный жарой и снами, я почти осознанно перевернулся через край постели, зная, что от удара о половицы напряженные мышцы расслабятся, и наступит кратковременное облегчение. Лежа на холодном полу, я мутным взглядом смотрел в темный коридор, который начинался за открытой дверью, и вдруг услышал шлепанье босых ног.
В комнату кто-то вошел и стал возле меня. В сумраке я видел ноги: маленькие, женские, с аккуратно подстриженными ногтями и шрамом на щиколотке. Я различил ручейки вен, и подумал, что такого правдоподобного сна еще не видел. Хотел коснуться мизинца, но меня захлестнуло каким-то странным фантастическим сном без мыслей и образов. Я ощущал себя бесконечным и слышал биение собственного сердца – это было похоже на бред во время тяжелой болезни, из которого пытался выкарабкаться, но у меня не получалось. Я с облегчение проснулся, когда бабушка утром растолкала меня.
– Твой отец в этом возрасте тоже падал с кровати, – сказала она, поднимая подушку.
– Жарко, – буркнул я и, обмотавшись простыней, пошел в ванну, где долго чистил зубы.
Серебряный крестик на шнурке бился о край раковины, пока из алюминиевого гнутого ковша я лил на голову холодную воду из фляги.
В башне велись работы, и воду приходилось брать из колонки. Бабушка охала, когда я за приклепанные скобы снимал полную флягу с двухколесной тележки. Ей хотелось, чтобы я поберегся, она не понимала, что после кратковременного бессилия, наступавшего после поднятия тяжести, я чувствовал прилив энергии и новую потребность ее тратить.
Я глянул в зеркало. Над узкими калмыцкими глазами собралась вода. Сдернув полотенце с вешалки, я крикнул:
– Бабушка, к чему снятся ноги?
– К дороге, – долетело из столовой.
Я подумал о разводе родителей и о том, что не хочу ехать с матерью на ее родину. Надвигающиеся перемены были неясными, а за стенами дома шумел июнь. Я надел рубашку и пошел завтракать.
Ноги, так поразившие меня в эту ночь, я увидел в тот же день. В городе шла подготовка к спортивному празднику. Все самое интересное происходило на стадионе. Вместе с Колей Кузнечиком, моим соседом, я записался в группу старшеклассников – по сигналу худрука мы выносили каждый свой кусок фанеры, на котором был написан фрагмент слова. Приветствие было частью большого, растянутого по футбольному полю костюмированного представления.
Нас, ребят, главным образом привлекала возможность входа в раздевалки под трибунами, где девчонки в спешке натягивали рубахи и сарафаны. Они лупили нас по спине и с визгом выставляли за дверь. Прибегал худрук, привинчивал щеколду на дверь, но вскоре кто-нибудь из пацанов опять ее ломал.
Я получил тычок от Таньки Орловой, чем гордился. Танька была симпатичная, белая футболка обтягивала грудь.
– Все на поле. Репетируем последнюю часть, – прокричал худрук в мегафон.
– А вы чего? – скользнул он по нам взглядом, – Быстро, быстро. Где ваши щиты?
И вот там, на футбольном поле я увидел ее, и образ Таньки незаметно переместился на второй план. Ряженые в народные костюмы статисты расступились, и к зрительской трибуне в длинной рубахе с большим снопом засушенных колосьев в руках вышла она. Маленькая, с рассыпавшимися по плечам светлыми волосами, она шла босиком. Левую щиколотку обвивал браслет с серебряными звездочками. Под браслетом я разглядел шрам.
– Это Анька, внучка Сурина. Приезжает на лето, как и ты, – сказал Коля когда, сдав реквизит худруку, мы курили под липой.
Сурин был директором Лесновской средней школы. Жили они в большом кирпичном особняке с яблоневым садом. Дома у них была печь-голландка, облицованная узорной плиткой.
– Ей всего двенадцать, – сказал Кузнечик.
Двенадцать… Три года, когда тебе пятнадцать, большая разница. Непреодолимая. Я проводил взглядом тонкую фигуру в шортах и спущенной на одно плечо ярко-синей футболке. Разбросанные по плечам волосы перетекли на другой бок. Она взяла прислоненный к сетчатой ограде стадиона велосипед и, перекинув ногу через раму, поставила ее на педаль. Чувствуя мой взгляд, оглянулась. Какое-то время мы смотрели друг на друга. Потом, смутившись или по другой причине, она оттолкнулась ногой и рванула по асфальтовой дорожке вперед. Взлетев по деревянному наскоро сколоченному мостку, перемахнула через бетонные плиты теплотрассы.
Я постарался забыть о ней, как посоветовал Кузнечик. Вечерами мы с Колей ходили в школу, где в спортзале были танцы, потом долго, дольше, чем надо было, я провожал Таньку Орлову.
Я перестал падать по ночам с кровати, а сны больше не походили на фантастический бред. Куприн, ненужный, валялся на пузатом буфете в столовой. Но каждый раз, проходя мимо дома Суриных, я пытался высмотреть среди шелестящих листьями яблонь ее пушистые светлые волосы.
Столкнулись мы на празднике, после представления. Худрук сказал, что теперь мы можем убираться долой с его глаз, и мы гурьбой рванули к деревянным киоскам, стилизованным под избушки на курьих ножках. В городишко привезли мороженое. Самое дешевое, молочное, в бумажных стаканчиках, с вмороженными кристалликами льда. В Лесном его покупали трехлитровыми банками и бидонами. Больше трех литров в руки не давать! Я собирался купить пару стаканчиков и считал глупым стоять из-за них в очереди, которая дотянулась до трибуны.
Расталкивая многочисленную очередь, пропуская мимо ушей ругань и увертываясь от тычков, я прорвался к окошку и замер. Впереди стояла она. Волосы после выступления хранили следы начеса и пахли лаком. Она взяла бумажный стаканчик и сдачу.
Повернулась и, глядя в глаза, изо всех сил наступила мне на ногу.
– Без очереди вообще-то нехорошо лезть, – сказала она и положила сдачу в карман переброшенной через плечо сумки.
Меня оттеснили от киоска с вожделенным мороженым.
В этот же день она подрезала меня на своем «Уральце», когда я въезжал по доскам, перекинутым через теплотрассу. Рука на руле дрогнула, и я, потеряв равновесие, слетел с мостков.
Злой, я поднял велосипед, и хотел ее догнать. Но она уже свернула с главной улицы.
«Ладно, – подумал я, отряхивая колени, – Ладно».
Что значило это «ладно» я не знал. Встретить, преградить путь, а дальше как получится.
Лесное – маленький городок. Мы столкнулись на следующий день. Вернее, я ждал на центральной площади. Она ехала к продуктовому магазину, на багажнике темнела свернутая хозяйственная сумка.
Я увидел ее и помчался наперерез. Вместо того чтобы прибавить ходу и успеть выскочить к магазину, она замешкалась и руль испуганно метнулся в сторону проулка. Узенькая дорожка вела за магазин и там утыкалась в забор.
Глухой двор. Выбраться нельзя. Ликуя, я свернул следом и остановился.
Среди пустых деревянных ящиков стояла она. Глаза зло прищурены, руки цепко держат руль.
¬– Ну… – сказал я.
– Баранки гну.
Мне стало смешно, и вдруг она, уловив перемену в моем лице, расплылась в улыбке. Улыбнулась мгновенно, широко, «до ушей».
– Я Аня, – сказала она.
– Олег, – ответил я.
Трудно злиться, когда тебе улыбаются. С этого дня началась наша дружба.
Длилась она ровно неделю. Таньку Орлову я не то чтобы забыл, но так совпало – вместе с матерью она уехала в город к кому-то из родственников.
Я держал Ане место в первом ряду на дневном сеансе в единственном городском кинотеатре. Отмывал в керосине и чинил порванную велосипедную цепь. Мы плавали на плоту к озерному острову, заросшему кустарником.
Как-то свернув в перелесок, чтобы сократить дорогу на почту, куда мы шли купить конверты, мы сели на поваленное дерево возле огромной березы. Ключом Аня принялась выцарапывать на белой коре знаки.
«О» + «А» = «Д»
– Что такое «Д»? – спросил я.
– Дружба, – ответила она.
Поддавшись внезапному порыву, я прислонил Аню к стволу. Собрал мягкие волосы в руку, лаская их, но она выставила руки и с необычайной силой оттолкнула меня.
Запрет, табу, глухая стена. Три года слишком большая разница.
Остаток дороги мы прошли в молчании и быстро разошлись.
Я не хотел дружбы. Запах земляничного мыла, в который я погружался, катая ее на велосипеде, звяканье браслета на ноге наэлектризовывали пространство между нами, будоражили меня. К концу недели беспокойство превратилось раздражение. Нет, с кровати я не падал. Но почти не спал, изредка забываясь тяжелым сном – босые ноги, утопая в пыли, шли по дороге, а я не мог их догнать.
Я упирался в вопрос: что дальше? Ответа не было.
К концу недели, глянув в ванной на свое отражение, поразился перемене. Под глазами темнели круги, лицо осунулось. В глубине глаз, где отражалась электрическая лампочка, я увидел образ светловолосой девочки.
Разглядывая его, я пропустил новость, которую сообщила бабушка – вечерней электричкой приезжала мать. Я был заключен в себе, сосредоточен на своих переживаниях и не мог думать о последствиях приезда.
Вылив на голову ковш воды и, позавтракав, я отправился к кирпичному особняку Суриных.
Калитка была открыта. На крыльце, скинув босоножки, сидели Аня и девчонка из соседнего дома. Перед ними лежала папка с вырезками из журналов. Рядом, расставив руки-ноги, сидела большая красивая кукла. Соседка пыталась при помощи ножниц и расчески соорудить ей прическу, как у актрисы на вырванной журнальной странице. Аня, убрав волосы на одно плечо, чтобы не мешали, красным лаком красила кукле ногти. Закончив, она склонилась над свой ногой и нарисовала цветок на ногте большого пальца. Довольная, засмеялась.
Перевела взгляд на мое измученное лицо, убрала за спину красный флакончик с черной этикеткой и виновато кашлянула. Соседка, посидев еще немного для вида, прихватила папку и ушла домой.
Я сел на крыльцо так, чтобы не видеть голубые пластмассовые глаза игрушки. Ане и самой было неловко, что я застал ее за детским занятием.
– Что случилось? – спросила Аня.
– Ничего, – сказал я.
Из дома вышла прямая, сухонькая, со свернутыми на затылке в узел седыми волосами старушка ¬– прабабушка Ани. Я поздоровался. Она улыбнулась мне, иногда они переговаривались с бабушкой, встретившись на улице.
– Аня, сходи к деду в «Светлячок». Пусть идет домой. Ему по межгороду будет звонить Николай Григорьевич.
«Светлячок» – это детский лагерь – десяток дощатых домиков в березовой роще за озером. Недалеко от полей.
– Хорошо, бабушка, – Аня принялась застегивать сандалии.
Я, конечно, вызвался проводить.
Мы шли по пыльной грунтовке. Аня чуть впереди. По обеим сторонам дороги тянулись поля, заросшие высокой травой. Цвел донник. Над желто-белыми пирамидками цветов вились пчелы. Иногда Аня сходила с дороги, чтобы сорвать жесткий стебелек, из которого она любила выкусывать сладковатый сок, или чтобы показать мне паучиную нору, как ее почему-то частенько называли, хотя на самом деле это были кротовые ходы в земле.
Убаюканный правильным и необъяснимо красивым перемещением светловолосой девочки по краю периферийного зрения, я вдруг почувствовал себя счастливым. Я слушал пение цикад, соединял их с полетом жука, шумом березовых листьев и думал, что это красиво. Одновременно усилием воли я пытался растянуть время до бесконечности, каким-то высшим ощущением постигая, что этот миг есть самый высший и главный момент в моей судьбе, что лучше уже никогда и ничего не будет. Я стремился схватить и отразить, как можно больше деталей, увязывая их вокруг моей любимой. Она была центром, к которому я устремлялся, увлекая за собой этот день.
Я знал, что маленькие ноги тонут в пыли, серебряный браслет отражает солнце, земля крутится…
Резкий крик вырвал меня из фантазии. Ани на дороге не было. В ушах глухо и быстро застучал пульс. Я бросился в сторону, откуда, как помнил, долетел сигнал. Аня сидела на земле, держась за ногу, из босоножки, подволакивая задние лапки, выползла оса. Аня сняла туфлю, и мы увидели огромный болезненно-красный след от укуса. В центре сидело жало.
– Какая она злая, – сказала Аня и вдруг заревела.
Я выдернул жало, мешочек с ядом был целый.
– И ты тоже злой, – она заревела еще громче.
Мне стало смешно.
– Да, злой, раз смеешься.
Я приблизился к ней и коснулся губ. Волосы и кожа, разгоряченные солнцем, пахли воздухом и травой. Где-то там внутри ее тела, которое переживало сейчас обиду и испуг, билось сердце, кровь бежала по жилкам, каждая мышца сокращалась.
Губы были мягкими и солеными. Я поцеловал, ее рука легла на мое предплечье, глаза закрылись. Не было никаких преград, никакого табу, никакой стены. Меня больше не отталкивали. Я скользнул взглядом вниз, по клетчатой рубашке, завязанной узлом на животе, по коротким джинсовым шортам, дальше – по загорелым ногам. Взгляд уперся в ярко-красный цветок на ногте, который она нарисовала во дворе.
Я отодвинулся и быстро сказал:
– Уходи.
Она открыла глаза и, не понимая, что случилось, посмотрела на меня.
– Уходи, – повторил я.
Схватив босоножки, она вскочила и бросилась прочь. Я видел, как мелькают волнистые светлые волосы среди высокой травы. Когда они исчезли, я лег на траву и долго смотрел на ярко-синее небо. Зеленый стебель донника качался на ветру, на нем, потирая задние лапки, сидел серый кузнечик.
Я не знал, сколько так лежал. Перевернувшись, увидел на земле браслет с серебристыми звездочками. Поцеловал его и положил в карман.
Мать приехала вечером, и я впервые нагрубил ей, заявив, что не поеду с ней. Утром мы с ней на вокзале брали билеты в Орел. Я отошел к киоску «Соки, воды». На плече у меня висела спортивная сумка с вещами. Я сунул руку в карман, разыскивая мелочь. Рука наткнулась на браслет со звездочками.
– Что это? ¬– спросила мама, застегивая сумочку, куда она спрятала два оранжевых пропуска в новую жизнь.
Я не ответил и бережно положил его в нагрудный карман.
– Тогда чье? – не унималась она.
– Ничье, – ответил я.
От матери пахло духами, на губах блестела перламутром губная помада. Она вздохнула и произнесла:
– Не злись. Постарайся понять меня. У нас все будет хорошо на новом месте.

Не пишите про магов, пишите это. Вот где настоящая магия
Что-то бунинско-купринское, да. Потрясающе.
А про легкость-воздушность я уже говорила, этого у вас не отнять
Несколько мест можно поправить, но это мелочи.
"раритетные", "стилизованные" - это не из словарного запаса 15-летнего пацана из провинции В таком положении руки ласкать волосы - это немного непонятно, и слово не совсем подходящее, слишком эротичное - для детей и для волос в особенности ; и к тому же "руку", "руки" - рядом.
Аня же не космический корабль, чтобы подавать сигналы

Хороший рассказ. Мне понравилось. Спасибо.

М-м-м-м... Пусть останется эротичное ))


Вы правы. Мозг на этой минуте уже начал выдыхаться.

Не верю, что написано залпом

Нет, конечно. Залпом только на конкурсы и дуэли пишу)) Но он устал, от темы.

Наверно, из чего-то одного воду лил? Потом я догадалась, что фляга - это, типа, как бочка. Это правильно?

И ещенемного резануло слово "периферийный", да...

Но вообще скажу страшное: мне здесь не хватает фантастики. Потому что иначе все внимание утыкается в это финальное "уходи", а оно недожато, недочувствованно. Такой хороший текст действительно перекликается хоть бы даже и с Буниным, и тут же Бунину с треском проигрывает. Вот чтобыне перекликался - и надо было сделать фантастику.

чЁ? Вы чЁ! Какая фантастика. На фик фантастику.

Бунину, кстати, проиграть не стыдно.



За замеченный заусенец, спасибо.

Это правда, не стыдно... Но приходится всегда по умолчанию быть второй ))) А если еще начать с классиками сравнивать, то таки вообще, далеко не втрой.. Мне бы хотелось увидеть что-то очень, очень особенное - а добавь вы фантастическую нотку, оно бы таким особенным и вышло.

Правильно. Фантастика прикрывает свои духовные отмели фант.элементами. А у вас есть чем гордиться и без того. Первую любовь всегда очень трудно описывать, потому что трудно вспомнить :-) Но у вас кажется хорошая память

Хорошая фантастика - нет. Просто у нее цели несколько в иной плоскости.

Ну да. А здесь другая цель. Здесь фантастика бы все испортила, сместив акценты и придав истории какую-то неважность.
Серьезно - что фантастического здесь можно придумать, чтобы приукрасить - якобы - историю любви? Мистические лавкрафтовские ужасы? Перенести героев на другую планету? Не дай бог в магов и фей перевоплотить? Или - самое страшное - играть со временем и параллельностями?
Я соглашусь, что "уходи" не доведено до крайности, но в остальном - костюм истории не жмет и не болтается, то есть приглашает читателя влезть в себя и вволю попереживать. Фантастика такого не дает.

Э-э-э-э... Вы чего это? Я же понимаю, что это текст, а не рассказ. Если есть рост относительно себя как автора, хорошо.

Джельсомино, а вы что пишете?


Тафано, если добавить фант элемент, текст выше себя не прыгнет. И осоебнным не станет.

Я скорее упражняюсь пока. Выложила здесь одну миниатюру для затравки :-)
http://fantasts.ru/forum/index.php?showtopic=2591

Цветок на ногте - хорош.
Молодец.

А ведь это был не сон... Или все-таки сон? Мне показалось: девочка действительно заходила. И все ждала, что автор объяснит, зачем...

сон... предчувствие в мистику занесло нечаянно меня

А говорили, нет фантастики!
Не похоже на сон, Сениза Вы очень сильный реалист! Не знаю, как другие читатели, но я все ждала каких-то объяснений - до самого конца рассказа...

мне хотелось показать состояние на грани сна и яви, когда не уверен, где сон, а где явь. перед пробуждением или наоборот на засыпании. не получилось.

Шрам на ноге - слишком сильная для сна деталь! Надо что-то придумать: объяснить, заменить... Или хотя бы герой об этом задумался? Такой замечательный рассказ!