№ 39 Йыымснандт ≈ 10,900, "Ни о чём не жалей", Литературный турнир Игры Фантастов №7 Опции

[NatashaKasher]

В ночь на шестнадцатое ефрейтор Барсуков заступил в дозор на нейтралку, это его и погубило. Часов до четырех все было тихо, потом со стороны позиций дронгов донесся неясный шум, то ли что-то развернулось и захлопало под рассветным ветром, то ли… впрочем, чего темнить, кое-что действительно развернулось и захлопало, да, именно так. Барсуков прижал инфракрасный бинокль к просто красным глазам, и, выпрыгнув из неясной дали, на него кинулся транспарант со светящимися буквами.

- Йыымснандт, - громко прочел ошарашенный Барсуков, он всегда был такой, что с него взять. Йыымснандт – это то самое слово, которым дронгский бог одухотворил косную безжизненную материю и создал первого дронга из шандодорского дристолита. Разумеется, человеческие органы речи передали звук лишь приблизительно, да и материя Барсукова не была такой уж косной, какие-то сознание и разум в ней всё же присутствовали, хотя и в не слишком большой степени, иначе бы он никогда не ляпнул йыымснандта вслух. Как бы то ни было, все эти обстоятельства могли лишь замедлить дело, не предотвратить. В ужасе Барсуков обрушился на дно окопа и перекатился на спину; выхватив гранату, он прижал ее к животу и средним пальцем другой руки зацепил чеку, но было поздно, процесс трансформации пошёл, и спустя лишь несколько панических секунд оставаться человеком Барсукову хотелось уже скорее теоретически и постольку-поскольку.

Трудно сказать, с чем это ощущение можно было сравнить, нельзя сказать, чтобы аналоги торчали в памяти Барсукова, как мухоморы. Ну, может, в принципе оно чуть-чуть смахивало на то, когда ушла Маша. Тогда Барсуков тоже долго считал, что жить все еще нельзя, а уже потихонечку было можно, он просто пока не знал, не замечал примет. Скажем, уже приходили мысли, что на будущую пенсию по выслуге или ранению не слишком-то пожируешь, придется идти в сторожа, или Барсуков мог уйти от счастливых людей помаяться душою в темном кино, и вдруг почти наполовину понять, что там на экране все-таки творится. Как-то Барсуков даже догляделся на одну актрису до тихого предательства и решил, что вообще-то чисто снаружи она и покрасивее Маши будет, если, конечно, рассуждать объективно и с точки зрения науки. Вообще, если с точки зрения науки, то Машу, конечно, бог обидел в смысле грудей, отвесил ей совсем малые, почти как у самого Барсукова. Хотя разница, конечно, была, у Маши были Машины, это здорово меняло дело. Это была такая разновидность красоты, Барсуков сначала не догадывался, жалел Машу, ну и чуть-чуть себя, что там уже врать, а потом вдруг понял, как-то однажды сразу, когда снова увидел и защемило вот тут, где до этого только в самой юности один-единственный раз. В общем, суть, конечно, не в этом, суть в том, что Маши тогда все еще были куда ни глянь и со всех сторон, но, тем не менее, какой-то мир за ними все-таки уже просматривался; в принципе, было за что зацепиться, знать бы только, зачем. Вот что-то похожее было и сейчас, хотя и по другому вопросу. Конечно, за свои тридцать четыре года быть человеком Барсуков все-таки здорово привык. Не то чтобы у него так здорово получалось, кое у кого жизнь, конечно, сложилась и позавиднее, взять хотя бы ту же гниду Антоновича, но всегда стрёмно вот так разом сломать, что годами строил, отрастить хвост, зашипеть и поползти на карачках, как ужравшемуся. Однако если вытянуть шею и заглянуть за все эти привычные страхи, свои плюсы были и у дронгов, это опять-таки ежели рассуждать объективно.

Например, с тем же богом им было намного проще. Дронгам бог не морочил голову, явился непосредственно в парадном виде и все растолковал лично в конкретных недвусмысленных словах - для чего он их сотворил из праха, весь ихний смысл жизни, и на кого в этом вопросе равняться, и что за это будет; смысл жизни у них был поработить вселенную. Если вдуматься, не так уж понятно, для чего им сразу столько, но, с другой стороны, разумному существу все равно надо чем-то занять себя до смерти, чтобы не так тосковать в ожидании, а дронги были не дураки, после того, как он лоханулся с этим йыымснандтом, не Барсукову было на них поплевывать. С человеческим же богом все было в полном тумане. Кто он, где он есть, чего ему надо, если ему хоть чего-нибудь надо там, где он сейчас, если он сейчас где-то кто-то есть – всего этого никто Барсукову толком объяснить не мог; в батальоне, правда, был зампобогу капитан Васнецов, но Васнецов пил. Вообще из-за того, что дронгам мировоззренчески все было изначально доведено, они были все одинаковые не только харею, но и внутри; это если бы Барсуков сам был дронгом и его шарахнуло человеческой трансформационной миной, ему еще лет двадцать надо было бы осваиваться среди живых людей, столько они от незнания основ напрудили и наспорили всякой религии, философии, морали и культуры. А так Барсукову оставался пяток минут преобразования, потом с полчаса побегать, обвыкнуться, научиться не рыгать от собственного вида, не путаться в лапах, рулить хвостом, и он бы порабощал вселенную не хуже прочих, хватай, до чего дотянешься, в смысле философии ничего сложного, а культуры и в упор не разглядишь. Ну то есть нельзя сказать, чтобы у Барсукова и в человеческом смысле эта философия через верх текла, и он каждый день осмыслял свое место в мироздании, сверяясь с прозрениями лучших умов; по правде говоря, даже и не близко. Оттого-то, может, и место это оказалось у него не слишком уж присмотренное и насиженное, и теперь Барсуков смотрел на гранату и как-то не видел особых стимулов взрываться. Такое с гранатами и стимулами вообще бывает достаточно часто, можно сказать, почти никогда наоборот.

Конечно, где-то там, на Земле, у него оставались человеческие родители, у дронгов вообще ничего такого не было. Их-то всех так до сих пор и клепали через мегафон все тем же йыымснандтом в дристолитовых карьерах. Не каждый раз, конечно, все получалось, время от времени из праха одухотворялись целые партии калек, горбатых, безлапых, и с кишками наружу, и с плачущими глазами по всей спине, и не понимавшие радостей порабощения, и нывшие, что мало быть оправданным богом и пусть он еще оправдается сам, но их скоренько давили с насыпей плазмодавами, никому их не было жалко, потому что пап-мам не существовало в принципе, а дристолита этого на Шандороре хоть жопой ешь. Хрен ты кого поработишь без ресурсов, даже и не мечтай. Барсукова же его мама с папой, наверное, любили, по крайней мере, никто никогда ему обратного не говорил. Сколько Барсуков себя помнил, он был окружен заботой, и родители постоянно грызлись из-за денег, которые им были нужны именно для чтобы Барсуков рос довольным и счастливым; похоже, тут какая-то взаимосвязь действительно имелась, потому что и денег так и не было, и Барсуков был несчастлив и даже не совсем понимал, для чего его родили на свет. Мать с отцом этого не знали точно, никаких сомнений по этому поводу у Барсукова не имелось, Создатель молчал либо отсутствовал, капитан Васнецов был в запое, на настоящий момент в доступности оставался только бог дронгов, гостеприимно распахивающий перед Васнецовым врата мудрости своей. За ними все же еще было несколько сумрачно и страшновато, Барсуков попытался сосредоточиться на гранате и родителях, и вдруг впервые в жизни и почему-то именно в этом момент с ужасом осознал, что так же, как у отца с матерью, и у него в конце концов стало бы с Машей. Выгнувшись, как от физической боли, он вжался спиною в стенку окопа и в отчаянии несколько раз громко сказал: йыымснандт, йыымснандт, йыымснандт.

Тут же сквозь него заструились горячие ручьи, и он стал чернеть, разваливаться кусками и уноситься куда-то вдаль, как подтаявший снег. Каким-то крохотным пока уцелевшим краем человеческого сознания он еще цеплялся за прошлое, но цеплялся совсем уже нехотя и за ложь. Собственная память не подсказывала ему ничего, в голове замелькали какие-то земные просторы в неживых ядовитых красках, какие-то вшивые березки и стога, которых городской Барсуков, может, никогда и не видел вживую и до которых ему и прежде не было никакого дела; казалось, в смертный человечий час Барсукова пришел благословить зампобогу Васнецов со своими патриотическими слайдами, и это глумление над барсуковской душой было ему уже даже не унизительно и не жутко. Обрывочными всполохами перед внутренним взором мелькнула тошнотная безымянная река, мальчишка с удочкой, рядом с ним собака; остервенело выдергивая из воды рыбу за рыбой, мальчишка не глядя швырял ее за спину, прямо в траву. Барсуков подошел, посмотрел, у рыб были уродливые знакомые лица, барсуковская мать, выпучив глаза, частила жабрами и била хвостом, Барсуков узнал отца, умершую в младенчестве сестру Наташу, гниду Антоновича, всех, почти всех, он разметал рыбу ногой и засмеялся. Мальчишка не обернулся, не заметил и ничего не сказал, похоже, ему было нечем, и одна лишь собака среди них еще была похожа на человека, но она уже повернулась и медленно брела прочь.

- Прошу тебя, останься, - сказал ей вслед Барсуков, он знал, что и прежде говорил те же слова кому-то вслед вот так же, без надежды, но не помнил, кому. Гортань его уже не была прежней, звуки, не превратившиеся в слова, полетели в собаку, как камни, она бросилась от Барсукова, взвизгнув и поджав хвост, и мгновенно расплылась вдали облачком воющего рыжего тумана. Барсуков слишком плохо видел, слишком хорошо слышал и уже чувствовал запахи, поверить в которые прежде означало бы сойти с ума; былые пять чувств меняли в нем свои спектры и регистры, перемешивались и без мук рождали шестое – ненависть – спокойную, сосредоточенную, не дышащую, не похожую на человечью. Барсуков медленно поворачивался на месте в самим же воображенной долине и рассчитывал: да, как раз замечательно, если там, там и там поставить огневые точки, а вот здесь – костедробилку, удачней места просто не придумать, отличный подъезд и река для сплава, он и раньше не был профаном в таких вопросах, он такое уже видел, сам стоял в оцеплении, когда жгли колонию на Гее-двадцать восьмой, и они отсекали зараженных от шоссе светошумовыми гранатами. Вспомнив, Барсуков глянул вниз, на руки, они изменились, истончились и зарябили ровными рядами чешуи – правильными прямоугольными наростами, чуть выпуклыми, зелеными с желтым пятном в центре, как железные банки с оливками на стеллажах, и Барсуков, вздрогнув, застыл, а потом медленно-медленно, не веря себе, не сознавая, что делает, потянул за чеку, вытаскивая последнее свое воспоминание, словно поднимая мертвеца из могилы – ряды консервированных оливок, фрукты в сиропе, салаты, дальше яркие пакеты соков с клоуном Улыбайкой, разнокалиберные чай, кофе, журналы, опять журналы и журналы ещё, а потом стеллаж внезапно закончился, и Барсуков снова увидел её, как тогда в первый раз – привставшую из-за кассы, что-то укладывающую в пакет бабусе в синем пальто – мальчишеская грудь, рыжий хвостик из-под шапочки и наморщенный в смехе её самый длинный, самый живучий, самый замечательный нос на свете – век бы любовался!

[grark]

Трудно оценить однозначно. С одной стороны - больше тридцати лет человеку, ефрейтор как-никак, служба идёт нормально, но почему-то несёт фигню низкопробную, читать даже тяжко (а ведь обязаны всё прочитать!). С другой стороны, набор человеческих букв на плакате нельзя было вслух читать, сразу чужой бог изменяет сущность ефрейтора со всеми его сомнениями насчёт Маши, её сисек, носа, всех остальных Маш, которых полно вокруг, артистки кино, которая покрасивее Маши будет по науке... Иногда казалось бредом. Всё свалено в кучу. А зачем Чужие наши буквы используют? Нет, я бы попробовал как-то этот момент по другому обыграть. Но автор выбрал иной путь. Пожелаем ему удачи и поменьше ошибок в написании текста.