Урод, рассказ Опции

[Гость_Monk_*]

- А это чья могила? - спросил я. Мы стояли на кладбище, и мой взгляд случайно упал на соседнюю, неприглядную, без оградки и памятника, могилу. На грубом кресте – ни фамилии, ни имени. Пал Саныч вздрогнул и произнес:
- Урода.
- Зачем так о мертвом? - сказал я.
- Это его имя, - сказал старик. Видя мое удивление, он, не торопясь, и даже с торжественностью вытащил папиросу и закурил.
- Имя? - удивился я.
- Да, имя. Настоящего имени никто не знает. Написали, как есть. Было, - поправился Пал Саныч, выдыхая струю сизого дыма.
- Так он не мокеевский?
- Он бомж был.
- А-а, понятно, - протянул я.
- Ничего тебе не понятно! - неожиданно вспылил Пал Саныч. - По-твоему: если бомж, так и слова хорошего не стоит?
- Ну, этого я не говорил.
- Попробовал бы сказать!
Я увидел, что Саныч разволновался. Отчаянно пыхтя папиросой, он шагнул к могиле бомжа и, оглядевшись, сорвал несколько полевых цветов, растущих здесь повсюду. Пал Саныч положил цветы на могилу, бросил папиросу под ноги и достал новую. Только что, стоя на могиле жены, умершей пять лет назад от рака, он был абсолютно спокоен. Тоже положил цветы, выдернул несколько сорняков, проникших за оградку и, если б не мой вопрос, думаю, мы бы давно ушли с кладбища...
- Ты ведь любишь истории слушать, - сказал Пал Саныч. - Могу рассказать.
- О бомже? - спросил я, стараясь скрыть усмешку, но Саныча было не провести.
- О человеке, - с укором сказал он. Через пятнадцать минут мы сидели у него и пили водку.
Помянув жену, Пал Саныч посмотрел на меня удивительно ясными, несмотря на выпитый стакан, глазами и сказал:
- Ну, послушаешь?
- Давай, - слегка заплетавшимся языком ответил я, видя, что ему хочется о чем-то рассказать. Пусть говорит. Не все ли равно, о чем трепаться за бутылкой?
- Я не припомню, когда он появился в Мокеевке, - начал старик. - Говорят, вроде в позапрошлом апреле, но точно никто не скажет. Кому какое дело до бомжа? Уже тогда в Болотном уже лет десять никто не жил. Дома заколочены. Дорога травой заросла. Все, что пригодится в хозяйстве, растащили. И, представь: приходит от-туда человек. Здоровый детина, только хромой и лицо изуродовано. Глаза нет. Так кличка и приклеилась: Урод. Некоторые Кривым звали.
- А в глаза как называли?
- А в глаза никак, - ответил Пал Саныч. - Он не назывался. Я ж говорил.
Поселился он в Болотном, в сарае. Мы думали: воровать начнет - а нет! Ни-когда чужого не брал. Участковый наш, Степаныч, само собой, пришел, провел беседу, как водится, да ни черта не узнал. А если и узнал, нам не сказал. Документов у пришлого тоже не было, но Степаныч не стал его забирать. Потом он сказал, почему. Урод с войны пришел, а у Степаныча там сын погиб.
Пал Саныч снова закурил.
- Кроме документов, придраться не к чему. Статью за тунеядство отменили... - Пал Саныч усмехнулся и подмигнул:
- Думаю, единственное здравомыслящее решение нашего правительства. И то сделали под себя...
Я усмехнулся.
- Урод жил сам по себе, - продолжил он, окутавшись терпким сизым дымом. - Чем он жил - никто не знал. Впрочем, наши голову над этим не ломали - своих забот хватало, а Урод вел себя тихо. Что он есть, что его нет... Почему жил в сарае, когда в Болотном десяток брошенных домов? Не знаю. Но догадываюсь. У нас многие считали его дурачком, контуженным на голову. Потому что человек жил, как душа хотела. За глаза идиотом звали, а услугами не гнушались. Я помню, даже очередь образовывалась. Ведь он никому не отказывал, а денег не брал. Вот и использовали его, как батрака, работал Урод не за деньги, за еду.
Как-то и мне помощь потребовалась. Крышу надо было подновить, а я ногу сломал. Ну, что делать? Пошел к нему. Он помог, а денег не взял. Я ему сую, а он посмотрел на них как на... туалетную бумагу, понимаешь? И говорит:
- На что они мне? Капусты лучше дай.
Ни у кого он денег не брал. Сначала все смеялись, пальцами у виска крутили, а потом смотрю: уважать стали. Знаешь почему?
- Потому что добрый, - предположил я.
- Нет. Потому что все в нашем мире продается, ты сам всю жизнь продаешься за эти бумажки. А он - нет!
Возразить было нечего. Пал Саныч еще выпил, закусил огурцом и продолжил:
- Урод любил животных. Ребятишки к нему бегали, чуяли, видно, добрую душу. Мы поначалу боялись. Мало ли что. Бомж все-таки, кто он, откуда, кто его знает... Запрещали. Следили. А потом как-то все успокоилось, и все знали: ничего с детьми не случится, наоборот, Урод не обидит и другим не даст. Дети, знаешь, чувствуют...
Вот так он и жил до прошлого года. Урода всякий в округе знал, а как имя его настоящее, он никому так и не сказал.
Потом он собаку завел, приблудную, потом лошадь кто-то из села ему отдал. Старая была, работать не могла, а кормить даром не хотели. Вот и отвели к Уроду, а он и взял. Кормил ее, мыл, ребятишек катал. А после и вовсе чудо: ворону пригрел. Нашел, говорят, в лесу, то ли больную, то ли раненую, выходил, а она возьми да у него останься. Не улетела! Я даже не верил, пока сам не увидел...
- Вот ведь как бывает, - прервал рассказ Пал Саныч. - Живет человек, никого не трогает, хорошо живет, правильно, людям на радость. Почему же всегда какая-то дрянь появляется, чтобы человеку жизнь испортить?
Он с силой стукнул пустым стаканом по столу. Я не знал, что сказать, но ситуация была классической.
- Решили в Болотном коттеджи строить. Какие-то бизнесмены явились, черт знает откуда. Место им понравилось, озеро рядом, лес, вот и решили строить. Ну, дело, может, и неплохое - строить. Пускай бы и строили...
Дальше продолжал он с какой-то задумчивостью, от злобы не осталось следа.
- Сарай, где Урод жил, на отшибе стоял, стройке не мешал. Но все равно эти на него косились...
Я не понял, кто "эти", но переспрашивать не стал, думая, что потом все прояснится.
- Решили они Болотное совсем снести. А на ее месте еще и гостиницу для туристов строить. А Урода куда? Где он жить будет? Мы давно к тому времени его к себе звали, в деревню, чтоб с нами, значит, жил, а он ни в какую! Там хотел жить. Нравилось ему там. Странный он, конечно, был. Вроде бы людей сторонился, а детишек любил, животных любил - не злой, стало быть, человек. Я видел: что-то в себе он носит, но никому не говорит, и не сказал бы, думаю, никому.
Он разлил остатки водки по стаканам.
- На чем это я? А! Мы просили хоть сарай его не трогать, еще ведь и лошадь там жила, а они говорят: нам тут бомжатника не хватает...
Давили они на него, чтобы ушел. Да только Урод ничего на этом свете не боялся. Он на войне был, смерть видел, такого не напугаешь. Знаешь, я его глаза видел... Эх-х. Посмотришь – и понимаешь: он не такой, как все. Не потому, что дурачок или что, а потому, что знает что-то, чего ни мне, ни тебе до конца дней своих не узнать... Так вот, не ушел он. Тогда они на участкового надавили: мол, у тебя на участке лицо без определенного места жительства, а ты мер не принимаешь. Начальству доложить грозили. А Степаныч сказал: не прогоню! Денег ему давали - не взял. У нас участковый старой закалки человек - не купишь.
Тогда они сарай подожгли. Ночью. Вместе с Уродом...
Он никогда дверь не запирал - незачем было, а тут заперта оказалась. Ломом подпертая. Пока из Мокеевки зарево увидели, да пока добежали - сарай весь полыхал.
- Так он и сгорел? - спросил я.
- Не так. Он стену проломил, лошадь и собаку вытолкнул, а сам не успел... Собака цела осталась, а лошадь все ж обгорела. Пристрелили мы ее потом, чтобы не мучилась. Вот...
Пал Саныч замолчал, но я чувствовал, что это еще не конец, и оказался прав.
- Конечно, все знали, кто это сделал, но как тут докажешь? Даже Степаныч не пробовал. А то место быстро с землей сровняли, так что и следа не осталось.
- Мда, - только и сказал я.
- Я набрался смелости, и пришел к ним, - сказал Пал Саныч. - Сволочи вы, говорю, знаю, что вы человека сожгли, судить вас надо! А они посмеялись, да и послали подальше. Вот так. И ничего я не смог. Ни по харям этим мерзким дать, ничего...
Он горестно схватился рукой за голову, другой - за стакан.
- Да ладно, Пал Саныч, ничего бы это не изменило, - утешал я. - Этих сук разве воспитаешь? Таким только пулю в лоб.
- Эх-х, - вздохнул Пал Саныч, - а ведь правильно говорят: нет на земле правды, не найдешь. Ну, ладно, пошли, провожу тебя.
- Да не надо, я сам дойду, - я отнекивался, но Пал Саныч был непреклонен.
На улице вечерело. Солнце висело низко и слепило глаза, пробиваясь сквозь играющую с ветерком листву. Мы пошли.
Дорога вела мимо кладбища, огибала его и выводила к автобусной остановке. Мы молча дошли до кладбища и прошли бы мимо, но услышали какие-то звуки.
- Это кто там? - удивился Пал Саныч. Звук походил на писк или визг.
- Пошли, поглядим, - предложил я, но Пал Саныч уже свернул на тропинку.
Покрытая травой колея по дуге огибала деревенское кладбище на поросшем березками холме. Мы прошли какие-то метры, как вдруг два малюсеньких щенка выскочили на дорогу со стороны могил. Умилительно попискивая, они жались к нашим ногам.
- Должно быть, ее, - сказал Пал Саныч, и я понял, что речь о собаке Урода. - Слыхал, что ощенилась, но не видал еще.
Два доверчивых маленьких комочка - один черненький, другой белый, в пятнах - пищали и терлись о мои ноги. Как они не боятся нас, таких больших? Я нагнулся и погладил обоих. Они тотчас завалились на спинки, выставив розовые животы и повизгивая.
- Как же они здесь живут?
- Как? - пожал плечами Пал Саныч. - Чего им бояться? Мертвые не обидят. Мать, наверно, еду ищет.
Отчего-то заныло в груди. Глядя на ласкавшихся щенков, я почувствовал жалость. Уже скоро осень, потом зима. Ведь погибнут, если никто не возьмет. Ну, все же тут рядом деревня, может, кто и возьмет. Но почему-то эта мысль не успокаивала.
- Ну, пойдем, на электричку опоздаешь, - прерывая мои мысли, сказал Пал Саныч. - Ишь, игривые...
Я нехотя зашагал с холма. Веселые комочки, виляя хвостиками, бежали следом. Не наступить бы... То ли чувствуя некую границу, то ли утомившись, щенки отстали, но я еще долго шел, свернув голову набок. Мне было грустно и гадко.
Когда я рассказывал историю Урода знакомым, о случае на кладбище не говорил. Не знаю, кому как, а мне эта встреча не показалась случайной.
Я часто вспоминаю щеночков, бегущих за нами по склону. Что с ними сейчас, выжили ли? Не вытолкни их мамку Урод из горящего сарая – не было бы их на свете. И, наверное, я бы мог пристроить щенков. Но не захотел. Почему? И причины не знаю. Хлопотно как-то. Некогда. И вообще, дела. Почему, в конце концов, я?
А может тот, кто сотворил этот мир, тоже может вмешаться и помочь всем нам, ведь ему все по силам, но... хлопотно, некогда, и вообще дела. А еще потому, что сами можем. Можем, если захотим.

[fotka]

Андрей, извини, что у тебя в теме

Или устаревшее, или разговорное. Но если Вы говорите, что первое - значит, так и есть.

Устревшее, поверьте, больше так не говорят. Для стилизации под XIX век очень подойдет, но боже упаси, не для рассказа Монка - у него совсем другой стиль

Да, мне пора исправляться.

Не обижайтесь, Yan Steeltyes, но когда читаешь Ваши тексты, появляется ощущение, что пишет иностранец, прилежно изучивший русскую классику

Я просто не имею права и компетенции спорить - уважителен ко мнению всякого профессионального филолога.Возьму на заметку.

Тут еще такой момент: Зализняк родился в 1935 году, а язык достаточно подвижен - одни слова уходят, другие приходят
А Википедия метет все подряд - без разбору...

[Yan Steeltyes]

Устревшее, поверьте, больше так не говорят. Для стилизации под XIX век очень подойдет, но боже упаси, не для рассказа Монка - у него совсем другой стиль

http://dic.academic.ru/dic.nsf/efremova/19...%B8%D1%82%D1%8C - вот 2000 года ссылка. Но с Вами ни в коем случае не спорю. В конце концов, маловесомая деталь.

Не обижайтесь, Yan Steeltyes, но когда читаешь Ваши тексты, появляется ощущение, что пишет иностранец, прилежно изучивший русскую классику

Хех, любопытно. Вообще ни первое ни второе меня не касается, разве только жителя Украины назвать иностранцем, а украинскую литературу - близкой к русской.

Оффтоп заканчиваю.