Апрельские праздники, Девяностые на максималках. Руины СССР, военщина, происки глобалистов, Опции

[Stratosphere_Mag...]

Глава 1
1.04.1992
Яркое, по-дневному белое солнце ослепительно отсвечивало на чистом, словно январском снегу. Для марта, вернее уже апреля, картина была довольно необычной. По крайней мере за свою десятилетнюю с небольшим жизнь Толик такого не видел. Давно уже стали привычными веселая капель, лужи, даже унылая серость в особо слякотные дни, а тут такое! Мало того, что нападавший за ночь снег был таким белым, так он еще и скрипел – было холоднее обычного.
Казалось бы, только радоваться такой красоте, особенно осознавая, что все равно впереди не долгая зима, а весна и лето, так нет же! Вчера ведь кончился март, а вместе с ним и каникулы.
Теперь предстояло снова из недели в неделю просиживать над унылыми книжками и тетрадями. Еще постоянно выслушивать за то, что в тетрадях грязно.
Автобус, привычно звеневший своими внутренностями, то и дело подпрыгивал. Толик, как это часто и бывало, встал в огороженный трубами-поручнями закуток, располагавшийся сразу за задней дверью. Когда автобус был набит битком, то поручни надежно защищали от давившей людской массы.
Еще у этих автобусов было такое свойство, что все подпрыгивания особо ощущались именно сзади, но это было хорошо, когда народу было мало. Тогда можно было здорово попрыгать, особенно если ехать с кем-то. В закутке, напротив стоило держаться покрепче чтобы не удариться. Тем не менее, это было очень хорошее место.
Вторым любимым местом было сидение, похожее на диван и развернутое вдоль салона – оно было спереди. Оттуда всегда было легче выходить, даже если автобус был переполнен. В этот раз там сидел жутковатый мужик, судя по всему наркоман. Ну по крайней мере, он был похож на наркомана – черная меховая шапка, выпученные глаза, здоровенный нос и небритая рожа. Бабушка, правда, скорее всего, сказала бы что это «чучмек», но что точно – она бы сказала, что держаться от таких надо подальше. А может это вообще был рэкетир, криминальный преступник. В общем, было очевидно, что такие любят все плохое, а на все хорошее смотрят как на… как на сюси-пуси, вот как смотрят.
За окном пронеслась небольшая площадка с рядом ларьков поодаль. Над одним из них высилась реклама - укрепленная на шесте здоровенная пластмассовая бутылка спирта «Ройал».
- Интересно, а может ли наркоман быть и алкашом одновременно? Или одно мешает другому?
От нечего делать он вдруг представил, как ученые проводят эксперимент – заставляют подопытного наркомана выпить стаканом, «как дядя Сережа». Что бы стало с наркоманом?
Толик любил науку. Любил по-настоящему, не как какой-нибудь толстый пионер-очкарик-отличник из прежних советских журналов и мультиков. Все началось с того, что пару лет назад он прибрал к рукам валявшиеся в кладовке книги по физике, химии и остальному. Они остались с тех времен, когда не то папа, не то дядя Сережа сами учились, кто в техникуме, кто в институте. Книжки хотели пустить на хозяйственные нужды – сковородки ставить или на растопку, а Толик их спас. Картинки изображали что-то умное и нередко понятное сразу – например нешуточные весы, которыми можно было взвесить вязанку бревен. Там же были и внутренности весов с шестернями – это понравилось сразу. Химия по большей части была непонятна и сейчас, но там были все эти обозначения, похожие на что-то магическое и это было просто красиво. Еще некоторые строки писанины все же были понятны, так что и с химией все было в порядке.
И при всем при этом была эта школа. Конечно, она научила читать и писать – с этим было не поспорить. Без этого книжки так бы и были подставками для сковородок, но потом школа пошла куда-то не туда…
На четвертый год они мало того что поменяли все порядки, заставив ходить из класса в класс к разным, нередко придурковатым учителям, так еще и добавили древнюю историю, про которую вполне можно было послушать по радио. Заставили умножать в столбик, хотя это уже было и самое главное – появился этот чертов английский. Раньше он был с какого-то там старшего класса, а тут решили это изменить.
Скатившаяся на четвертый год в беспросветную тупость некогда хорошо начавшая школа – это с одной стороны, жуткие рожи на улицах с другой. Как бы сказали взрослые - страна определенно идет куда-то не туда. Может и не идет, а катится. Хоть кричи, как в песне – Эй, начальник!
За окном тем временем пошли длиннющие одноэтажные дома-колбасы, там было по пять квартир и по пять дворов в каждом. Пора было выходить.
Оказавшись на улице, Толик глянул в сторону весело светившего солнышка, после чего развернулся и понурившись побрел в сторону высившегося среди голых тополей зданию школы. Вернее было сказать не совсем к нему – сейчас он просто брел по обочине, дожидаясь, когда уходящий автобус разгонится, а вместе с ним протянется вереница из машин. Вначала проехала характерно пахнувшая своим выхлопом «волга», потом пара «жигулей» и ЗиЛ, по обыкновению то и дело извергавший какой-то жужжащий пердеж.
- У тебя лицо в пасте от ручки испачкано, - поприветствовал Толик Андрюху, первого из одноклассников, которого встретил после каникул. Дело происходило еще в самом низу, вестибюле. Большая же часть класса, надо думать уже была там, на втором этаже.
Расстегнув до конца свое пальто, Андрюха принялся тереть ладонью и уже развернулся, чтобы направиться к висевшему поодаль зеркалу.
- С первым апреля! – довольным голосом объявил Толик.
- Очень смешно! – со взрослым пренебрежением ответил Андрюха, - Нашел время, - продолжил он, стряхивая пальто, - Ну правильно, день дурака. Поздравляю тебя!
- Тебе в глаз дать? – Беззлобно ответил Толик.
- Что у тебя думают-то? По поводу Америки? – с каким-то деловитым нетерпением, словно он с самого начала хотел это спросить, поинтересовался Андрюха.
- А что они должны про нее думать? И с чего ты сейчас это спрашиваешь?
- Да конечно ни с чего, - с традиционной издевкой, являвшейся реакцией на какое-то дремучие нахождение «не в курсе» ответил Дрон.
- Нормально скажи, - холодно ответил Толик, ступая на лестницу.
- Ты телевизор не смотрел с утра? Мы присоединяемся к США. Вся наша область.
- Ну с первым апреля тебя! Твой розыгрыш заумный, но прикольнее, чем лицо в пасте. Ты сам это выдумал?
- Какое там первое апреля. Такими вещами не шутят. Ты телевизор не смотрел что ли? – повторил свой вопрос Андрей.
- Нет. У нас света нет. Должны включить. Меняют что-то. Я сам видел мужиков на автовышке. Там, у нас.
- А-а. Тогда понятно. Были бы телевизоры на батарейках… За границей вообще-то уже есть. Японские скорее всего, но в Америке они тоже есть, - явно уходя в мечтательные рассуждения произнес Андрей.
- Тебе точно в лоб надо дать. Ты чего-то не то, не в тему болтаешь. Своим же розыгрышем восхищаешься. Это глупо.
- Сейчас тебе весь класс скажет. И в лоб даст, - ответил Андрей.
Тут Толик вспомнил, что в автобусе он слышал что-то. Несколько раз звучало само слово «Америка». Звучало оно из разных углов салона.
Зайдя в класс и устроившись на своем месте, на третьем ряду сзади у стенки, Толик оглядел почти заполнившийся класс. Соседа Коляна еще не было – это было нормально – того не напрягало являться после звонка, извиняться и выслушивать. Крепкие нервы у человека…
В гуле голосов, как ближних, так и с дальнего первого, девчачьего ряда то и дело отчетливо слышалось одно – «Америка». Вряд ли Андрей был таким мастером розыгрышей, что поднял на уши без малого тридцать человек.
Толик вежливо толкнул кулаком в спину впереди сидевшего, и, когда тот повернулся, спросил:
- Что за Америка? Мне Андрей сказал, но у меня света с утра нет. Я не смотрел телевизор.
- Ну ты и тетерев!
- Сам ты тетерев! Скажи нормально!
- С утра по программе «день за днем» сообщили, что наша область отделяется от Советского… от России и присоединяются к Соединенным Штатам Америки. Америка согласна. Им надо подписать документы, все такое, и мы становимся новым штатом. Знаешь каким? Знаешь сколько штатов? Было пятьдесят. Мы будем пятьдесят первым. Сначала мы будем федеральной территорией, а потом штатом. К лету или в следующем году. В общем скоро.
- Федеральная территория - это что? - среагировал на неестественно мудреное выражение Толик.
- Это федеральная территория, - последовал невозмутимый ответ.
- А ничего, что сегодня первое апреля, - ядовито поинтересовался Толик.
- Кто будет шутить такими вещами? - укоризненно ответил еще один, вступивший в разговор.
- Ну первое апреля… – уже без особой настойчивости и уверенности повторил Толик.
- В Америке, кстати, тоже есть первое апреля, так что без своего праздника, без дня дурака, ты не останешься, - насмешливо прозвучал голос сзади.
- Да у нас свет отключили, - уже если не со злобой, то с раздражением проговорил Толик.
- Эй, у меня тоже! - раздался почти что крик с самой последней парты.
То был Антоха. Жил он сравнительно неподалеку от улицы, на которой жил Толик, но довольно далеко, чтобы пересекаться с ним вне школы. На задней парте он сидел неспроста. Еще иногда от него пахло табаком, но он говорил, что просто стоял на остановке рядом.
Где он стоял было не особо понятно, потому что, скорее всего, ходил до школы он пешком – трамвайная линия шла не оттуда и не туда, а автобус, на котором ездил Толик, автобус, который проезжал под окнами школы, также проходил в стороне от тех краев.
- У нас тоже света не было, - продолжил Антоха, - Я тоже только тут узнал. Так даже прикольнее получилось. Скоро заживем!
Дальше он пошел матом. Радостным матом, совсем как взрослый, как Иван-шофер или как отец, когда разговаривал с друзьями. Серьезный пацан.
- Раз уж он в Америку поверил, то все серьезнее, чем розыгрыш на весь класс, - начал размышлять Толик, - Хотя какой там класс. По телевизору говорили. Буду считать, что говорили, что про телевизор не вранье. Но ведь и по телевизору могут пошутить. И шутили.
- Покажи ему, что тебе дали, - прозвучал Антохин голос.
К парте Толика подошел Васек и не без гордости продемонстрировал обертку от «сникерса».
- Это гуманитарная помощь. Прямо на улице раздавали.
- А они не побоялись, что толпа сбежится и все снесет? – привел первый довод, что пришел в голову Толик, вспомнивший сцену из «ералаша», где дети, вырвавшиеся из зала театра разнесли прилавок с мороженным. Жизнь показывала, что взрослые ведут себя точно так же.
- Они только детям раздавали. А всем остальным - талоны на гуманитарную помощь. Это потом, когда все остальное завезут.
- Тебе дали талон?
- Нет. Это взрослым только.
- Я бы попросил. Для своих. Мне бы дома спасибо сказали.
- Потом все равно всем дадут.
- И где раздавали талоны?
- Там, на проспекте. Палатку развернули с американским [indent][/indent]флагом. Это, скорее всего, не одно такое место. В городе несколько таких поставили. А ты не верил.
- Я бы тоже талон взял, - объявил Антоха, - И «сникерс» и талон. Попросил бы талон для родителей, и, если бы получил талон, то подождал бы. Потом, чуть попозже подошел бы и «сникерс» попросил бы. Нет, наоборот. Вначале взял бы «сникерс», а потом талон… Родителям надо помогать.
- Интересно, что училка про Америку скажет, - произнес Толик.
То, что это было интересно, никто спорить не стал.

[Stratosphere_Mag...]

Глава 8
07.04.1992
За окном мелькали неопрятные фасады и припаркованные автомобили, значительную часть из которых составляли грузовики и фургоны, исключительно рабочие машины – это было чисто советское. Еще к вечеру сменилась погода – безоблачная и солнечная днем она перешла в то, что было до этого – серая облачная пелена и накрапывающий дождь. Такая вот веса.
Конечно, серая картина неряшливого вечернего города удручала, но это были мелочи – вот что действительно достало, так это в который раз игравшая «Don’t Worry, Be happy». Бланкенберг и не думал, что эта песня может так достать, но оказалось так.
За рулем микроавтобуса «Ниссан» сидел Фуниевич – старший группы, непосредственный руководитель Бланкенберга, также прибывший в город в последних числах марта. Фуниевич был из местных, вернее сказать, из русских. Из Москвы. Бланкенберг знал, что такое комсомол и какие там бывают, вернее сказать, бывали, персонажи, но наблюдать такую рельефную картину он не рассчитывал. Судя по его собственным, надо думать, правдивым словам он был из той волны советского бизнеса, которую составляли всем хорошо известные кооператоры. По собственной классификации Бланкенберга были и предыдущие волны, куда входили все эти некогда преследуемые фарцовщики и цеховики. По более расхожему определению эта волна была первой.
В отличие от кооператоров, нередко испытывавших давление со стороны новообразовавшегося криминалитета, бизнес Фуниевича и его партнеров существовал в несколько иной плоскости. Организованное молодыми учеными и просто перспективными кадрами совместное предприятие, СП, как это называлось, принялось продавать заграницу керосиновые лампы. Секрет успеха состоял в том, что маленькая составная часть горелки изготавливалась то из ниобия то вовсе из рения, мировая добыча которого составляла всего лишь чуть более двадцати тонн.
Судя по тому, что Фуниевич был сейчас здесь, бизнес не пошел. Возможно, кто-то более влиятельный просто прибрал его к рукам.
Выглядел Фуниевич как советская версия этих яппи. Кандидат на съемки в рекламе… мятных леденцов, если на западе и успешной биржи с успешными же брокерами если здесь. Ему было мало прически и очков, так он еще и то и дело пытался изображать акцент, объясняя это тем, что не успевал переключаться после своих уроков английского, которые вроде бы слушал в плеере.
Бланкенбергу было смешно и одновременно неловко осознавать, что лет двадцать назад ему, только делавшему первые шаги в новой жизни, такой человек как Фуниевич вне всяких сомнений виделся бы, как достойный пример, человек, у которого-то точно все получится и уже получается как надо. Речь шла не про бизнес, а про внешность и манеру держаться. Фуниевич, разумеется, не знал о подробностях биографии Бланкенберга и уважительно обращался к нему «сэр» и «мистер Бланкенберг», поначалу норовя объединить это в «сэр Бланкенберг». Пришлось объяснить ему что высокого английского звания у него, у Бланкенберга, нет.
Машина подъезжала к площади. Трудно было сказать, как остальные пятеро пассажиров относились к музыкальным наклонностям шефа, но его уже успели и не раз обсудить в разговорах между собой в пусть и тактичном, но ироничном ключе. Его миссия подходила к концу – вечером ему предстояло покинуть город на бизнес-джете, который должен был завезти группу из нескольких крикливых проповедников, призванных устроить здесь свои специфичные концерты. Фуниевич готовился расстаться с этой страной, где после всех событий он, несмотря на беспрецедентное смягчение порядков, вполне мог был быть объявлен государственным преступником.
Припарковав машину во дворе тяжеловесного советского административного здания, смотревшего своим фасадом на площадь, брокер-комсомолец с в очередной раз выскочившим акцентом пригласил подчиненных пройти к крыльцу, от которого во все стороны летели брызги от капель, падавших откуда-то с крыши.
По утратившей актуальность привычке глянув вверх на предмет угрожающих не хуже кинжалов сосулек, Бланкенберг, возглавивший всех остальных, вошел в тяжеловесную дверь вслед на Фуниевичым. Непродолжительные блуждания по коридорам вывели в просторный кабинет, выходивший своими окнами на площадь. Посреди помещения стоял здоровенный стол, составленный из нескольких, словно для того, чтобы расстилать на нем карту, по крайней мере, у Бланкенберга появилась именно такая мысль. В дальнем углу работал где-то раздобытый телевизор SONY, поставленный на тумбу высотой в человеческий рост.
В кабинете было трое человек – двое мужиков и женщина, встретившая вошедших стоя лицом к двери, словно ожидая их.
- Good afternoon – явно стараясь выговорил Фуниевич, причем на этот раз с заметным русским акцентом, к которому, впрочем, не стоило бы придираться если бы не те его потуги изобразить американский.
Женщина, а ее звали довольно необычно - Халдорис, Халдорис Ландскихт, отошла в сторону, освобождая путь и, надо думать, желая рассмотреть прибывших.
Имена остальных двоих Бланкенберг тоже знал – если Ландскрихт, как сообщало ее досье, родилась и большую часть жизни прожила в Норвегии, то те двое были англичанами. Одного звали Джонсон, второго Гэндлоу. Джонсон имел типично британскую физиономию с широким, словно предварительно растянутым ртом. Он был толст и неповоротлив и благодаря светлым волосам дополнявшим светлую, бледнопоганочную кожу и постоянно показывавшиеся зубы, создавалось впечатление, что сам он был сделан из какой-то светлоокрашенной резины или пластика. Это был Рокуэлловский кадр.
Гэндлоу выглядел совсем по-другому. Со своим лысым лбом и безэмоциональным выражением лица он запросто сошел бы за русского. Или за Американца. Такое универсальное лицо, не несшее на себе отпечаток от особенностей выговариваемых звуков и вообще от образа жизни в целом. Опытный взгляд всегда способен отличить своих от иностранцев по этим признакам, зачастую бессознательно, но иногда случается, что лицо в силу своих особенностей не несет этого отпечатка. Про Бланкенберга, кстати, это тоже можно было сказать. Он сам прекрасно знал, что это относится и к нему.
Ландскрихт выделялась бы в толпе местных не столько своим лицом и собранными в хвост черными волосами, сколько одеждой. Не особо-то и типичной для улиц Европы, хотя изысканной и, как показалось Бланкенбергу, чуть агрессивной. Потом он понял, в чем дело.
Фуниевич принялся представлять прибывших. Бланкенберг пошел на повышение, что, надо сказать предполагалось заранее. Сделавший свою часть работы русский уступал место американцу. Обстановка вокруг стала несравненно комфортнее в плане свободы действий – неподконтрольный анклав был успешно сформирован. Помимо бестолковых проповедников, призванных дополнительно усилить хаос в массовом сознании местных, самолет должен был привести нормальное оборудование, с помощью которого можно было бы организовать полноценную защищенную связь. Тащить с собой это в самом начале было бы неоправданным риском.
Пока прибывшие рассаживались по двум стоявшим со стороны окон диванам, Ландскрихт успела выложить на «стол для карт» рассыпавшуюся тут же стопку каких-то листов, оказавшихся полупрозрачной пленкой для проектора. Не желая терять времени, хозяева кабинета перешли к рабочей части – доведению до прибывших некоторых аспектов текущего положения и намеченных в дальнейшем действий.