У Дали была Гала, он ее любил, про любовь, что бы вы там ни думали Опции

[Kiara]

У Дали была Гала, он ее любил

Мальчики, не обольщайтесь! Нам не нужна любовь - только жесткая, беспорядочная сублимация.

Я ехала в троллейбусе, когда впервые так остро осознала себя, летящей сквозь время. Да ну его, это пространство! Время, время и только время - ведь троллейбус привязан рогами к проводам наверху, а значит, в пространстве ты относительно фиксирован. Но мелодия в наушниках, но само твое существо не цепляется рогами (разве что иногда упирается), и все же летит, летит - только сквозь время, только в него, как в портал.
Портал выбросил меня на крышу новостройки - с такой крыши виден только пригород и позеленевшие (не от тоски, нет!) поля. Белорусскоязычный писатель сказал бы, что трава там, внизу, была сакавітай - и лучшего слова не подберешь. Хочу официально принести извинения всем белорусскоязычным за то, что слямзила у них сакавітасць. Впрочем, что бы вы об этом ни думали, сакавітасць я вам не отдам.
- Ты чего здесь стоишь? - вообще-то, я не люблю, когда подходят со спины, как Соловей Разбойник не любил, когда к нему подходили со стороны слепого глаза. И допускаю, что это сравнение неуместно.
- Сердце выгуливаю.
Я указала рукой на вьющегося десятком метров выше воздушного змея. Змей был красивый, белый в оранжевую полоску – сердце я выгуливала только в таком. Ленточки змеиного хвоста переплетались и трепетали на легком ветру, отчего змей порой переворачивался, как пловец в бассейне. Я знала, что сердце сейчас счастливо, как щенок лабрадора на весеннем поле, и будь оно действительно лабрадором, перевернулось бы на спину и застучало, забило радостно в воздухе ровными аккуратными лапками.
И хоть оно не было щенком, все же стучало и било(сь).
- Второй раз за день? Не слишком ли?
На самом деле выгуливать сердце дважды в день не было нарушением. Главное – соблюдать правила выгула. Ну, то есть, воздушный змей, в который ты вкладываешь сердце как в конвертик, должен быть изготовлен из прочного материала, чтобы, когда змей поднимется над городом, капельки крови (а они все равно будут, никто не умеет вытаскивать из себя сердце так, чтобы не капало) не залили прохожих. Сами посудите: выходишь ты из троллейбуса, а на тебя как польется кровавый дождь, как заляпает твое легкую светлую весеннюю курточку – и все, и весеннее настроение – змею под хвост! Да и, в конце концов, заливать людей своей кровью – это, извините, дурной тон. Даже подвесной потолок соседей снизу некомильфо заливать, даже если трубу прорвет, что уж говорить о легкой весенней курточке!
- Давай со мной? Доставай, хватит ломаться! Можно подумать, я твое никогда не видела! – я панибратски пихнула Рика в бок, и поводок воздушного змея чуть не выскользнул из рук – если бы змей улетел в соседний район, у меня начались бы серьезные проблемы. Впрочем, если бы залетел на проезжую часть, проблемы бы и начаться не успели. Я намотала поводок на руку и поежилась.
- Мое пугливое, не очень любит, когда на выгуле толпа.
- Разве же я - толпа?
- Самая настоящая, - подтвердил Рик, но все же полез во внутренний карман куртки и вытащил из него свое (свой) heart.
Вообще, сердце не принято называть сердцем. Когда ты вытаскиваешь из себя сердце и говоришь – «я вытащил сердце, я положил его в конвертик воздушного змея и запустил в воздух» - это, по правде, звучит жутковато. Поэтому сердце мы заменяем «хартом», или просто говорим - «твое». О сердце – как о пьющем муже или о толстой жене - их тоже не принято называть по имени, только так: «твой» - «твоя». «Ну что, как твое?» - «Нормально, подрались вчера, приползло бухим и плакалось, плакалось целый день! Сил моих уже нет с ним! А твое?» - «Пока молчит». Ну, или как феминистки в Америке: «А давайте вместо «хистори» говорить «херстори», и тогда женщины будут править миром!»
А давайте вместо «сердце» говорить «харт», и тогда не будет больно лезть за ним во внутренний карман пиджака.
- Просто рвется наружу, да?
Он кивнул и тщательно сформулировал ответ:
- У тебя – да.
Рик аккуратно разложил змея на крыше высотки и вложил сердце в конверт на внутренней стороне – осторожно, чтобы не передавить, не задеть неровно обрезанным ногтем, не пустить слишком много крови. Я чуть поморщилась – смотреть на чужие харты всегда было удовольствием пониже среднего. Вот и сейчас.
- Ты ведь раньше нечасто сюда приходила. Ты, кажется, вообще почти не выгуливала свое.
- А мне врачи посоветовали - якобы, для профилактики. Говорят, что если совсем не выгуливать, начнется кислородное голодание или что-то такое. В общем, посоветовали трижды в день - я строго по рецепту, ни разом больше! - я оправдывалась, пока Рик осторожно закладывал свой харт в змея. Ему было неинтересно, но он все же уточнил из вежливости:
- Поправилась?
- Ну да. Ведь раньше мне нельзя было выгуливать харт - он вырывался, врачи говорили, что его унесло бы вместе со змеем первым же потоком ветра. А сейчас мне так спокойно, так хорошо, так легко, как будто мне удалили кусочек лобной доли - и все, наконец, стало гармоничным.
Мы стояли теперь вдвоем на крыше, держали в руках каждый своего змея, и я понимала, что не следуй советам врачей, харт врос бы в грудную клетку также прочно, как у Рика - он болезненно морщился, когда вытаскивал свое из груди. А когда я морщусь, у меня на лбу появляется неприятная складочка. В общем, вы понимаете, морщиться для меня было категорическим табу.
Вышло так, что пару лет назад мы с Риком попали в одну палату. Меня - вылечили.
- А ты еще пишешь?
- Нет.
Его - тоже.

* * *

Жизнь была кончена. Поговаривают, что раньше такое уже случалось со многими, и все же мне казалось, что моя жизнь кончена чуть больше, чем у других.
У других жизнь кончалась так:
- Я ему - лучшие годы своей жизни, а он!..
Это когда он прекрасен, как Джонни Депп, и настолько же бесполезен, но ты готова вставать рано утром, чтобы носить ему бутерброды на площадку и собственноручно накладывать грим. А потом оказывается, что, сожрав все твои бутерброды, он свалил к той, которая встает еще раньше с тем, чтобы замесить фуа-гра вместо бутербродов.
Или так:
- Он разбил тебе сердце?
- Он порвал мне душу!
Это когда он по прежнему прекрасен, как Джонни Депп и ты явно замечала, какие призывные взгляды он бросает на тебя с экрана. Его взгляд просто светился обожанием, когда ты скачивала «Пиратов Карибского моря-3»! Ты была уверена, что ему просто недостает смелости сойти с экрана и сказать сакральное: «Детка, никого не бойся, я теперь с тобой навек!» А потом ты узнаешь, что он влюблен в Ванессу Паради - куда ни плюнь, подстава!
Еще жизнь кончалась вот так:
- Авада Кедавра, ёпта!
Но это вырвалось, не берите в голову.
Чаще всего жизнь заканчивалась под это:
«Nothing gonna change my love for you» (mp3)
«Enjoy the silence» (mp3)
«Krou by vada» (mp3)
После чего конец жизни, этот уникальный финал, этот безмерно торжественный миг, кульминация, апогей позорно скатывался в «Listen to your heart», завываемый назло соседям трижды в день с перерывом на шоколад, потому что в нем - эндорфины. И, девочки, хватит жрать шоколад, лишние 5 кило эндорфинов не приблизят вас к счастью и душевному равновесию. Меня вот не приблизили.
И да, кажется, моя жизнь была кончена ничуть не больше, чем у других.
* * *
Пришлось резать пальцы – игла проходило сквозь них легко, как будто надрывало не эпидермис-дерму-кожу слой за слоем, а однородную и мягкую полимерную глину – такую, какую после нужно ставить в духовку, чтобы затвердела. Пальцы отличались от глины тем только, что кровотечение не остановилось бы, даже засунь я руку в духовку.
- Хочется лизнуть, - жадно прищурилась летучая мышь. Мышь пристроилась у меня на плече и сунула нос в расплескавшиеся по палитре капельки крови. Зрачки мыши расширились, лапки задрожали, а по тонким кожистым крыльям прошла судорога.
- Забористая! - прохрипела мышь, повела крылом, с надрывным писком рванула с моего плеча в сторону открытого окна и уже где-то снаружи, кажется, мохнатое тельце пошло наркотическими конвульсиями.
Я рисовала его портрет уже вторую неделю. Раньше портреты давались легко, на них ни разу не уходило больше семи часов, но линии его запястья, подбородка, идеальной шеи я тщательно выводила уже одиннадцать дней. Первое время крови было - хоть упейся, полчища летучих мышей могли бы пировать на моей палитре до ожирения. Кровь шла пальцами, била из-под ногтей, и я едва успевала окунать в поблескивающие железом алые лужицы мягкую кисть.
Труднее всего было нарисовать его руки - эти совершенные линии, которые хотелось обнять губами и пальцами, и еще чем-то внутренним, чуть более трансцендентным, чем пальцы. Руки, более совершенные, чем те, которыми размахивают скульптуры на первых этажах Лувра, кисти, более мягкие, чем те, которые я окунала в красную жидкость, и пальцы - конечно же, сложнее всего было вычертить пальцы.
В общем, шел одиннадцатый день, и кровь заканчивалась. Когда она била из-под ногтей, было, по правде, неприятно, но еще больнее становилось, когда пальцы приходилось колоть иголками. Рисовать было уже нечем, и все же совершенно необходимо было продолжать, потому что…

www.early.livejournal.com
25.11.2011
Если бы ты знал, какая у тебя власть надо мной – но все же, пожалуй, не стоит. Потому что иначе мог бы убить – не со зла, но из интереса, как ребенок душит кота, чтобы знать, когда тот начнет хрипеть, а когда – задохнется. Если бы ты знал, как я - этот кот - плачет-мяучет, что любит, просит, просит, просит еще раз коснуться тебя затуманенным мозгом хотя бы, в котором бьется, рвется картинкой только твой образ. Тогда все существо может видеть только тебя (и глазами, и, кажется, даже пальцем-мизинцем), может звать тебя, и ждать, и еще раз ждать – бесконечно! Если бы ты знал…В этом мозгу тогда нет места ни гордости, ни обиде, и с ним такое впервые – только ты. Только. Ты. Только. Если бы ты знал… Когда теряют рассудок, когда способности думать нет, и всех способностей вообще, когда за окном снег – сугробами, и минус, а кажется, будто гроза, дождь и страшно, так страшно, что бахнет сейчас прямо в тебя – по тебе!.. Если бы ты знал… И больше всего боишься, чтобы молния, эта молния или любая другая, не попала в тебя, не ударила, потому что ты должен остаться целым и неделимым, что бы ты со мной ни сделал, на сколько бы кусочков не разорвал, распихав по банкам и закрутив, как варенье, железной крышкой, как бы ты ни измывался, убивая презрением, неверием, недоверием! И ты (то есть - я) просишь, чтобы слово, сказанное не в обиде и не в злости, а только от любви, такой странной, такой болезненной, такой кроваво-жилистой, от которой внутри все навыворот, все натянуто, перекручено все, как будто все твое внутреннее – всмятку после страшной аварии – просишь, чтобы оно не ранило тебя. И все обидное – от отчаяния, от невозможности получить от тебя эмоции иначе, потому что я живу твоими эмоциями, твоими – любыми, агрессивными и наоборот. Потому что мне нужно, чтобы ты думал обо мне, чтобы ты чувствовал – меня, ко мне – хоть что-то. Ненавидь меня, если хочешь, но только пусть будет не все равно, пусть будет всегда рядом твое чувство ко мне, всегда ко мне, как направленный вектор – стрелочкой, всегда ко мне – потому что моя любовь сильнее любой твоей ненависти. Потому что я… Если бы ты знал. Если бы… Если бы ты!
Без тебя не выживу и, если хочешь, - люблю.
Tags: рисую

А когда рисовала, он оставался рядом, на холсте и еще где-то в той голове, у которой «способности думать нет, и всех способностей вообще».
Иногда мне кажется, что я тебя сублимировала.
Помню, как искала подходящие для портрета краски у подножья Монмартра. Мне казалось, что если у меня будут краски с Монмартра, я наверняка нарисую что-то великое, и меня нимало не волновало, что ничего действительно великого на Монмартре не создавалось вот уже полсотни лет.
- Кого рисовать будешь, mon cher? - продавец был абсолютно аутентичным, у такого я бы купила и краски, и даже холст. Достаточно аутентичный продавец красок - это как правильный блокнот для начала хорошего романа. Любой действительно хороший роман начинается с правильного блокнота.
- Гала, - просто ответила я, и он, конечно же, понял. Ну кто у подножия Монмартра не поймет, что нужно человеку, который собирается рисовать Гала? А еще мне очень понравилось, что торговец назвал меня mon cher.
В общем, у всех торговцев не нашлось подходящей краски для того, чтобы нарисовать Гала, и краску пришлось выдавливать и пальцев. Когда казалось, что я уже вылила на холст все, что могла, когда пальцы белели, обескровленные, становилось чуть легче. Выдавить тебя из пальцев - это как глотнуть анальгин. Но чтобы рисовать дальше, мне приходилось с двойной силой думать о тебе, потому что рисовать под анальгином решительно невозможно. Ну, это как рожать под морфием. Лежите вы в палате, вокруг белый свет и все чего-то от вас ждут, а вы весь такой в мечтах и в морфии - ни схваток, ни боли. В общем, если ничего не болит, ничем и не разродишься.
Решительно необходимо было снова заболеть, как раньше, когда ломало изнутри от трех секунд рядом, ломка поднималась от пищевода и прорывалась от него сразу во все стороны, разрасталась деревом (познания?) - по крайней мере, таким же ветвистым.
Сладкий, почти что приторный, от одного глотка которого пьянеешь и творишь глупости, от одного глотка говоришь гадости, от одного - выгибаешься навстречу, расползаешься патокой, становишься бесформенной, а от двух… Как в баре, когда большая очередь, а тебе срочно необходим заказ:
- Сколько еще ждать?
- Я дам вам знать.
Нужно было дожить, пока бармен подбрасывал в воздух и ловил, бренчал кубиками льда, пока гремела музыка и слишком громко кричали вокруг о неважном. Какую же дрянь заказывают люди, уж если и пить, то только тебя, всем своим существом вбирая тебя до капли - записывать твой вкус на диктофон, снимать твой голос на пленку и пить большими глотками, пока они цедят свой милый изящный дайкири.
- Быстрее!..
И сколько бы ни влить в себя - будет все мало, будет опять так страшно ломать, когда вытянешь из бокала последнюю каплю, с такой же мольбой будешь смотреть на бармена, мучаясь на высоком барном стульчике, пока он будет мешать для других. Пожалуйста - мне, пожалуйста - целый бокал, да так, чтобы хватило до утра, чтобы хоть ночь - одна несчастная и очень темная ночь прошла в забытьи, без раскидистого дерева внутри.
- Полный!
И жадно хватаешь руками, губами и стройными ветками этого своего внутреннего древа, вливаешь в себя целый бокал твоей энергетики, такой, местами приторно липкой, которую нужно тянуть через соломинку, чтобы вместе с этой сладковатой патокой, в которую я расползлась, втянуть кисловатую и холодную, как мохито со льдом - твою. Чтобы напиться, упиться, вколоть ее в вены или втянуть через них, потому что кожа давно растворилась, оставив лишь оголенные нервы и эти тонкие рельсы вен - венские рельсы.
И вдруг такой металлический вкус на языке - своей собственной крови - это я увлеклась и, кажется, надкусила тонкий бокал, который впился обиженным битым кусочком прямо в губу.
В общем, болеть - это когда вот так.
Он появился в моей мастерской очень кстати - попытался рассмотреть холст. Он, кажется, был чем-то вроде вируса: появлялся - и действие анальгина (морфия?) тут же заканчивалось. Алекс склонился над холстом, а я сжала одну руку другой, чтобы не схватить его за запястье медового цвета, такое близкое и теплое - совсем рядом. Когда его руки были так близко, по моим, кажется, проходила судорога, как по кожистым крыльям мыши, и тоже хотелось броситься в стену - и в открытую дверь, и непременно взвизгнув. Накрыло, в общем, как Хантера Томпсона в его Лас-Вегасе, и без всякой кислоты.
- Привет! - я очаровательно улыбнулась, отерла о блузку исколотые руки и приветственно протянула ему ладонь. Я всегда здоровалась с ним за руку, чтобы на несколько секунд почувствовать… ну, вы поняли.
Он чуть заметно вздрогнул.
- У тебя руки такие холодные и такие…
Липкие. У меня были холодные и липкие руки. Ладонь, сжимающая мои пальцы, едва заметно ослабила хватку - ему было неприятно прикосновение. Понимаете, я вылила из себя три тюбика крови, чтобы нарисовать его портрет, а он разве что не морщится брезгливо, сжимая мою похолодевшую руку.
Кровь снова выступила из-под ногтей - то, что нужно, ее хватить, чтобы закончить с портретом.

* * *

Стены больницы, белые, как подмороженный пломбир, окружали с трех сторон, с четвертой стояло еще несколько кроватей, заполненных неудачниками разных мастей - наверняка, художники или музыканты. Во все стороны от меня тянулись тонкие трубочки, а напротив булькал какой-то неприятно пузатый аппарат.
- Тебя три дня назад привезли, еле откачали. Ну и сильно же ты закинулась, поосторожнее с этим.
Я попыталась привстать на локтях в поисках читавшего нотации хрипловатого голоса.
- Сдается мне, ты здесь тоже не для профилактики, - от моего соседа по палате тянулись похожие трубочки, и рядом булькал такой же пузырь.
- Его из тебя еле выкачали, и то не до конца. Эти ребята в белых халатах день и ночь вокруг тебя суетились. Мне было бы плевать, но это хорошенько подпортило мне сон.
Прозрачные трубочки продолжали вытягивать из меня остатки Алекса, отделяя кровь от той субстанции, которая ломала пальцы, когда он был рядом, и еще сильнее - когда не был.
- … соседи позвонили, сказали, ты их затапливаешь.
Да, я помню, краски вокруг тогда и правда разлилось много.
- … сама виновата, страдать ведь осторожно нужно, чтобы никому не мешать. Сейчас столько возможностей! Надела маску, зашла в портал, зафигачила себя хоть на другую сторону Луны - и сиди там, твори, сублимируй! А ты - в жилом доме! С другой стороны, если бы ты страдала на другой стороне Луны, хрен бы тебя нашли и откачали, так что все правильно сделала!
- Завались.
Я досадливо отвернулась, насколько позволяли тянущиеся во все стороны трубочки, от раздражающего голоса. Стоило бы бросить в источник звука что-то не в меру тяжелое, но не хотелось. Вообще, ничего не хотелось - даже жареных кальмаров, сердце было не в меру легким, не кровоточило, билось ровно, как маятник на часах в музее или как по оттепели капли с крыши - рав-но-но-мер-но.
- Я - Рик. Из меня пару часов назад вытянули её.
Я перестала коситься на лампу у ночного столика, обдумывая, по какой траектории она полетит в голову собеседника, прояви он еще раз склонность к болтливости, и вновь повернулась к нему:
- Привет, Рик.
Да, как в обществе анонимных кого-бы-то-ни-было.
- Зачем ты рисовала его? Ты ведь знала, что…
В таких палатах было не принято заканчивать подобные фразы.
- Я художник, Рик. Может ли художник видеть столь упоительно прекрасные черты лица - и не рисовать?
- Брось, ты - девочка, а какие они, по правде, художники?
- Так же, как и писатели - не мужчины?
- Я - писатель.
- Ты - не мужчина.
Когда диалог подходил к своему логичному финалу, дверь скрипнула (дверь считала, что если она хотя бы скрипнет, ее существование сразу же станет оправданным), в белой, как пломбир, палате появились белые, как пломбир, люди.
- Ну, как наше самочувствие, Рик? - меня перекосило от сладкого голоса, и я вновь глянула на соблазнительно близкую лампу. Как удобно она легла бы в руку, как …
- Скоро вас можно будет выписать. Смотрите, сколько дряни мы из вас выкачали! - Белый человек открыл крышку булькающего котла и вынул чуть дымящуюся колбочку, аккуратно, чтобы не разлить явно едкую жидкость, закупорил колбу пробкой. - Все это было у вас в крови. Стоило прийти на прием сразу же, как почувствовали недомогание, а вы ждали до последнего.
Белый человек укоризненно покачал головой, а я смотрела на колбу - так просто, взять - и по капле выдавить из Рика все, чем он писал свои рассказы, так ловко отделить эту разъедающую субстанцию от крови. И теперь вот она плещется там, за стеклом колбы, кусает безразличное к ней стекло и не может причинить Рику больше никакого вреда.
Рику протянули колбу - как камни из почек, чтобы хранить в маленькой шкатулке или в коробке из-под обуви и показывать захожим соседям. Мол, смотрите, мне удалили камни! Ха-ха.

* * *

www.early.livejournal.com
12.03.2012
Пусто.

* * *

www.early.livejournal.com
12.04.2012
Пусто

* * *

www.early.livejournal.com
33.07.2012
Эрли и Пустота.

* * *


- Представляешь, Рик, мы с тобой жили в вакууме! Ты - писал, я - рисовала, и это все, на что мы были способны! Рик, а ведь мир такой красивый, такой солнечный! Мы жили с тобой, превозмогая солнце - а нужно было жить в нем, нырять в него, как с вышки! Мир - для нас, Рик, мир создан для нас, а мы так высокомерно его не замечали, плавали в себе, упивались своей тоской, а когда тоски не было, нарочно ее вызывали! - я уже притянула змея к себе и легко затолкнула харт под куртку. Он был легким и хотел гулять еще, на харты нужно уметь вовремя приструнить.
Рик кивнул и улыбнулся мне - кто мог понять лучше?
- Сейчас так хорошо, правда? Так легко! - я запахнула свою легкую весеннюю курточку. - Только немного пусто иногда и хочется рисовать. А потом я вспоминаю, что нечем.
- Тебе ведь отдали колбу с твоим Алексом, просто открой ее.
Я посмотрела на Рика как на умалишённого, и он вовремя засмеялся, переведя нелепое замечание в шутку.
А когда я ушла с крыши, Рик откупорил свою колбу - он, все же, был писателем чуть больше, чем мужчиной. А я была девочкой, и какие они, по правде, художники?

[Аптекарь]

Отлично! Перебор с сублимацией, но всё равно понравилось, и даже очень.

[Odyssey Ektos]

ни асилил

[Kiara]

Отлично! Перебор с сублимацией, но всё равно понравилось, и даже очень.

Спасибо И с сублимацией перебор, да.

[Kiara]

ни асилил

Выбор мудреца

[kxmep]

и какие они, по правде, художники?

Есть устойчивое сочетание "по правде говоря".
А это - ерунда.

[Kiara]

Есть устойчивое сочетание "по правде говоря".
А это - ерунда.

Никогда не пишите устойчивыми выражениями, точно вам говорю Ведь после устойчивых выражений какой вы, по правде, гений и классик?

[kxmep]

В данном конкретном случае - это просторечное, я бы даже сказал - подростковое выражение ("по правде").
Никак стилистически не оправданное.

[Kiara]

В данном конкретном случае - это просторечное, я бы даже сказал - подростковое выражение ("по правде").
Никак стилистически не оправданное.

По другой распространенной версии это авторский стиль Но в любом случае спасибо за мнение