Для отрывков, выкладываем куски, ждем разбора. Опции

[Гость_Ia-Ia_*]

Хлебниковы пришли в гости к Аблесимовым. Уже близ их подъезда, проходя мимо зеленой полотняной вежи, где переминалась с ноги на ногу скучная тетка в компании пластмассовых лотков с живой рыбой, Хлебников купил у нее большого язя и сунул в пакет с изображением Куликовской битвы, где тот молча и с отчаянием бился, сминая татарские тылы еще до подхода боярина Боброк-Волынского. Пренебрегая укоризнами жены, выставлявшей на вид, что рыба брызжет из пакета и от нее (жены) пахнет теперь стоялыми водами, Хлебников намеревался подарить Аблесимову язя, юмористически намекая на склонность его говорить с похвалой о своем знаке гороскопа. «Рыбы таинственны и не от мира сего, – возглашал он, тыча пальцем в «Энциклопедию символов», – сновидцы и искатели неизвестного». Язь был не единственным подарком Аблесимову, но капризом импровизатора, характерным для хлебниковского поведения на людях; в качестве сувенира язь дополнял большую китайскую вазу, выглядевшую так, будто на нее кто-то чихнул макаронами, и они там присохли. Аблесимов открыл им с приятной улыбкой. Жена Хлебникова поцеловала его в щеку, назвала Мишей и презентовала китайскую вазу, принятую, как говорит Ломоносов, с высокой апробацией и тотчас поставленную на книжной полке, где она в качестве полномочного представителя древней культуры составила общество фарфоровому старику в пестрядинной рубахе, с елками и неводом. Хлебников вручил Аблесимову гулко хлопающий хвостом пакет, сказав, что там находится его собрат по связям с символикой воды. Аблесимов приоткрыл пакет, язь тут же рванулся хлопнуть его хвостом по праздничному лицу, Аблесимов пакет закрыл и со смехом, свидетельствующим, что он оценил хлебниковскую иронию, пошел наливать для тезоименитого язя ванну прохладной водой. В этой связи руки все мыли на кухне. Жена Аблесимова сняла фартук и приглашала за стол, говоря, что никого больше не ждут, общество нынче камерное. За столом Аблесимов рассказал скандалезную историю скрипача Перепечина и гобоиста Ванслова, история была свежая, взывала к сотворчеству и день ото дня обрастала такими вкусными деталями, которые, будь бы жив великий скептик Дэвид Юм, очередной раз заставили бы его расписаться в невозможности создать достоверную историю даже и тюдоровской Англии. Суть была в том, что творческого соревнования между ними не было – и какое может быть соревнование между скрипкою и гобоем, пусть даже гобоем д’амур? – а было то, что Ванслов при случае ходил к жене Перепечина и даже позволял себе в оркестровой яме хвалиться тем, как учит перепечинскую жену в минуты отдыха производить через гобой простейшие звукосочетания, иногда для смеху поднося к ней зеркало. Будучи крайне щекотлива в отношении внешности и видя свои щеки раздутыми, как кузнечный мех, она тут же гобой отбрасывала, горячо попрекая коварного Ванслова и вызывая у беспечного гобоиста негасимое веселье. Перепечин в это время ходил к друзьям играть в карты или к ним же отыгрываться. Кончилось это понятное дело чем: однажды Перепечин вернулся, когда его особенно не ждали, и, кроме того, предрасположенным к вопросам и поискам. Друзья ли ему намекнули на что-нибудь, в качестве низменной мести за его блистательный выигрыш, или ему самому что-то запало в голову, но только, войдя в дом, он сразу выказал, что ему все здесь подозрительно, несмотря на то, что жена быстро натянула на себя цивильный вид и что Ванслов с его злополучным гобоем д’амур и комом одежды под мышкой был упрятан в платяной шкаф, где тихо задыхался от женского парфюма, застоявшегося, как раскормленный конь в стойле. Перепечин между тем настаивал как налогоплательщик на своем праве знать, чем занимаются в его доме, пока его нет. Попытки жены показать, что в его ожидании она одиноко и печально разгадывает сканворды, были им дезавуированы как безответственные, поскольку при ближайшем рассмотрении в сканворде не было отгадано ничего, даже «сожгли родную хату», пять букв, остались вакантными, чем яснее ясного доказывалось, что интеллектуальными играми тут манкируют. Все вещи казались ему знаками, указывавшими на постороннее присутствие, но не объяснявшими, где именно оно спрятано. Это он взялся узнать сам. Ванслов в дверную щелку с томленьем ужаса глядел то на хозяина дома, чьи враждебные перемещения периодически попадали ему в амплитуду обзора, то на недвижно висевший над супружеским ложем портрет композитора Томазо Альбинони, который если и мыслился там в роли охранителя устоев, очевидным образом ее не выполнил. Перепечин тем временем, осмотрев все, кричал – и крик его приближался – что отсутствие под кроватью чего-либо, кроме пыльных банок с маринованными огурцами, еще ничего не доказывает, что сейчас он неумолимо распахнет шкаф, и горе всему живому, что там вскроется. Тут Ванслов, потеряв от ужаса голову, взмолился композитору Альбинони, потому что больше никто из существ божественного плана ему не вспоминался, говоря ему, что если он как гобоист когда-нибудь удовлетворял его композиторским требованиям в симфонии соль мажор для двух гобоев, особенно в ее адажио (он хотел было сгоряча сослаться на кончерто op.9 №09 до мажор, но вовремя сообразил, что партия скрипки там была перепечинская, и еще неизвестно, кто из них угодил создателю больше), то пусть он, Альбинони, выведет его, Ванслова, как хочет из этой ситуации, а он, Ванслов, за это будет каждое воскресенье исполнять симфонию соль мажор для пенсионеров в сквере, причем на обоих гобоях одновременно. Он сжался в пульсирующий комок и присел. Перепечин распахнул шкаф, куда хлынул поток беспощадного света, удивленно потрогал качающиеся платья и закрыл шкаф, поворачивая поскучневшее лицо навстречу хлынувшему потоку женских слез и укоризн. Он извинялся перед женой, проявил себя растерянным обывателем, жалким на фоне бескомпромиссного искусства скрипичной игры, и выказал желание сходить на свой счет в магазин за продуктами для примирительной трапезы. Когда его мирные инициативы были приняты (не сразу) и он покинул дом с сумкой и инструкциями, его неверная жена, шепча благодарности неизвестно кому, отворила шкаф, откуда вывалился ничком Ванслов в трусах и с гобоем. Она потрясла его за плечи, призывая опомниться и уйти, а потом перевернула лицом вверх и тут же с визгом отскочила. Понятно стало, почему Перепечин его в шкафу не нашел. Передняя Ванслова поверхность приняла фактуру и рисунок того платья, на фоне которого он скорчился, как нравственный эмбрион. По лицу его, отчеркивая небольшие области над ушами, проходила американская пройма с пайетками, складывающимися в розочки под каждым глазом и витую между ними гирлянду, придававшую остолбеневшему гобоисту мимику человека, который смеется. От шеи, где кончалась пройма, должная прикрывать неверную, но прелестную грудь Перепечиной, вниз по Ванслову разливалась алая набивная ткань с мелким цветочным рисунком, придававшим его груди и животу невиданный прежде задор и что-то вроде романтического зимнего воспоминания о курортном флирте, а уже от бедра он наблюдал на себе очертания подола углом и легкомысленных оборок из алой же сетки. Для чего-то отвернувшись, он заглянул в трусы, фактура подола обнаруживалась и там. Постигшее его достижение кутюра оказалось, при видимой воздушности, крайне практичным, ни мыло, ни растворитель его с гобоиста не свели, а лишь придали декоративным цветам новую свежесть и аромат бытовой химии. Если это вызвано было влиянием благосклонного к гобоистским вольностям Альбинони, то Ванслов решительно не питал к нему благодарности. Уже и Перепечин казался ему менее членовредительным, а могшие последовать от него синяки и мелкие увечья – все-таки проходящими и даже небесполезными для репутации. Жена Перепечина от изобилия эмоций, разразившихся над ней в последние полчаса, закрыв лицо, невольно закричала неостановимой белугой, ее слезы могли бы составить небольшую реку, если не Цну, то уж по крайней мере флегматичную Марху до ее слияния с Моркоко в болотистых местах Центральноякутской равнины. Меж тем муж с продуктами и виноватой улыбкой должен был возникнуть на пороге с минуты на минуту. Она наконец опомнилась, быстро заставила Ванслова одеться, чем скрыта была от людей основная часть его колористических невзгод, а пайетки у него на лице постаралась наскоро замазать пудрой. Он выскочил на лестницу, когда Перепечин вошел уже в подъезд, и вынужден был скакнуть этажом выше и с бешено бьющимся сердцем пережидать на лестничной клетке, пока обманутый супруг, поставив сумки на половик, звонил в дверь. На улице Ванслов попал в мокрую метель, которая сделала его не по-зимнему легкую и не по-троллейбусному безыдейную пройму несомненной для окружающих, а дома претерпел не только нравственные, но и физические муки, оттирая себя мочалкой и ошпариванием. Хамелеонов он никогда не любил, расценивая их манеры как конформистские, он даже Чехова не перечитывал из-за этого, а оказаться самому ландшафтным приспособленцем из гардероба было немыслимо. Последующие дни заставили его понять страдания человека-невидимки Гриффина в скучной гостинице Айпинга. Тональный крем и пудру он научился наносить далеко не сразу, следствия его усилий иной раз заставляли его думать, что исходная расцветка выглядела бы более естественной для человека и гобоиста, чем те лессировки, которыми он пытался ее одолеть. Когда играли Альбинони, он из непобедимой неприязни к автору старался быть как можно хуже, навлекая порицания дирижера и презрительное удивление коллег по деревянным духовым. Жена Перепечина потеряла к нему влечение, поскольку он всей наготой свидетельствовал о ее пороке и позоре, а заводить отношения с другими женщинами в нынешнем игривом виде он стеснялся.

[Рыжая]

Рыжая, вы только выставляете. А разобрать слабо?

*** Сейчас не могу, я на работе(
Систему тестирования щас загружу и ваще отключусь.
Давайте договоримся так - если кому-то интересно именно мое мнение, то делайте пометку, что хотите моего разбора
Как смогу, постараюсь прочитать и отписать сюда всем желающим, честно и откровенно, в меру моего восприятия)

[Гость_Aardan_*]

Не вижу к чему прицепиться, мне все нравится.

Там ситуация такая, что у героя, который читает эти стихи - разлад в душе, он не может понять, кто он - герой или шут? В серьезные моменты его тянет рассмеяться, тогда же, когда надо шутить, он, напротив, серьезен. И вот он выходит на бой против существа, воплощающего собой всю серьезность, величие, имперскую мощь, все самое важное, глубокое и возвышенное, что только может быть - и в решающий момент шут и герой сливаются в главном герое воедино. Он как бы обретает гармонию - но происходит это прямо перед его смертью. Стихи эти он читает уже разбитый и сломленные, это его своеобразный реквием, такое вот оправдание собственной несерьезности, шутовства, клоунады.

[Алексей2014]

А если медленно? Изменила в тексте на "почти бесшумно" )) Спасибо.



Про удар не сказано, что он бесшумный.

Если о-о-очень медленно, тогда получится. В самом начале движения лёгкий звук вроде щелчка, а потом - затухающий шелест, но если не совсем ровно выйдет острие - слабый звон. Про сам удар: угу, понял - это на "тугоухость гоблинов" внимание переключилось. Ещё про "три удара" через "оборону" - на фехт-слэнге чаще "проход сквозь защиту" применяют, у Вас - по сути верно, но непривычно как-то. Не устоявшееся выражение для рукопашной. А вообще динамика описания неплоха.

[Дина]

Давайте договоримся так - если кому-то интересно именно мое мнение, то делайте пометку, что хотите моего разбора

Вот она, пометка

[Дина]

В самом начале движения лёгкий звук вроде щелчка, а потом - затухающий шелест, но если не совсем ровно выйдет острие - слабый звон.

Бесценная инфа! Еще и таким языком.

А вообще динамика описания неплоха.

Спасибо

[Гость_Ia-Ia_*]

Верлибр из романа

образный ряд - сплошные штампы.

https://youtu.be/GfDcy1zmNXQ

[silverrat]

Хлебниковы пришли в гости к Аблесимовым. Уже близ их подъезда, проходя мимо зеленой полотняной вежи, где переминалась с ноги на ногу скучная тетка в компании пластмассовых лотков с живой рыбой, Хлебников купил у нее большого язя и сунул в пакет с изображением Куликовской битвы, где тот молча и с отчаянием бился, сминая татарские тылы еще до подхода боярина Боброк-Волынского.

С трудом продралась через первую фразу и тут же возник тупик с фразой "где тот бился, сминая тылы". Кто тот с чем бился?

[Гость_Ia-Ia_*]

С трудом продалась через первую фразу и тут же возник тупик с фразой "где тот бился, сминая тылы". Кто тот с чем бился?

с татарами)

[Гость_Aardan_*]

образный ряд - сплошные штампы.

https://youtu.be/GfDcy1zmNXQ

Я не поэт, просто версификатор.

А Отс хорош. Иногда жалею, что у меня не баритон, а лирический тенор.

Впрочем, Мистер Икс - это фигура больше трагическая, а у меня акцент на комическую составляющую.

[silverrat]

с татарами)

А тот, тот - это кто? Он во фразе не обозначен.

[Гость_Ia-Ia_*]

А тот, тот - это кто? Он во фразе не обозначен.

Язь.

[Kukaracha]

На предмет цепляния. Начало нового рОмана.

Глава 1

Нельзя так сразу, нужно подумать, Нина права. Подумать..., - уговаривала себя Вика. - Может быть это не то, что...Но глубоко внутри она уже точно знала, что это именно то, что... Рука твоего мужа на чужой заднице всегда означает именно то. Она не спала всю ночь. Бешенство распирало ее изнутри и давило шею. Приходилось часто отпивать из стакана воду, чтобы избавиться от удушающего комка в горле. Ей казалось, что если не сдерживать себя, и позволить тому, что она чувствует вылиться наружу, выплюнуть его сотней ненужных, бессмысленных сгустков подвижной ярости, ей станет легче дышать. Вскочить, сорвать шторы, раколошматить стеклянные плафоны и керамические торшеры, выбить окна стулом, разрезать матрас и подушки, потом со сжатым до судороги ножом в ладони, занести руку над единственным, оставшимся нетронутым в этой разбитой комнате...Единственным, что кроме нее здесь было живым. На тумбочке вдруг пискнул телефон, она вздрогнула, очнулась от наваждения, и в полной тишине вдруг услышала как мерно дышит ее муж на другой половине кровати. Откинув одеяло, она выбежала из комнаты. Прошлепала босиком по винтовой лестнице, прямо к барной стойке в столовой. Налила полный стакан Реми Мартин, вытащила из ящика сигареты, и спустилась еще на один этаж в джим. Впервые за последние восемь лет она прикурила, поставила стакан на подставку велотренажера, задрала до пояса ночную рубашку и бешено закрутила педали. Как бы ей хотелось так уехать от всего, что сейчас происходило в ее жизни!

После вечера у Шульгиных, в машине она молчала. В мокрых лужах на асфальте отражались фонари, дождь почти кончился. Светлый, желтый лист прилип к окну снаружи. Вика долго на него смотрела, потом перевела взгляд на красный диск светофора. Игорь насвистывал знакомую мелодию, ей захотелось чтобы он заткнулся, дать кулаком прямо в сложенные дудочкой губы, но она не могла заставить себя даже посмотреть на него. Сорвалась бы, а ей нужно было сначала подумать. Светофор перемигнул на зеленый, шофер резко рванул машину вперед, и они оба уставились в его темную спину.
- Колян, ты чего? Осторожнее!- сказал Игорь.
Это ты осторожнее... Ты осторожнее..., - вдруг подумала Вика.

Вечер у Шульгиных был как всегда шумный. Когда Нина возвращалась домой из Европы, она всегда собирала полный дом гостей. Она любила людей. Были Остоженки, Резниковы, Сайфуллины. Ели фуагра и плов из мидий, пили шампанское и сухие вина, привезенные ею из Франции. Сайфуллин терзал гитару и все нестройно пели : Под окном задремал, казачок молоденький... У Вики целый день болела голова, она решила выпить тройчатку и пошла по огромному дому Шульгиных на кухню. У плиты Нина руководила поваром, который в это время вынимал поросенка из печи :
- По моему недостаточно, - сомневаясь в корочке говорила Нина и тыкала румяную кожу ножом.
- Достаточно, - спорил повар. - Смотрите, не порежьте, а то испортите.
Они одновременно обернулись на Вику.
- Голова раскалывается, таблетку хочу запить, - пожаловалась она.
Нина бросилась к фильтру и набрала стакан. Вика хорошо разжевала два розовых кругляка, чтобы быстрее подействовало, и долго пила после этого. Нужно было избавиться от противного, кислого вкуса.
- Подружка моя ненаглядная, - сказала Нина и обняла ее. - Как я соскучилась, три месяца не виделись, как ты?
- Поживаем, - отозвалась Вика. - Все как обычно, Игорь пашет как вол, Саша завтра прилетит на каникулы, Лора треплет нервы.
- Доконала она тебя?
- Просто выбешивает, - призналась Вика.
- Дети так, - согласилась Нина.
Шея Нины была сильно надушена, Вику немного затошнило, она отодвинулась от подруги. И тут же замерла с остановившимися глазами. Увидев ее лицо, обернулась и Нина. Лестница холла, ведущая на второй этаж почти скрывала Игоря и жену Остоженко - Ларису. В столовой их не могли видеть, а с кухни, только с угла, в котором стояли подруги. В узкой полосе помещались лица обоих и часть Ленкиного круглого зада. На ягодице, обтянутой юбкой, лежала лежала ладонь Игоря. Лариса посмеивалась и говорила с ним как ни в чем не бывало, как будто ничего особенного не было в том, что рука чужого мужа так бесстыдно ее лапает. Игорь поцеловал ее в висок, скользнул рукой по крепкому заду до ляшки и исчез за лестницей. Вика тихо ахнула, а Нина дернула ее в сторону, и Ленка сразу же пропала из поля зрения. С минуту подруги смотрели друг на друга.
- Это не то, что ты думаешь..., - сказала наконец Нина онемевшей Вике. - Несите поросенка, - приказала она возникшей в дверях горничной.
- Без вас? Вы же хотели чтобы было торжественно.
- Торжественно, но без меня...
Она обхватила Вику за талию и увлекла наверх по лестнице. В Шульгинской спальне Вика повалилась на кровать и зарыдала. Нина присела рядом и гладила ее по плечам.
- Это не то, что ты думаешь...
- А что это? Что? Нет, ты видела, как он хватал ее? Ты видела его похотливую морду?
Нина вздыхала.
- Ну послушай, я совершенно точно знаю, что там ничего нет, поверь мне... Просто выпили немного, ну и что? С кем не бывает? Меня Сайфуллин зажимал тоже, знаешь...
- Ну да! В прошлом веке, когда вы еще студентами были!
- Ну да..., - нехотя согласилась Нина. - Забудь все, это не стоит, послушай меня...Ну развезло мужика, с кем не бывает?

Ну с кем не бывает...Вика всегда думала что с Игорем никогда не бывает

[moiser]

Комментировать не обещаю, но почитаю. Довольно занятно.

[Гость_Aardan_*]

Хлебников купил у нее большого язя и сунул в пакет с изображением Куликовской битвы, где тот молча и с отчаянием бился, сминая татарские тылы еще до подхода боярина Боброк-Волынского.

Здесь не согласованы времена: сунул - что сделал, бился - что делал, то есть действие, которое должно идти после, оказывается протяженным: язь, получается, бился в пакете еще до того, как его положили в пакет

Кроме того, "молча" в данном случае - излишне. Сомнительно, чтобы рыба могла кричать, визжать или что-то в этом духе

[Гость_Aardan_*]

Как ни жаль было Пауле расставаться с учеными фотурианцами, долг требовал от него двигаться дальше. Вновь послал он сознание в пучины Космоса и слился...

… с разумом Фотурианца Квонледа, погруженного в глубокую дрему. Не так давно Упорядочил он Землю Киклоп, и волшебница Кирка в отместку прокляла его луну проклятием Вечной Осени. Небо посерело, окуталось тучами, заморосил бесконечный дождь, и все вокруг усыпали листья, золотые и красные, даром, что деревьев на луне отродясь не было. В довершение всего Квонледом овладел обычный осенний сплин, усугубленный одиночеством, ибо Эсгар, его тридцатиметровый железный сын, вот уже год как уехал в Землю Праксит, учиться на скульптора-микроминиатюриста.

Дела его, судя по всему, шли неплохо: он уже успел прислать отцу Фотурианский кодекс со всеми приложениями, вырезанный на половинке атома молибдена, и тысячепудовое каменное яйцо гилеадского страуса с собственным портретом на нем. Записка, приложенная к яйцу, гласила: «Из всех, что было, это — самое маленькое». Яйцо Квонлед кое-как закатил в пещеру — не сам, конечно, а при помощи корабля — атом же уронил в сахарницу, после чего делать на луне стало совсем нечего, только грустить да вспоминать светлое лето.

Сказать по совести, своя прелесть была и в осени, в сумрачном ее угасании, серости и слякоти. Хорошо было, одев толстый свитер, сидеть на холодке и пить горьковатую, процеженную через синтемиф брагу, которую Квонлед, ничтоже сумняшеся, гнал из растущих повсюду колючек c пушистыми фиолетовыми цветами. Хорошо было и курить, пуская в хмурое небо кольца белого дыма – в такие минуты Квонлед отчетливо ощущал, как его овевает ветер Времени, Покоя и тихой, незаметной Смерти.

И вот однажды, когда он сидел неподвижно на крыльце своего дома, совсем рядом вдруг раздался глухой, точно из бочки, голос:

- Где тут земля помягче? - спросил он без всяких приветствий.

- Что? - Квонлед открыл глаза. Прямо над ним возвышался закованный в броню воин с ракетным ранцем за спиной. Забрало его шлема было выполнено в форме лица, и лицо это своим волевым подбородком, точеными скулами и жестоким изгибом губ Фотурианцу очень не понравилось. Было в нем что-то хищное и неумолимое, такое, что говорило ясно — пощады не жди.

- Я спрашиваю, есть ли здесь мягкая земля! - загремел воин. - Видишь этот флаг? - он уперся древком в землю и развернул перед Квонледом странное знамя — на красном фоне белый круг, а в круге — непонятная закорючка. - Я бы рад водрузить его хоть где-нибудь, но тут повсюду сплошной камень!

- Попробуй у меня на огороде, - пожал плечами Квонлед и снова закрыл глаза. - Только петрушку не задень.

Судя по грохоту доспехов, воин таки последовал его совету, и через минуту из-за дома донесся его голос:

- Ага! Есть! Эй, ты, подойди-ка сюда!

- Зачем? - Квонлед зевнул и потянулся.

- Это очень важно! Подойди, а то пропустишь самое интересное!

- Ладно, - сказал Квонлед и нехотя поднялся с крыльца. В конце концов, делать ему все равно было нечего.

Флаг красовался аккурат посередине грядки — петрушка, к счастью, не пострадала. Воин стоял чуть поодаль, салютуя знамени вытянутой рукой в перчатке, пальцы которой напоминали орлиные когти.

- Подтяни штаны, деревенщина, - надменно бросил он Квонледу. - Ты присутствуешь при историческом моменте! Во имя тертонской расы я объявляю этот паршивый астероид владением Земли Шлараф, да пребудет она вечно! Ты же и все твои потомки — с этого дня рабы нации господ. Как ты смеешь стоять передо мной, червь? На колени, а не то отведаешь плетей!

- Сейчас, только коврик положу, - сказал Квонлед, прикидывая, как бы половчее попасть в дом, где хранилось его копье, Древо Жизни. - Кто же это приказал тебе тиранить честных людей, а? И кто ты сам такой , что исполняешь подобные повеления?

- Молчать! - крикнул воин и наставил на Фотурианца многоствольное орудие. - Твои уши недостойны слышать его светлое имя! Знай, что он — Отец тертонской нации, ее путеводная звезда и светоч! Он один разглядел в кромешной тьме священную цель моего народа — мировое, господство — и с тех пор, не зная отдыха, ведет за собой миллионные армии, сметая на своем пути все преграды! Славься, Вождь Холокос, властелин Тертонии, блюститель чистоты расы, белокурый пророк! Вечная, вечная слава!

- Говоришь, его зовут Холокос? - задумчиво переспросил Квонлед. - Кажется, я его знаю. Низенький, плюгавый, с брюшком, так ведь? Когда я видел его в последний раз, он как раз подбивал на бунт забулдыг из пивной.

- Что-о? - разъярился воин. - Да как ты смеешь, ты! Для тебя он — Вождь, и точка! Да если бы отчизна не нуждалась так сильно в рабах, я бы рассек тебя надвое! Но, на твое счастье, - остыл он, - рабочие руки нам нужны. Знай, раб, что во всех завоеванных Землях мы строим стадионы имени Вождя, школы имени Вождя и закусочные, несущие на себе его благословение. Это не считая, разумеется, статуй и обелисков, которые мы воздвигаем в количествах просто астрономических. Однако, хотя тебе, возможно, и доведется работать на строительстве одного из них, самого Вождя ты не увидишь, честь эта — не для таких, как ты.

- А ты? - спросил Квонлед. - Ты видел Вождя?

- Нет, - сказал воин. - Но непременно когда-нибудь увижу.

- И когда же?

- Когда буду достоин! Ты слишком говорлив, раб, надо будет отрезать тебе язык и выжечь клеймо на спине, чтобы все знали, кому ты принадлежишь!

- Да-да, - сказал Квонлед. - Непременно. Между прочим, я битый час пытаюсь от тебя добиться, кто ты, а слышу только восхваления Вождя. Раз уж ты решил задержаться у меня подольше, то хоть представься.

- Не знаю, что тебе это даст, - сказал воин, - но ладно. Я - сертифицированный Зигфрид, выпускник Тертонской Академии Сказок и Легенд. В этом году вместе со мной стены Академии покинули двести двенадцать Хагенов, сто пятьдесят три Гернота, восемьдесят шесть Кримхильд и один Румпельштицхен - что поделать, это не слишком популярный факультет. Все они, подобно мне, направились в глубины Вселенной, чтобы нести весть о приближении Вождя и склонять народы к повиновению. Ибо Вождь в несказанной мудрости своей…

- Погоди-погоди, - перебил его Квонлед. - Что это значит - "сертифицированный". Ты не мог бы пояснить?

- Воистину, - вздохнул воин. - Насколько нечиста твоя кровь, настолько ты сам туп и невежественен! Смотри, вот мой диплом!

С этими словами он протянул Фотурианцу порядком замусоленный свиток, на котором было написано следующее:

Волею лорда Холокоса, бессмертного Отца тертонской нации, кесаря тилингофского, канцлера августинного, да расточатся врази его, да… (опустим еще восемьсот славословий, из-за которых Квонледу пришлось отмотать добрых три четверти свитка) …предъявитель сего является сертифицированным Героем (Зигфрид-класс., образовательный стандарт №128988-2, 160 часов + Кожно-драконный Факультатив, 14 часов, отм. Удовл.) и уполномочен в соответствии с мифологическим образцом совершать Подвиги, насиловать, грабить, убивать, пытать, жечь, осквернять, порабощать, клеветать и лжесвидетельствовать во имя Родины, Отчизны, Тертонской Нации, Расы и лично Вождя, Соратников, а также их родственников, приживал, друзей, знакомых, сослуживцев, земляков, усыновленных детей, потомков, домашних животных, а равно и всех, кто скован единой цепью, собран в мощный кулак, объединен в когорту для единого, мощного, неостановимого наступления в жизненно необходимой и обоснованной научно, популярно, музыкально, мистически и рационалистически, с привлечением артистов театра и кино, борьбе за жизненное пространство, будущее, счастья Вождя лично и Нации в целом, а также за распространение единственно верного порядка, процветания и благоденствия в границах существующей Вселенной, а в перспективе — и за ее пределами.

Венчала этот грандиозный список личная подпись Вождя — настолько крохотная и неказистая, что казалось, будто это муха какнула на бумагу - а еще ниже шли оценки по предметам.

- Тройка за расовое чутье, - сказал Квонлед. - Как-то слабовато для сверхчеловека.

- Ну, хватит, раб! - крикнул воин. - Дай сюда!

- Не дам, - сказал Квонлед и, отойдя на несколько шагов назад, принялся разматывать свиток дальше. - А это что? Четверка по физкультуре? Ай-ай-ай, а сам-то: Зигфрид, Зигфрид! Ну-ка, посмотрим, что тут есть еще… О, фотография! Что-то ты не больно похож на белокурую бестию, парень! Волосики черные, кудрявые, нос опять же…

- Что — нос? - странно сдавленным голосом спросил воин.

- С горбинкой он, вот что.

- Врешь!

- Очень надо, - с этими словами Квонлед небрежно смотал свиток и зашвырнул его в кучу компоста рядом с грядкой. Мгновение полета, сочный шлепок — и тертонский диплом с кучей титулов Вождя, со всеми положенными печатями и подписями навеки исчез из людской памяти.

Рык, грозный кабаний рык послышался из черных доспехов. На глазах у Квонледа левая рука воина словно бы разделилась, образовав довольно-таки зловещие дула, а на лбу его, прямо над забралом, открылся тускло светящийся рубиновый глаз — там, судя по всему, помещался средней мощности лазер. Кроме того, везде, где ни попадя, из лат повырастали шипы, и на груди из потайной дверцы высунулась аккуратная пушечка. Одним словом, незнакомец ощетинился смертью, и Квонледу в его рваной майке и тренировочных штанах сделалось как-то не по себе.

- Погоди! - крикнул он. - Не стреляй, дай прочесть отходную!

По-видимому, поработитель сохранил все же остатки чести, поскольку опустил оружие и кивнул. Шевеля для виду губами — сколько, интересно, времени у него в запасе? - Квонлед лихорадочно пытался вспомнить единственное известное ему заклинание, Жуткое Проклятие Чесотки, которое однажды напустили на него деревенские ребятишки в Земле Кориол. Сделали они это шутки ради, не надеясь на успех, но Квонлед тогда был неопытен, это был первый его визит в Землю Мифа, и подействовали чары просто сногсшибательно — на глазах у всего честного народа Фотурианец, посол цивилизации, защитник слабых и угнетенных, принялся чесаться, как завшивевший кандальник, которому наконец-то расковали руки. Он скреб себя везде, где только можно, позабыв обо всем на свете — об Упорядочивании Вселенной, Фотурианстве, гуманизме и человеческом достоинстве вкупе со своей великой миссией. Чесотка овладела им целиком, он корчился в пыли, пока проходившая мимо ведьма не сжалилась и не сняла с него заклятие. С тех самых пор Квонлед и невзлюбил колдовство, однако теперь ничего другого ему не оставалось — в конце концов, лучше один раз прибегнуть к запретным силам Сказки, чем оказаться в могиле из-за дурацкого принципа!

- Предаю себя в руки Твои… - начал Квонлед, как заведено, с молитвы, сочиненной некогда Фотурианцем Данклигом, а затем, буквально на полуслове, перешел к заклинанию, которое наконец-то вспомнил. Звучало оно так:

Зад, подмышка, пах, спина -
Обуял вас зуд, несчастных,
Вас чесать теперь напрасно -
Нос, подмышка, пах, спина!

Сопровождалось все это магическими пассами, довольно бестолковыми, и подпрыгиванием на одной ноге.

- Это так у вас прощаются с жизнью? - спросил воин. - Идиотский обычай, нечего сказать! Сейчас я пущу тебя в распыл, вот только… Только… А-апчхи! А-аа-апчхи! Да что это такое, черт возьми, почему у меня так чешется в носу? Апчхи! - еще один чих сотряс черные доспехи, и Квонлед понял, что вот он, его шанс.

Он бросился к себе в дом, и когда действие заклятия кончилось, предстал перед захватчиком в полном своем облачении, разве что вместо кованых сапогов на нем были домашние тапочки. Одет был Квонлед в Фотурианскую мантию — красную, с вышитыми на ней языками пламени, а в руках у него был заветный Предмет Нид, имеющий форму копья. Звался он Древом Жизни — как и остальные Предметы, он был черновой версией Творения, живым существом, которое одно заполняло бы всю Вселенную, не приди Творцу в голову идея населить ее людьми.

От разрастания Древо удерживало особое поле, манипулируя которым, Квонлед мог изменять форму Предмета по своему усмотрению. Служило оно ему и перчаткой, и доспехом, и тростью, и креслом, когда не на что было присесть, и темницей для врагов, и веревкой, и путами, и даже ночным горшком — не для себя, конечно, для малыша Эсгара. Ныне же Квонлед собрался использовать копье в качестве оружия — удивительно, но за двенадцать лет, что он работал Фотурианцем, такое было с ним впервые.

Ослабить поле на одну квадриллионную! - скомандовал он, а затем энергичным пассом рассеял Проклятие Чесотки. Воин к этому времени уже катался по Земле, скрежеща латными перчатками по грудной пластине доспеха, и из забрала доносились поскуливания вперемешку с ругательствами. Едва колдовство потеряло силу, он вскочил на ноги и, завидев Квонледа, устремился прямо к нему.

- Что это? - вопил он. - Что ты со мной сделал?

- Скромный подарочек из Земель Мифа, - ответил Квонлед, отступая назад. - Скажи спасибо, что я его отменил, хотя мог этого и не делать. Может быть, лучше поговорим?

- К черту разговоры! - крикнул воин. - Ты наболтал на восемь казней, раб! Во имя Вождя я не стану марать об тебя технологию Земли Шлараф, нет, я убью тебя по старинке, варварским способом!

С этими словами левая его рука трансформировалась в большой зазубренный меч, и этим мечом он принялся размахивать с большой сноровкой. Р-раз — и меч чуть не отсек Квонледу пальцы, два — и он полоснул Фотурианца по груди, три — и большой кусок Фотурианской мантии с треском оторвался и повис на лезвии красной тряпочкой.

- Ну, довольно! - воскликнул Квонлед и четвертый, обещавщий быть смертельным, удар парировал с такой силой, что противник его замешкался. - Ты, я вижу, неплохо обращаешься с мечом, а я вот совсем не умею драться. Что дубина, что шпага - любое оружие мне одинаково чуждо. В этом и заключается моя сила. Поскольку я не владею толком ни одним оружием, я могу атаковать любым, не думая о его слабых и сильных сторонах, уповая лишь на то, что как-нибудь, но попаду по врагу. Сейчас ты увидишь, как это работает. Защищайся!

И Квонлед отважно бросился на врага, размахивая булавой, в которую трансформировалось его копье. Удар он нанес уже глефой, а вот отбивать сопернику пришлось шипастый моргенштерн, который на обратном пути обратился в ржавый серп, чуть не лишивший самого Квонледа уха. Фехтовал Фотурианец совершенно бестолково, но даже просто находиться рядом с ним уже было опасно, поскольку из-за постоянных превращений Древа невозможно было предсказать, где именно в конкретное мгновение появится очередной острый клинок. Так что, каким бы подготовленным ни был «Зигфрид», пришлось ему нелегко.

Получив удар в грудь, он воскликнул: «Кровь и железо!».

Схлопотав по булавой по плечу, простонал: «Тертония превыше всего!».

После того, как сверкающая коса вонзилась ему в наплечник, он воскликнул: «Раса и Вождь!».

Склоняясь под градом метательных ножей, прошептал: «Так бодается тертонский единорог…».

Когда же Квонлед поднял копье для последнего удара, воин неожиданно убрал меч и стал шарить рукой по земле, словно разыскивая что-то.

- Ты чего? - спросил у него Фотурианец. - Поднимайся, мы еще не закончили!

- Моя шпаргалка! - заныл шларафец. - Я не могу найти свою шпаргалку! Там у меня записаны все лозунги и крылатые слова! Ты нигде здесь не видел бумажки, раб?

- Раб точно не видел, - сказал Квонлед. - А свободный человек мог бы и поискать.

- Поищи, - попросил воин. - Поищи, пожалуйста, я тебе все, что хочешь дам! Я без этой бумажки - как без рук! Все, что я тебе тут болтал, я читал с нее!

- Ого! - сказал Квонлед. - Да, штука важная, что и говорить. Слушай, а это не она, часом? - и он показал поборнику Вождя листок бумаги, который в пылу схватки выпал у того из прорези в доспехе.

- Она самая! - обрадовался шларафец. - Давай ее сюда!

Но Квонлед, разумеется, поступил иначе. На глазах у изумленного воина он смял бумажку, засунул в рот и принялся жевать. Глоток - и шпаргалки не стало.

- Это же… Да как же так? - растерянно спросил воин. - Что же я теперь буду делать, а?

- Что хочешь, - сказал Квонлед. - Ты же Зигфрид - вот и делай то, что ему полагается.

- Но, но… - пролепетал шларафец. - Там ведь действительно Все написано, понимаешь? И что про Вождя надо думать, и для чего захватывать планеты, и все эти речевки и выкрики…

- А без бумажки ты не сможешь? - полюбопытствовал Фотурианец.

- Нет, не смогу, - сокрушенно покачал головой воин. - Так уж меня научили, что без указаний - нельзя. Да, это ж надо было так облажаться! Смотри, - показал он на свой доспех. - Я ведь подготовлен по высшему разряду, солдат-колонизатор, пионер белокурой расы! Латы эти благословлены Вождем, орудия эти спроектированы Вождем, все надежное, все выдержало, но вот шпаргалка…

- Дай догадаюсь, - сказал Квонлед. - Шпаргалку писал ты сам?

- Именно. Потому-то она и подвела. Паршивый из меня Зигфрид-завоеватель… А все отец - куда тебе, сынок, в сельскохозяйственный, поступай в Академию, послужи Вождю! Тьфу!

Сказав так, он что-то нажал у себя на шее, и в ту же секунду шлем, выпустив струйки пара, поднялся вверх и отъехал куда-то за спину, открывая лицо шларафца. Под маской беспощадного победителя скрывались, как и следовало из фотографии, черные волосы, жесткие и кучерявые, и характерный горбатый нос.

- Вот такой я на самом деле, - сказал он чистым деревенским тенорком. - Дурень Ганс, свинопас из Катцендрека.

[Гость_Ia-Ia_*]

Здесь не согласованы времена: сунул - что сделал, бился - что делал, то есть действие, которое должно идти после, оказывается протяженным: язь, получается, бился в пакете еще до того, как его положили в пакет

Кроме того, "молча" в данном случае - излишне. Сомнительно, чтобы рыба могла кричать, визжать или что-то в этом духе

Это картинка в картинке, которая сама в более общей картинке.
А "молча" - это для комичности.

[Гость_Aardan_*]

Хлебниковы пришли в гости к Аблесимовым.

Вязко, но как стеб над подобными словесными изысками - неплохо

Я, правда, буду удивлен, если это натурпродукт.

[Гость_Aardan_*]

Это картинка в картинке, которая сама в более общей картинке.
А "молча" - это для комичности.

Насчет комичности я вроде бы сообразил, ок.

А вот картинка в картинке...

Ну, допустим.

Комичность все же несколько тяжеловесна, чрезмерно обстоятельна. Как по мне, юмор должен идти яркой вспышкой, проблеском - а тут все как-то размазано... Плюс чувствуется определенное языковое кокетство, заигрывание посредством словесных изысков. Я такое не очень люблю, хотя почему бы и нет? У того же Набокова это подкрепляется содержанием, а здесь - здесь это больше похоже на растянутый анекдот.

[Саша Тэмлейн]

притормозите что ли с выкладками, когда ж тут разбирать-то))))