Первый Страж Дракона, Психологическое фэнтези с элементами темного Опции

[Елена Яворская]

Глава 1
– Дракон не прощает измены. Дракон ничего не прощает. – Слова завораживают, мурашки по коже – страх и восторг. – Повторите!
– Дракон не прощает измены…
Почти в один голос… почти.
– Повторите!
– Дракон ничего не прощает… ничего… ничего не прощает… – предательская разноголосица.
– Что за дурацкое блеяние? Вы овцы или потомки Дракона? Повторите!
Когда твой голос сливается с другими голосами, тебе ничего не страшно. Если все дети Дракона заодно, они смогут воскресить его – и воскреснет былая слава. Так говорит учитель.
…Пахнет сыростью. Шевелиться больно – пол что терка… нет, было больно, а сейчас тело окаменело, и нет уже ни холода, ни боли. И не страх уже – оторопь. Темно и тихо, так тихо, будто бы его не заперли, а замуровали. Хорошо. Хорошо, если все закончится до того, как…
Не закончится. Иначе жажда так не мучила бы. Он неуклюже переваливается на живот, выдыхает со стоном, тянется губами к полу… но пол словно песком посыпан. Возвращается боль – цепи впиваются в тело. Толстенные, тяжеленные цепи – раньше он такие видел только в исторических книгах – не просто сковывают. Он стянут ими так, что руки не движутся и дышать трудно, свободны только ноги. Надо заставить их шевелиться, чтобы перевернуться на спину, – будет немножко легче.
Удается не с первой попытки – и снова со стоном… или?
Он вдруг понимает, что стонет кто-то еще. И понимает, что за прошедшие три дня у него не до конца отбили способность бояться.
– Кто здесь? – хрипит он.
Из темноты слышится сдавленный кашель, глухо брякают цепи.
– Ты кто? – он крикнул бы, останься у него голос, а так – еле выдавил.
– Я… – голосишко ломкий, срывающийся… дурацкое блеяние.
– Да говори ж ты уже!
Злость – это плохо. Пока злишься – цепляешься за жизнь. Тоже вроде в какой-то книжке было… В книжках главные герои всегда спасаются… А если не спасаются – это книжки для слезливых девиц.
– Мне нельзя называть свое имя… Я… – вздох или всхлип? – Меня… – Невидимка замолкает, поперхнувшись словами.
– Объясни толком… – начинает он – и осекается.
Резко – до спазма в животе – вспоминается услышанное краем уха в голой комнате с окнами под потолком. «Два идиота малолетних. Они что, сговорились?» – «Самое невероятное, что – нет. Они вообще знать друг о друге не знают. Да и где бы они могли встретиться – кто один и кто другой! А теперь…»
Что «теперь», он уже понимал, но боялся поверить. Хотя признание подписал, не читая, еще по своей воле. Его не принуждали, лишь сказали: «Так надо». И это была правда. Лучше – сам. Как только он поставил подпись, своей воли у него не стало. Потому что его – жутко представить – больше не было. Он мог заговорить… да что там заговорить! мог зарыдать, завыть, кинуться им в ноги, но это ничего не изменило бы. Едва он вывел последнюю закорючку подписи, как перестал существовать. Ни имени, ни семьи, ни прошлого, ни будущего. В наказание за то, что он поступал так, как его учили поступать. Так кто же предал – он или они? Взрослые люди в военных мундирах – почему они не сражаются до последнего вздоха, как клялись? Враг разгуливает по столице, а они смотрят и ждут невесть чего. Готовятся подписать капитуляцию кровью таких, как он.
«Этого не может быть… этого не может быть…» – ему казалось, что он сходит с ума. Или уже сошел. И любые его действия – всего лишь конвульсии бьющегося в припадке безумца.
И потому не проронил ни звука и почти не шевелился, пока с него срывали одежду – всю, до последнего клочка, – и заковывали в цепи.
А потом привели отца – осунувшегося, сгорбленного, еле узнаваемого – и подали ему какую-то бумагу. Отец колебался… наверное, долго, можно было бы до полусотни в уме досчитать, если бы удалось не сбиться на первом десятке. Ясно – отец ничем не поможет, ни от чего не защитит. Но все-таки… Двое в мундирах не торопили, один и вовсе принялся насвистывать уличную песенку. «Приходи ко мне в полночь, красотка…»
На прошлой неделе учитель так тростью поколотил за эту самую «красотку», плечо до сих пор болит!.. или при аресте обо что-то приложили?..
…Он во все глаза смотрел на отца. А тот, избегая глядеть куда бы то ни было, кроме как в бумагу, наконец чиркнул по ней пером. Его вывели. Сразу же. Он не оглянулся.
– Ты нигде и никогда не назовешь имени, которое носил. Иначе будешь проклят Драконом и станешь предателем, – тоном усталого, но настойчивого учителя проговорил свистун, совсем молодой, только-только, видать, получил первые погоны. – Завтра тебя отправят к ним. И ты должен вести себя достойно, что бы ни случилось.
Кто «они» – понятно без пояснений. А вот достойно – как это понимать? Когда те, кто должен оберегать таких, как он, сложили оружие?
Он ничего не спросил. И так ясно, что его приносят в жертву, чтобы принести извинения… нет, «выразить благодарность» захватчикам, этим по-свински воняющим нелюдям с запада… первобытная дикость! Настолько дикая, что все это кажется игрой для испытания воли и храбрости. Но не игра. И кем бы ты ни оказался – храбрецом или трусом – тебе все равно не жить. Ни здесь, ни там.
А благодарность-то за что? Он знает. Точно должен знать. Но почему-то не может вспомнить. Похоже, башкой тоже приложили. Или это из-за двух бессонных ночей? А, чтоб им всем демоны кишки выпустили и сожрать заставили! За какие-то Алые острова благодарность, будто бы нелюди уступили их Империи по мирному договору. Где они, острова-то эти? А вот Прибережье, которое нелюдям отдали вроде как в обмен, – изрядный такой кусок земли на западе, туда все, кто позажиточней, на отдых ездят… ездили, отец тоже мечтал, а вот теперь… Говорят – «благодарность», а на самом деле – капитуляция и все, что к ней обычно прилагается. Теперь и землю – этим, и тебя, башкой скорбного, – им же. И демоны знают, что еще.
Но люди-то – не идиоты. Когда его уже тащили по коридору, чтобы бросить в каменный мешок, он услышал то ли случайно оброненное, то ли намеренно произнесенное так, чтобы дошло до его ушей:
– Какая же подлость таких мальчишек отдавать. Самим себе прокладываем путь в рабство.
Был бы он героем одной из тех книг, которыми зачитывался еще три дня назад, – несомненно, почувствовал, что готов принять свою судьбу с бесстрашием, гордостью и… как там было?.. «великолепным презрением к врагам». Но он – самый обыкновенный, и нет в нем ни гордости, ни бесстрашия. Презрение – да, и еще неизвестно, к кому большее – к тем или к этим, которые только болтать и горазды… или к себе. Если бы в тот день, когда было объявлено о начале мирных переговоров, не подвернулась ему под руку одна старая повесть о юном полководце, который то ли и вправду существовал, то ли был выдуман много веков назад, вряд ли сыну мелкого чиновника вздумалось примерять на себя плащ героя из легенд.
Но ведь он не один такой. И, может быть… Но теперь он никогда не узнает, что будет дальше…
То ли кашель, то ли рыдания.
Ну да, он не один такой. Их аж двое! Очередная безумная мысль, настолько безумная, что губы сами собой кривятся в усмешке – и лицо сводит судорогой.
Все-таки рыдания?
– Заткнись!
Он не чувствует ни малейшей жалости к тому, другому. Ему кажется: не были бы руки скованы, сам пошел бы и придавил этого слизняка, чтобы не лишиться последних остатков самообладания… они скоро понадобятся. Как скоро? Интересно, когда за ними придут?
Он вслушивается: неужто шаги?.. Напряжение немного спадает только тогда, когда возвращается понимание: каменный мешок не пропускает никаких звуков. Но в следующую минуту нервы и мышцы снова скручиваются жгутом от тихого:
– Что с нами будет?
Эй, полудурошный, ты, никак, решил, что рядом с тобой полный дурак, готовый отвечать на такие вопросы?! Тебе ж, скорей всего, тоже все объяснили – и сразу. Надежды захотелось? Получай… слабак!
– С кем – с нами? Со мной – выведут к стаду, охочему до веселья, отрубят руки – я ж на стене дворцового сада краской написал, чтобы они катились… а наши пинка б им дали, как раньше умели. А потом – или бросят кровью истекать, или башку свернут, у них такие казни в ходу. – Выдал все это единым духом, чтобы не сорваться, – и все равно услышал в своем голосе истерические нотки.
– А со мной?
А твоя кровь что, ценнее? Или без няньки-утешительницы никак? Обойдешься!
На этот раз молчание настолько долгое, что он, кажется, успевает задремать или снова обессиленно застыть. Как вдруг слышит требовательное, твердое:
– Скажи. Мне надо знать.
Ненависть к хлюпику не уменьшается – растет. Таких надо бить. И, случалось, бил. До крови. Но не думал, что с одним из них придется идти на смерть… вдвойне тошно!
– А что ты сделал?
– Тоже написал… только песню. – Он кашляет, но как-то иначе, будто смеется. – И когда признали поражение… Ты не понимаешь…
Это он-то не понимает?!
– Я знал, что все так и останется, но я не мог молчать, понимаешь?
Заладил – «понимаешь, не понимаешь»! Судя по голосу, взрослый парень, а ведет себя так, как будто на самом деле впервые из-под крылышка няньки вылез и теперь до слез хочет обратно.
«А ты – не хочешь?» – «Заткнись!»
Хлюпик-сочинитель все-таки может молчать – понятливый. Ну что ж, заслужил, слушай…
– Думаю так: тебе вырвут язык. А потом наверняка обезглавят. И это тебе еще повезет.
Тишина.
– Ты меня понял?! Что молчишь?! Давай рыдай! Пока сил хватит! Но чтоб потом – ни слезинки, и чтоб молчал, будто тебе уже язык вырвали!
– Они то же самое говорили. Значит, правда.
Голос спокойный-преспокойный, даже вялый… как будто бы они обсуждают старый философский трактат, силясь не уснуть со скуки.
Ему становится не по себе: если кто и не выдержит, то не этот хлюпик. И это плохо, потому что…
Додумать не успел: стремительно и как будто бы беззвучно распахнулась дверь. Хотел увидеть, кто пришел за ними, – когда видишь, не так страшно, – но ослеп.
Поднять его на ноги никто не потрудился: подхватили с обеих сторон под руки, молча, грубо, как если бы он уже ничего не понимал и не чувствовал… как будто бы был просто куском мяса, и поволокли волоком. Цепи жгли тело, пол сдирал кожу с коленей. Попытался открыть глаза – и пожалел: свет вышиб слезы. Только этого не хватало! Они же подумают…
Через мгновение его швырнули с грохотом… куда? Он поклялся себе не смотреть, зажмурился покрепче. Но слезы все равно просочились: он не мог выставить вперед руки и приложился носом о камень. Странно, что в нем еще осталась какая-то вода – в последний раз ему дали кружку какой-то кислятины перед тем как запереть в темноте.
Над ним говорили на чужом языке. Двое или трое. Интонации странные… безжизненные какие-то. Хоть бы одно понятное слово!.. Ну да не выпрашивай – не допросишься. Что ж это получается: в самой столице, рядом со Священным Троном, кто-то изучал язык врага?!
Ой, идио-от! Он ведь догадывался… знал, что их предали! И почему не нашел сил сопротивляться… мог же придумать что-нибудь, чтобы их перехитрить! А он покорился… В конце концов, отец мог бы…
– …Постойте! – внушительный басок перекрыл ровный гул голосов, но тон был не повелительный – просящий.
Надежда пробрала до костей, и его затрясло – мелко-мелко, противно. Попробовал унять дрожь… какое там!
– Они недостойны вашей милости, – казалось, говорящего тоже трясет, – однако ничто так не украшает победителей, как великодушие. Позвольте им остаться…
Еще немного – и у него разорвется сердце.
– Остаться в родной земле. Позвольте! Все необходимое для казни готово, одно ваше слово – и… Мы никогда не забудем проявленной вами милости, свидетельствующей о доброте ваших благородных сердец.
И снова – непонятное приглушенное лопотанье. Соглашайтесь же, ну соглашайтесь, уроды! Перед вами и так унизились – хуже некуда, вы что, не почувствуете себя мужчинами, если не будете истязать еще и ожиданием?!
– Нъэт. Ваш отдает их, – с усилием проскрежетал кто-то. – Нъэмъэдлъэнно!
Его снова подхватили под руки. Но прозвучал окрик:
– Нъет! Вас нъэт наш кор-рабл! Ступайт!
И – отрывистые команды на грубом языке инородцев.
Вот и все. Тебя действительно больше нет. Так не все ли равно, заплачешь ты или нет?
«Я буду молчать».
Да. Не ради кого-то или чего-то. А потому, что сам полез незнамо куда – и верил, что так нужно.
И снова его подхватили – на этот раз на руки. Кто?.. Зачем?..
Он все-таки открыл глаза. Исчерна-серое небо закружилось над ним – и затянуло в воронку, где не было никакого света.

[Елена Яворская]

Глава 19
Вот уж чего Лео никак не ожидал после полубессонной ночки у «одра страждущего» (здешние поэты, судя по книжке, которую подсунул Берт «для развития навыков словоупотребления», жизни себе не представляли без «еженощных бдений у одра», как будто бы более приятных занятий вообразить не могли… например, выспаться как следует, ага!), так это того, что задохлик этим же утром довольно бодро приковыляет к столу. В ответ на неизбежные вопросы заявит со своим излюбленным выражением физиономии: «Я достаточно здоров». Но вместо того чтобы, по обыкновению, смотреть в тарелку, примется шарить очумелым взглядом по комнате… когда впервые сюда попал – и то по сторонам так башкой не крутил. Здоров он, как же! Здоровые так себя не ведут.
– Тим, хотя бы на занятия сегодня не ходи, отдохни еще денек. – Добрая тетушка верна себе.
– Благодарю. Но это лишние хлопоты. Для всех. – И дохляк такой же, как всегда. Всегда, когда не стонет и не мечется в горячке. Что с ним творилось вчера – вообще непонятно. Вроде не поправку пошел – и вдруг стоны, вопли посреди ночи. Проснулся почти сразу – а прочухался хорошо если через час… Я нынче – поглядите на него, гусь гусем.
– Поступай, как решил. – В такие моменты хозяина невозможно не уважать.
И все бы ладно, кабы бы не гаденькое предчувствие: что-нибудь да приключится? Или это не предчувствие говорит, а опыт?
Поначалу казалось, что опыт, за компанию с предчувствием, ошибся: знаток цветочков-бабочек с таким умилением поздравил недодохляка с выздоровлением, что тот решил быть паинькой и снизошел до рассказа о том, что выращивают на полях Земли Дракона. Трижды ха! Вот уж знаток сельского хозяйства!
Берта это кое-как ходячее недоразумение тоже порадовало, выдав по памяти зачин «Лисьего леса»… Сразу вспомнилось: первый наставник бил по плечам указкой за каждое перевранное слово этого самого зачина, «величайшей из поэм, рожденных на Земле Дракона». Одна ошибка – один удар. Благо память не слишком подводила… Бр-р! Аж в башке помутилось, не сразу дошло, что недоразумение повторяет зачин уже в переводе – ясное дело, собственном. Кое-что понятно, а иные слова – чудные какие-то… только бы Берту не взбрендило обратиться к нему, к Лео, за уточнениями!
Нет, он точно спятил! Раньше на занятиях открывал рот только тогда, когда его прямо о чем-то спрашивали. Да от ответа не уклонялся и дураком не прикидывался. Но сам в разговор не лез. А тут вдруг огорошил математика:
– Подобные задачи меня учили решать иным способом.
Ну ничего себе!
Оставалось пережить самый нудный урок – урок этикета. Ну и тренировку. Нет, с тренировки этого героя героического надо гнать в шею, а то еще немного – и опять с копыт долой, возись с ним…
– Сегодня я собирался проверить, сколь хорошо вы помните правила поведения на малом приеме у венценосной особы…
Взвыть впору!
– Однако мне рассказали, как блистательно вы, дитя мое, – полупоклон в сторону Тима, – решили весьма непростую математическую задачу. И я подумал, что не будет беды, если сегодня мы проведем урок истории. И поменяемся ролями. В качестве учителей выступите вы. Я ведь недопустимо мало знаю о Земле Дракона. А те знания, что у меня имеются, лишены конкретики. – Он пощипал жидкую светлую бородку. – Ну, например: общественная иерархия у вас и у нас сильно разнится. Во главе Земли Дракона стоит император. А дальше? Стражи, военное командование, министры, чиновники более низкого ранга. Вот тут возникает путаница. Каково соотношение?
Неужто он не понимает, что вышел прямиком к пропасти и двинулся по ее краю?
– Или образовательный процесс – как вы понимаете, эта тема мне крайне близка. Как организована система образования, на какие предметы делается упор, чему вообще учат? Мне интересно все…
Надо хватать лисицу за хвост, пока не поздно!
– Ну, тут я много чего порассказать могу. – Он намеренно начал на языке детей Дракона, да еще так, как говорят в предместьях. Хочет господин наставник экзотики – пусть черпает полной ложкой. Хлоя вздохнула тяжело-претяжело – и принялась переводить. Прости, маленькая, но иначе нельзя. – Есть у нас школы императрицы. Мне, когда я был совсем еще бестолковый, казалось – из-за названия, может, – что туда принимают только богатеньких детишек, и то самых примерных. То есть меня в такую нипочем не взяли бы, даже с мешком денег. – Он весело фыркнул. – Ума не приложу, как мне этакое в башку взбрело. Не иначе кто из старших надо мной над легковерным подшутил, с них бы сталось! А взаправду школы эти – для самых бедных, кто читать-то выучиться за свой счет не может. Почему школы императрицы? Потому что содержатся из ее казны. Ну, или так считается. Но было дело – услыхал, как старшие тайком посмеиваются: не сказать, чтоб императрица так уж тратилась. Бедняки-то детишек поскорее к делу приставляют, что им чтение? Чтение – блажь.
Знаток этикета деликатно, но явно неодобрительно прокашлялся. А у дохляка морда, как у статуи божества в храме. А сам-то, что бы ни вытворял, всего лишь мелкий божок. Младший… Демоны, в этом доме кто угодно остатков рассудка лишится!
– А не хочешь среди бедняков этих блажных оказаться, которые что с грамотой, что без грамоты все равно будут хозяйскую обувку чистить да за лошадьми навоз выгребать, – так раскошеливайся. Мои и раскошеливались. Чтоб я все ж не навоз выгребал, а бумажки разбирал в какой-нибудь конторе. Тут поди пойми, что полезнее. Да за бумажки платят больше. – Он покосился на профессора: ну чем не сом из рыбного ряда? Вроде еще в воде, но воды в бадейке – на две ладони… Пожалеть, что ли, бедолагу? Так он и в другой раз с дурными вопросами подступится. – Ну вот что вам точно по душе придется – у нас наставников встречали и провожали поклонами в пояс, а отвечать было принято стоя, и чтоб всенепременно глаза в пол. – Он поудобнее устроился в широком кресле, откинулся на спинку. – А чей ответ наставнику не понравится, ну или поведение, тому и розог иной раз прописывали. Но у нас-то попроще было, а вот в военном училище, я слыхал…
– Достаточно, господин Тео, достаточно, благодарю вас, – выкашлял профессор. – Ну а вы, дитя мое, что можете рассказать?
Вот же ж невезуха!
Тим улыбнулся. Физиономия задумчивая-задумчивая… Не обошлось.
– Таким, как я, не пристало сидеть за одной партой с такими, как он, – отчеканил негодяй. – Ко мне учителя приходили в дом и почитали честью то, что их пригласили. А значит, и кланялись они, а не я. – Ему что, мало просто выплеснуть воду – надо еще и сома вывалять в пыли?! – Учителя – та же прислуга, разве что с образованием и правом пожаловаться на ученика хозяину дома. Самочинно наказывать? Подобное просто невозможно. Слуга, даже самый привилегированный, не вправе поднять руку на господина.
– Неожиданно… – пробулькал, как бы не из последних сил, несчастный сом. – Опасаюсь, вы еще не вполне здоровы. Отдыхайте.
– У вас тоже есть право пожаловаться на меня хозяину дома. – Ухмылка у болезного вышла что надо – даже у него, у Лео, руки зачесались смазать по этой надменной роже.
И он нескрываемо позлорадствовал, когда Гарт захлопнул дверь оружейки перед самым носом Тима.