Больше никогда 31440 зн., Турнир №4, автор: Матильда Опции

[Распорядитель Ту...]

Куда деваются слезы? Испаряются, высыхают, оставляя на щеках неприятные жгучие следы, а что потом? Куда они деваются? Собираются вместе, эти крохотные молекулы воды и чувства, сбиваются в тучку и улетают высоко-высоко в небо, где никто не обратит внимание на их цвет – горчично-желтый, коричнево-зеленый, черный? Или же падают вниз, смешиваются с пылью, чешуйками кожи, сухим песком и землей, а затем выцарапывают на асфальте банальные истории. «Я его любила, а он меня – нет».
Толстенький дрон, похожий на рассерженного шмеля, мигнул камерой, считывая показатели чипа: Н. Ци, 11-й блок, 34/1. Пакет выпал из брюшка на балкон, сшиб со столика вазу и корзинку с вязанием. Чертовы дроны.
Цветные клубки раскатились повсюду: один даже умудрился просочиться под перилами и свисал теперь тоскливо синей нитью над бездной города. Далеко внизу курился туман, подмигивая Эн звездочками фар. Она застыла, замерла, представила, как падает вниз – скользит вдоль нити, хватается за нее в последней попытке спастись, пачкает синий алым.
У нее красивые пальцы. Длинные, ровные, с идеальными овалами розовых ногтей. И кожа тонкая. Кровь должна выступить быстро – стоит только схватиться за нить и прыгнуть вниз.
Голова закружилась: от высоты – она ужасно боялась высоты еще с тех пор, как впервые побывала на море с родителями; от голода – последний ужин был еще с ним; от страха – а вдруг ее не станет прямо сейчас, вот в этот самый миг, в секунду, и она больше никогда не увидит моря. Эн отошла от перил и столкнула ногой клубки вниз. Пускай.
Она не помнила, чтобы заказывала что-нибудь. На пакете не было никаких данных – черная матовая пленка, обтянувшая небольшую коробку, едва поддалась нажиму спиц. Внутри, скукожившись, лежало ее прошлое. Бумажные фотографии с их общего отдыха, на которых они, загорелые и улыбчивые, позировали на фоне гор, – ему как раз выпала командировка, и она собрала вещи и рванула вслед за ним. Конечно, все эти кадры хранились в «облаке», существовали в сети, их даже можно было вывести в реальность, но... Но на бумаге всё иначе. Эн просмотрела каждый снимок, выложила из них цепочку на полу и села, привалившись спиной к холодному металлу перил.
Сейчас бы вернуться на десять лет назад, к себе иной – с наивным взглядом, с пухлыми щеками, от которых ей посоветовал избавиться первый муж.
Муж первый. Это почти что титул – король, чья власть заканчивается там, где начинается она – Эн. Муж второй – избранник народа, надежда, которой отдаются со всем пылом горячего сердца. Третий, четвертый, пятый. И так до тех пор, пока обессилевшая страна не откажется от власти вообще.
Вдруг захотелось наружу, к людям. Не туда, где туман и полумрак, жужжание дронов и флаеров, а в парк. Она любила осень. Потому что это не только «ах, как мне нравятся красные листья!» или «обожаю увядание, прекрасную ноту, которой и должна заканчиваться жизнь» – это и спелые арбузы к праздничному столу, похрустывающие морозной середкой, и папа с глупым подарком, непременно упакованным в глупую шелестящую бумагу с глупым узором, и долгие вечера на крыше под жужжание сторожевых дронов.
Она родилась в сентябре, в жаркий день, когда летящие паутинки липли к коже и оставались на ней памятью о лете. Мама не ждала ее так рано: мыла окна, привалившись боком к раме, выставив огромный живот на обозрение небу, а она уже нетерпеливо поджидала своей очереди. И так велико было ее нетерпение, и любопытство, и жажда жизни, что родилась она почти на месяц раньше обещанного срока.
Куда все оно подевалось? Куда пропала она сама?
Эн хихикнула и сказала вслух:
— Выросла.
Слова повисли в воздухе.

Эн не любила свое имя, потому пользовалась лишь первой его буквой. Фамилии значения она не придавала: это наносное, то, что приходит и уходит. Нынешняя – Ци – осталась от второго мужа, который прокрался в жизнь её незаметно и тихо и так же незаметно ускользнул.
Чтобы соответствовать, она коротко постриглась и выкрасила волосы в черный цвет, хотя последние три сезона настоящие дамы носили лишь лайм. Впрочем, Эн никогда не чувствовала себя дамой. Обряжаясь в костюмы, она сама себе казалась обманщицей – семилеткой в мамином платье, дешевой подделкой под взрослых. Такой бы носить шорты и футболки, гольфы по колено и сандалии. Но вместо этого она рисовала лицо, надевала очередное элегантное платье, обувала неудобные красивые туфли и шла на работу.
Из-за стрижки шея оставалась на виду, и чип дополненной реальности смотрелся на ней кляксой. Когда его только установили, Эн то и дело тянулась ощупать шею, погладить пальцем скользкую прохладную поверхность. А еще ей хотелось поддеть его ногтями, вытащить и выбросить подальше. Глупо. Но что взять с ребенка?
Тогда Эн еще не понимала, как чип помогает жить. Связывает их всех с сетью, расцвечивает реальность, создает миры. В детстве она всегда представляла себя разбойницей – девочкой, живущей в заброшенном замке на вершине горы, храброй, смелой и отважной. Чип рисовал вместо улиц ущелья и каменистые склоны, а она бежала вприпрыжку в школу; спальню он превращал в волшебную пещеру, где на каменистой кладке стен красовались портреты всей семьи, обряженной в средневековые наряды. Жаль, что вместе все они встречались лишь на фотографиях.
Сейчас она почти не пользовалась дополненной реальностью. Предпочитала видеть мир таким, каким он есть на самом деле: местами грязным и обшарпанным, а местами – невыносимо чудесным.
Он, кстати, разделял ее мысли – тоже сетовал на то, что люди разучились искать красоту в обыденном, теперь им все готовенькое подавай, пускай даже и не настоящее, мозг все равно поверит картинке, созданной им же самим. Она кивала и соглашалась; в груди сжималось, когда он ходил по комнате и рассказывал, рассказывал, рассказывал. Тонкая мягкая ткань облегала плечи; на затылке торчал вихрь, и у нее обрывалось сердце от осознания того, как сильно она его любит.
Она никогда с ним не спорила.
Эн посмотрела в окно: шел снег, тонкий, слабый, – шел и пропадал, не долетев до земли. Почему-то она не стала противиться желанию и надела пальто с ботинками.
В коридоре блока – бесконечно длинного, светлого, с дверями по правую сторону и лифтами по левую – ее перехватила соседка. «Милочка, только так и не иначе». У нее были большие печальные глаза навыкате, цепкие птичьи лапки и привычка лезть в душу.
— А где же твой? То ходил постоянно, здоровался со мной, а сейчас и нет никого. Тишина… Я выйду иногда – сюда, на площадочку, тут хорошо, и креселко есть, – и сижу, жду чего-то. Вы же все в этих ваших – да как же они зовутся?!
— Чип дополненной реальности?
— Вот, точно! В них самых. Ходите как зомбированные, улыбаетесь, а людей и не видите. — Милочка оправила воротник пальто, пригладила волосы. Она решительно отвергала все попытки детей и внуков подключить её к сети, предпочитая навещать их по старинке – вживую. — Так где твой?
— Мы расстались. — Эн впервые сказала это вслух. И вздрогнула: слишком холодными оказались слова, обожгли льдом ее губы.
— Как жалко! Такой хороший мальчик... Такого еще поискать надо. А как же ты? Ты же не молодеешь, а эти ваши, — Милочка поморщилась, — чипы деток не заменят.
— Мне надо идти, извините…
— А я тут маму твою встретила недавно! Из больницы шла, а она навстречу, выгуливала песика…
У мамы не было собаки. Зато была у её любовника, о котором знала она, знал и папа, но старался забыть об этом.
— …так мы о тебе поговорили. Ох, она так беспокоится!.. и это же она ничего о расставании не знает. Не знает же?
— Я опаздываю, извините.
Спорить со старшими ей не разрешала мама. Когда-то давно – так давно, что она знала об этом только из рассказов родни, – она бросалась в бой с любым, осмелившимся посягнуть на ее слово. Храбрая маленькая разбойница.
Лифт дребезжал и трясся, на зеркальных панелях роились трещинки, а она вглядывалась в свое отражение. Зеркало показывало ее по кусочкам: вот большой карий глаз – под веком карта слез; в аккуратном розовом ухе сережка с камушком, его подарок; шарф накинут небрежно, оттого и сползает вниз, цепляется бахромой отчаянно; а губы не накрашены, бледные, почти сливаются с кожей. И сама кожа бледная. В ней красок совсем не осталось.
На улице снега не было, лишь хлюпала под ногами сырость, облепляла ботинки грязью, тянулась вслед за покинувшей ее обувью. Тротуар опустел: все работали, или учились, или сидели в уютных теплых домах. Эн шла, не смотря под ноги, не выбирая дороги. И пришла к его дому.
Он жил совсем рядом, через два блока, занимавших каждый квартал. На воротах мигала красным огоньком камера, сторожевой дрон жужжал за забором.
Прутья холодили пальцы – однажды он, смеясь, рассказывал, что их забору не достаёт лишь электрического тока, чтоб уж точно обезопасить дом, – но она упрямо держалась за них. Подъехавшее авто недовольно просигналило, и она оторвалась от бездумного разглядывания, отступила, ушла.
Уходить легко, гораздо тяжелее остаться. Эн всегда рвала с отношениями первой, торопясь выиграть, сравнять счет, начатый неизвестно когда и кем.
Наверное, она просто трусиха. Вот и сейчас стоит под домом, хотя хочет войти, подняться наверх, постучать, презрев чип, и… и что? Стоять бесприютной бродяжкой, вымаливать словечко – пускай злое, пускай жестокое! но только для нее. Ее разрезали надвое страх и стыд, желание и гордость. Будь она другой... такой, как когда-то давно…
Стемнело, и она ушла. Не домой, только не туда; Эн шла по белеющим улицам в дом, где когда-то давно она была разбойницей, храбрым мышонком, отважной душой.

В сети не было никого из знакомых, так что сократить путь не удалось – пришлось нести на плечах весь груз воспоминаний.
Год назад, в такую же муторную зиму, Эн встретила его. Вот так непривычно – на улице, на выходе из офиса, он стоял и курил. Она обратила внимание на его плечи – широкие, гораздо шире, чем у обоих ее мужей, – и улыбнулась небрежно. Уголком рта. Он же не колебался ни секунды: шагнул к ней и выдохнул свое имя вместе с дымом и надеждой.
Папа ушел из семьи, когда Эн ходила в сад, в подготовительную группу. Обычно за ней приходил он, высокий, неуклюжий, с бородой и теплыми руками, которыми ловко натягивал на нее зимние рейтузы, свитерок, теплую курточку, ботиночки, шапочку, варежки и шарфик. Запыхавшиеся, разгоряченные, они важно вышагивали по дорожке к воротам, затем сворачивали в кафе, где пили какао с печеньем, и только потом уж направлялись домой.
А однажды он не пришел. Эн ждала его у шкафчика – на дверцу она повесила куртку и свитер, а всю остальную гору одежды свалила на лавочку. Потом она ждала его на лавочке. На подоконнике. В комнате у сторожа, перед которым оправдывалась бледная мама, крепко державшая ее за плечи. В кабинете, который отдали первоклашкам. В своей волшебной пещере, которую она придумала и обустроила почти сразу после установки чипа. А потом она перестала ждать, и он пришел. Но ей было уже все равно.

Дома был только отец. Папой она не называла его с того дня в детском саду. Но большего себе не позволяла – держала внутри и разочарование, и боль, и стыд за него, такого родного и далекого.
— А мамы нет, — растерянно сказал отец, когда она вдруг возникла на пороге.
Их дом был старым, поставленным в очередь на расселение, пятиэтажным. Лифта в нем не было, почти как не было и соседей. Там жили только ее родители, древняя глухая старушонка, выцветшие неказистые граффити и колония летучих мышей в мусоропроводе.
— Ничего, я просто... по дороге зашла.
Он не спросил, по дороге куда, взял пальто и повесил его на крючок до боли знакомым движением. Эн хотела сказать, что ненавидит его за то, что он вернулся, но вместо этого попросила кофе.
Отец сделал бутерброды. У них с мамой техника была старая – никаких кухонных роботов, ничего автоматизированного. Из всех уступок времени лишь чипы и доставка продуктов.
Есть она не хотела, но отказаться не смогла – отец смотрел на нее взглядом побитой собаки, робко и с надеждой: ведь не оттолкнет? не откажет? Сухой хлеб крошился, масла было слишком много, но она кивала и благодарила.
Мама вошла с песней. У нее сияли глаза, сияли волосы, сияло платье – в блестках, в каких-то несуразно огромных цветах, в пайетках и бусинах. Цокая каблуками, она налила кофе и села за стол – отдельно ото всех. Царица.
— Лучше бы ты не разводилась, — начала она с того же места, на котором остановилась в прошлый раз. — Сейчас уже дети были бы.
Эн подумала, что мама вполне могла бы родить и сама, если ей так хочется детей. Медицина вполне позволяет.
— Но ты же и детей наверняка испортила бы, — решила мама. — Так что все к лучшему.
Папа налил Эн еще кофе, она кивнула и улыбнулась, думая, что сошла с ума, если решила, что здесь будет лучше, чем дома.
— Хотя сейчас все можно исправить. Даже неудачное воспитание. — Мама считала, что все проблемы родом из детства, и ее ничуть не смущала нелогичность своего поведения. Свою дочь она воспитывала кое-как, не чураясь побоев и темных кладовок. А что такого? Ее воспитывали так же. — Ты же знаешь про «Личность плюс»?
— Что-то слышала. — Ничего не знала. Последние месяцы она лишь плакала и работала. Иногда умудрялась делать это одновременно, и коллеги тактично не замечали ее опухших глаз.
— Дурость какая-то, — буркнул отец. Сияние мамы будто лишило его всех красок – он посерел, выцвел, истаял.
— Да какая дурость! Ученые делали, не тетя Клава! — Одна из пайеток оторвалась и упала на бутерброд. Теперь она отражала кружочек колбасы, чашку и мамино перевернутое лицо. Так она казалась молодой – гораздо моложе дочери, и Эн решила, что когда-нибудь сделает пластику, лишь бы не походить на нее ничем. — Чипы можно не только для сети и вирта использовать. Идешь и себя меняешь. Раз! – и нет депрессии. Нет психозов. Нет заморочек, от родителей оставшихся. Новый ты.
— Все равно дурость, — не согласился отец. — Ну как это можно? Был ты, жил, а потом взял и решил сменить запчасти? Не машины же мы какие, чтобы так над собой издеваться. И не понимаю я, чем плохо…
Она не дослушала: встала и ушла в свою старую комнату, а родители этого даже не заметили. С ними всегда так было. Поначалу они были слишком поглощены своей любовью, чтобы разглядеть дочь, а затем – ненавистью, которая не очень-то и отличалась от любви.
В комнате ничего не изменилось: книжный шкаф, в котором сначала жили куклы, а затем – косметика; письменный стол, старый, с порезами на ножками – их она царапала от злости; узкая кровать, на которой ее впервые поцеловали. Как же его звали?.. она помнила лишь блестящие темные глаза да длинные ресницы.
Чип послушно вывел перед глазами поисковую строку: смотри-ка, мама не соврала, как обычно, – «Личность плюс» рекламировали довольные, гладкие люди, чем-то неуловимо смахивающие на пингвинов. Каждый из них, глядя Эн прямо в глаза, доверительным полушепотом рассказывал, как прекрасно живется без детских надуманных комплексов, без обид, тревог, без расстройств и неврозов. С последним она была готова согласиться.
В институте ее платонической любовью был однокурсник. Красивый, яркий, весь – натянутая струна, дрожащая на ветру. Он все пропускал через себя. Помогал старикам и животным, боролся за право на приватность, отказывался от чипизации и никогда не врал себе. Сначала она считала его лжецом и позером. Затем – святым. А под конец влюбленности, когда его глаза сияли ярче виртуальных звезд, – сумасшедшим.
Он не прожил и двадцати лет.
Эн села на стул; ровная спина, сдвинутые колени, руки под грудью. Чип развернул знакомую картину, ее волшебную пещеру, но от этого стало лишь горше. Она отменила виртуализацию и вместо этого открыла альбом.
Удалить его фотографии не поднималась рука. Эн знала, что так будет правильно – зачем без конца тревожить рану? – но у нее не было сил.
Если бы она была другой, остался бы он? Если бы она была не она? Немного выше, определенно стройнее. Возможно, моложе. Или изменять следует не внешность, а самое себя? Ценил бы он ее, будь она увереннее? Не такая болезненно ревнивая, переживающая из-за каждого грубого слова, не такая ранимая. Что, если бы она сама грубила, хамила, опаздывала на свидания?
Голова разболелась, и она прижала глаза пальцами, вдавила их глубже, изгоняя боль. Ресницы оказались мокрыми – снова она плачет, не осознавая этого; слезы выступают как пот: сами по себе, не спрашивая разрешения, просто потому, что так нужно.
За стеной ругались родители; на подушке виднелась тень – будто след от чьей-то головы, и Эн вздрогнула, представив, что сейчас в комнату вернется она пятнадцатилетняя, уже успевшая сцепиться с мамой, накрасится ярко, наденет самую короткую юбку и впервые уйдет с ночёвкой к своему парню. Она нынешняя и сейчас поступает так же – ищет дом не в тех людях.
Эн ушла, и никто не заметил ее ухода.

К весне она потеряла двенадцать килограммов и сон. Каждый вечер ложилась в кровать, закрывала глаза и проваливалась в воспоминания.
На втором свидании он приготовил ей пирог. Они были у него – Эн осматривала квартиру исподтишка, стараясь не выдать любопытства, – и он решил удивить ее своими способностями. Яблочный пирог подгорел снаружи и не пропекся внутри. Он краснел и извинялся, много говорил и прятал смущение за несмешными шутками, а она ела этот несчастный пирог вприкуску с радостью. Когда она его полюбила? Как вообще возникает любовь? Из каких моментов, разговоров, сгоревших пирогов, блеска глаз, мягкости губ, неловкости, нежности, обиды и страданий вдруг получается она? Ее любви было так много, что Эн думала, будто этого хватит.
Утром, измученная, она вставала. Голова болела, глаза жгло от непролившихся слез; бывает ли грипп от любви? О любовной лихорадке она знала, но как быть с остальными болезнями? С гриппом, с язвой, с ампутацией? Или сама любовь – помешательство, расстройство личности, горячечный бред.
Как бы то ни было, но Эн чувствовала себя больной.
Коллега из соседнего отдела – Валерик – явился к ним с цветами. Швырнул букет Ладочке, подхватил ее, ничего не понимающую, поцеловал и пригласил на свидание. Та, обычно не замечавшая скромного неказистого коллегу, согласилась, а потом весь день сидела с отсутствующим взглядом и робкой улыбкой.
Раньше такого в отделе сертификации не случалось. Да, разговоров хватило надолго. Ирина Сергеевна авторитетно заявила, что Валерик наконец сорвался и начал употреблять – тут она многозначительно кивнула и щелкнула себя по шее. Вспыхнувшая Ладочка возразила. Эн молчала. Алла вышла, а когда вернулась, рассказала, что Валерик прошел коррекцию личности в какой-то фирме.
С того дня Эн начала следить за Валериком. С первого взгляда в нем ничего не изменилось: потертый пиджачишко, стоптанные туфли, старомодный портфель, слишком свободный браслет механических часов, редкие усики, небольшие мышиные глазки. Разве что держался он теперь прямо; говорить начал громко, уверенно, и оказалось, что Валерик вполне себе интересный человек. Он обходил с походами полстраны, поднимался в горы, а однажды повстречался с медведем. И рассказывал он об этом так увлекательно, так живо, что Эн словно наяву увидела и блестящий мокрый нос, и острые когти в спутанной шерсти, почуяла густой звериный дух, вонь выпотрошенной рыбы, ощутила, как в спину толкает ветер, а нога соскальзывает с камня.
Валерик лишился того, что она ненавидела в себе: привычки переспрашивать, будто не расслышал, а на самом деле просто боишься ошибиться, не угодить, доставить проблемы; беспокойства, которое одолевает из-за малейшего пустяка; робкого страха быть осмеянным, отвергнутым, оказаться смешным и нелепым. Эн молчала и копила мысли.
Вечерами на балконе, укутавшись в одеяло, она размышляла. Что еще оставалось делать? Она болела, ей не было места среди здоровых. Везде взгляд натыкался на пары – они, эти пары, выпячивали свое счастье, хвастались им, кичились. Они смогли найти свое место, они совпали – кусочки мозаики, детали в конструкторе, и теперь об их счастье можно было порезать сердце.
В апреле она пошла на консультацию в «Личность Плюс». Белые стены, белый потолок, лишь ковер от лифта до двери – бежевый. Никаких андроидов, лишь люди. В кадках – белые, искусственно выведенные растения. Запах сладкий, но не навязчивый. Консультант мог бы сыграть бога в старом фильме: добрые глаза, морщины от улыбок и большие уютные ладони.
— Ну конечно же, конечно же. Я вас прекрасно понимаю; нельзя же вот так легко решиться на подобные перемены. Надо всё хорошенечко обдумать, обмыслить, переспать, так сказать, с идеей, — отвечал консультант на незаданный вопрос.
Эн не успела сесть в кресло, как он уже пустился рассказывать о преимуществах их метода.
— Видите ли, это не так и сложно, как может показаться. Благодаря связи чипа с нейронами, мы вполне легко и безболезненно можем купировать нежелательные процессы. Конечно, это не операция, что вы, что вы! — На огромной столешнице, разделившей кабинет пополам, не было ничего. Стену за спиной благообразного консультанта украшала картина, на которой цветные пятна вытягивались в тонкие линии, а затем взрывались фейерверком брызг. — Поверьте, никто даже не думает, что удаление части мозга – наилучшее решение проблемы. Это когда-то давно, — махнул рукой пренебрежительно, отодвигая прошлое в темный угол, — ученые полагали, что лишь кардинальные меры смогут решить вопрос. Но все течет, все меняется. Чаю?
— Что? — Эн не слушала, смотрела на лицо и руки консультанта и представляла, какой бы она стала, доведись ей расти вместе с ним. — Чай? Нет, спасибо. — Каким бы он был отцом? Наверняка добрым и всепрощающим, с бездонными карманами, в которых всегда лежат конфеты.
— А жаль, — ничуть не огорчился он, — у нас прекрасный чай. Но дело ваше. Так, позволю себе нескромный вопрос: что именно вы хотите изменить?
— Себя, — ответила Эн. Пожала плечами и спросила: — А что, есть еще варианты?
Шутку не поддержали. Консультант пристально посмотрел ей в глаза – она отвела взгляд первой – и неожиданно серьезно сказал:
— Если бы все было так просто и однозначно. Мы – это совокупность фактов, мыслей, воспоминаний и чувств. При этом мы же – это бурлящее зелье из белков, липидов, минералов, металлов. А еще есть душа.
Она не сдержала смешок. Удивительно, но сейчас, когда лишь несколько дней отделяли ее от нового будущего – спокойного, уверенного и непременно лучшего, она успокоилась. Перестала носить в себе боль. Отложила ее в сторону.
— Простите, — извинилась Эн. Пригладила волосы на затылке и скользнула рукой по чипу. Холодный. — Я не верю в душу.
— Я тоже.
Они помолчали. От тишины у нее закладывало уши: хотелось щелкнуть пальцами, свистнуть или вскочить на стол и сплясать чечетку, хотя танцевать Эн не умела. Консультант замер в ожидании. Чего он ждет от нее? Признания в том, что душа есть? Ну так не дождется, и нечего сверлить ее взглядом, не надо этого, она не уступит, она выдержит, ей не страшно отстаивать свое мнение, и…
— Ну, не знаю... — Трусиха! — Возможно, и существует что-то эдакое, необъяснимое... немыслимое.
— Нет-нет, что вы! Никакой души нет и в помине. Есть лишь ваш мозг, и именно его настройкой мы займёмся.
Она выдохнула и закрыла глаза. Почему-то руки налились тяжестью и повисли плетьми.

После процедуры – никаких ассоциаций с медициной, что вы, что вы! – в голове родился туман. Мысли ворочались тяжелые, неповоротливые, скребли череп шершавыми боками, цеплялись друг за дружку, и от этого бесконечного движения слезились глаза и хотелось спать. К выходу ее проводила молчаливая девушка, вся в белом, как и остальные сотрудники. Оставила на пороге и ушла. А она осталась ждать.
Надо бы вызвать. Вызвать – что? Что вызывают? Службы экстренные. Доставку. Значит, надо вызвать дрон. Он прилетит и принесет заказ. Какой? Что она заказывала? Ничего. Но ей нужно домой. Пусть дрон отнесет. Но он маленький. А она большая. Не донесет.
Рядом остановилась машина – старая рухлядь, которой она всегда брезговала, – и в окно выглянул отец.
— Садись.
Она послушно распахнула дверцу, забралась внутрь темного, пропахшего табаком и одеколоном салона и села рядом с отцом. Рухлядь кашлянула и тронулась с места.
С каждой минутой, с каждым километром, оставляемым позади, ей становилось легче. Всплывали напутствия консультанта: не нервничать, избегать стрессов, несколько дней не выходить на люди. Новой личности требовалось время, чтобы примерить неудобный костюм, обжиться в тесном домишке-чипе (почему-то ей казалось, что новая она жить должна не в ней).
Молчание не тяготило – наоборот, мысли успокоились, улеглись кольцами, как огромные змеи. Затихли. Слезы высохли, стянув кожу.
Отец ерзал рядом; пялился вперед, но то и дело тянулся к ней, чтобы тронуть аккуратно – краешек одежды, кончики волос. Она отодвинулась. Он взглянул с опаской.
— Ну, — спросил с надеждой, которую она не смогла разгадать, — как ты?
— Нормально.
Ей и впрямь было нормально. На секунду она задумалась: а какова она, эта норма, но почти тут же отпустила мысль и расслабилась.
— Я это... Не знаю, зачем ты это сделала! — У отца был хороший профиль. Четкий. А вот лицо – некрасивое, обрюзгшее. Когда он кричал, изо рта веером брызг разлетелась слюна, на шее проступали жилы. — Ну чем плоха ты была? Чем? Что тебе не нравилось?
— Слабость, — тут же ответила Эн и сама удивилась ответу. Она-то полагала, что все дело в любви, вернее, в ее неразделенности. — Молчание.
— Ну какая же ты слабая? Ты сильная.
О ветровое стекло разбилось насекомое. Крылья отнесло в правый угол, а тельце осталось посередине. Эн стало смешно: еще неделю назад она бы целый день воображала себя этой мошкой, страдала из-за невозможности вернуть ей жизнь, сравнивала бы свою судьбу с размазанной по стеклу полосой. Глупости.
— А молчание – это что? Мы с матерью тебе никогда рот не затыкали; вот меня батя, помню, за лишнее слово…
— Помолчи, — велела она. Она – прежняя? Она – новая? Неважно, это неважно. Но подумав, Эн добавила вежливо: — Пожалуйста.
— Хорошо, хорошо, — закивал отец, — я ж понимаю, ты же только... Голова, наверное, болит… И все.
Эн взглянула искоса, и он замолчал. Довез ее до дома, высадил и уехал, так больше ничего и не сказав.
Она вошла в лифт, поднялась на 34-й этаж и столкнулась с Милочкой. Та наверняка уже знала, откуда она вернулась и что там делала.
— Детка, деточка! — заголосила соседка. Эн шла к своей двери, а та семенила следом, хваталась лапками за одежду. — Да что же это... Да как ты могла…
У нее сбивалось дыхание, она дышала часто и неглубоко, но продолжала бежать за Эн. Когда же та дошла до квартиры и принялась шарить по карманам, отыскивая карту, Милочка наконец догнала ее.
— Да послушай же меня! — Милочка схватила ее за плечо, дернула назад. — Обернись!
Она повернулась, сняла чужую слабую руку с плеча, разгладила складки на платье и сказала:
— Пошла вон.
Как же давно ей хотелось это сказать! Почему она так долго медлила? Чего опасалась, чего ждала?
Милочка отпрянула, захлопала ресницами – их она красила синей тушью, и комочки краски пятнали щеки, оставляли письмена прошлых жизней, – ахнула. На глазах у нее выступили слезы, и Эн улыбнулась, нисколько ее не жалея.

Весь июнь она просидела дома. Работала удаленно, ела то, что ежедневно притаскивал дрон доставки, сидела на балконе и вязала. Не думала ни о чем. Чувствовала.
Жар на коже от яркого полуденного солнца; невесомый вечерний ветер, скользящий по коже мягче любого шелка; гладкость перил, многажды окрашенных, перекрашенных, закрашенных; соль пота, выступающего на лбу. Каждый день она таяла, чтобы ночью ожить, восстать и замереть изваянием на все том же балконе.
Мыслей не было. Кто-то регулярно звонил, связывался в сети, но Эн не запомнила ни лиц, ни разговоров. Она копалась в себе, рылась, как в куче мусора, отыскивая малейшие следы присутствия себя-новой, а находя, – сравнивала.
Стала бы она так поступать раньше? Нет. Почему? Ее сдерживали негласные правила, заученные наизусть, затверженные памятью, путы, что она наложила сама. Есть ли в них смысл? Для нее – нет. Будет ли ей лучше без них? Да.
И прежние правила отбрасывались прочь. Проделывала она все это спокойно, не допуская себя-прежнюю к завалам прожитого. А уж когда дело дошло до чувств... Ее нынешний чип контролировал не только и не столько мысли, сколько химию. Он анализировал, взвешивал на крохотных весах каждую ситуацию и выделял ей щепотку эмоций.
Оказалось, мир состоит не только из страха, тревоги, беспокойства и бесконечной рефлексии. Он – движение. Постоянное, неустанное движение, где остановка равняется смерти. Стоит лишь на миг замереть, как на тебя обрушиваются чужие ожидания, давят на плечи несбывшиеся надежды, гирями на ногах повисают сожаления о былом. Теперь Эн избавлялась от лишнего.
И ей было спокойно. Ей было хорошо.

Чувствовала ли она любовь? О да, отвечала Эн самой себе, еще как. Та не ушла, не исчезла в мгновение ока, как она раньше надеялась. Таилась где-то внутри, прикидывалась безделицей, но уже не пыталась взять верх над разумом.
Эн принимала ее как данность: есть небо, есть дождь и есть любовь. Как же ей не быть, если она почти основа мира? И без разницы, кого еще Эн полюбит, ведь инструмент останется прежним.
Раньше от таких мыслей на нее находила хандра, она плакала, плакала и плакала, пока не засыпала обессилевшая, обескровленная; ныне же, обдумав все, она шла заниматься делами, или шла на прогулку, или просто шла. Ей нравилось двигаться; от легкости своего шага у нее кружилась голова и радость рождалась где-то в глубине живота, чуть ниже желудка и выше пупка.
В августе, хорошенько все взвесив, Эн отправилась к нему. Теперь-то она понимала, что в их истории ей всегда недоставало финала – точки, которая уж точно примирила бы ее с расставанием.
Она надела новое платье, с удовольствием оглядела себя в зеркало и вышла на улицу. Прошла два квартала, миновала шлагбаум, вошла в блок, поднялась на лифте и наконец постучала в дверь. Вот так, без предупреждения, без звонка, без колебаний. Ей нужно – она сделала.
Он открыл не сразу: она слышала шум за дверью. Взъерошенный, в наспех застёгнутой рубахе, он выглядел иначе. Он выглядел прежним.
— О!.. не ждал.
— Я не надолго. — У нее не участился пульс. Эн провела ладонью по бедру: и руки сухие.
— Зайдешь? — Он оглянулся, закрыл что-то – или кого-то – спиной. Посмотрел на нее пристально.
Она всегда любила его глаза – темные, яркие, как вишни.
— Нет. Я пришла сказать тебе спасибо.
— За что?
— За… — Как описать все то, что она пережила? Как вместить в слова – чувства? Если бы она могла – тогда – выразить в словах свою любовь, описать ее, дать ему отведать ее горечи, расстались бы они? Но и сейчас у нее не было слов. — Просто спасибо.
Она обернулась и пошла назад к лифту, а он остался стоять в двери, взъерошенный, растерянный и чужой. Кто-то расспрашивал его приглушенным голосом, он отвечал тихо, а Эн уходила.

Она любила осень. И в сентябре, когда мама уже готовила свои любимые блюда (так уж заведено было у них дома), а отец рыскал в поисках самого лучшего, самого спелого арбуза к праздничному столу, она уехала.
Уволилась с обрыдшей работы, собрала чемодан, оставшийся после первого мужа, заказала билет к морю и уехала. Не раздумывала, не колебалась, не пыталась оттянуть момент мучительного объяснения с матерью. Просто решила.
По дороге связалась с семьёй.
— Я уезжаю. Не знаю, когда вернусь. Квартиру сдала, так что, пожалуйста, не приходи, не пугай людей, — это маме, — а ты... ты держался хорошо, но лучше бы не возвращался, — отцу.
Наверное, она сделала им больно. У отца было растерянное, опрокинутое лицо; в провале рта виднелся бледно-розовый язык – он скользил по зубам туда-сюда, туда-сюда и так без остановки.
Мама начала кричать. Эн не слушала. В окне пролетали поля, до которых так и не добрались жилые районы, – «о чем ты говоришь?» Чудовищно огромный механизм прогрохотал по колее – «я ради тебя карьерой пожертвовала, а ты матери и спасибо сказать не хочешь», – волоча за собой огромный плуг. Обивка скользила под пальцами – «я пойду к врачам! пускай они проверят тебя и твою контору!» – и от этого хотелось растянуться на сиденье, лечь поудобнее. Она не стала отказывать себе в такой малости.
Чип послушно прервал сеанс связи, и Эн развернула вокруг себя карту. Она не хотела оставаться на одном месте. Больше никогда.