№3 Из колодца, Черное и белое Опции

[Ябадзин]

Дежавю накрыло меня сразу за околицей, чуть не сбило с ног, словно снежной лавиной – настолько оно было чётким дублем той картинки тридцатилетней давности: то же ослепительно белое поле, чуть ниже посёлка, без краёв в три стороны, и та же чёрная жирная точка на нём, копошащаяся, нервная, бьющаяся на осколки, расползающаяся муравьиным бисером во все стороны. Белоснежное исподнее в этой точке будто истлевало на теле земли.

Мы с пацанами тогда топтались точно на том же пригорке, куда сейчас вывел меня занесённый снегом проулок. Переглядывались, тут же пряча глаза, мы никак не могли решиться идти туда, к чёрной дыре колодца – помогать. Ссыкотно было. Да не то слово – до самого нутра раздирал страх.
Тридцать лет я здесь не был. Той же зимой мать спешно увезла нас с братом в город – и как отрезало, как не было предыдущих одиннадцати лет, ни детства, ни надуваемых через соломинку лягушек, ни кисленьких жопок муравьев, ни первой влюбленности в продавщицу Таньку из дома напротив – всё в том колодце осталось. Брат, правда, после смерти деда вернулся в наш старый дом, семью с собой прихватил, коров завёл, доволен и счастлив. Ещё бы – его-то, шпингалета, с нами тогда не было. И я был бы счастлив – пока то, что случилось в колодце, оставалось в колодце.

Но сейчас всё полезло обратно.

Вьюга царапала снежинками шею за воротником. Я запахнулся поплотнее и стал спускаться вниз. Поле уже сильно истоптали косыми лучами троп – они сходились со всех проулков поселка к чёрному зеву колодца. По тропам двигались фигурки – серые, заснеженные, подвижные, приблизившись к цели, они все застывали, цепенели и почему-то чернели.

Дениску пытались достать ещё с полуночи. Сначала своими силами – когда ненадолго стихла вьюга, и кто-то услышал слабый детский крик. И только перед рассветом подъехали из райцентра спасатели.

Я пробирался сквозь колючую метель и старался убедить себя в том, что мое появление здесь в этот момент было чистым совпадением. Потому что причина для этого была совершенно чёткой – я собирался передать брату свою долю дедовского дома, который тот разделил между нами в завещании поровну. Почему же я выбрал именно этот день? Спустя три года после похорон? Да ещё и зимой, когда в области мороз лютует почище, чем в городе?

Вокруг колодца толпились местные жители – чёрная неповоротливая масса, в полушубках, тулупах. Я никого из них не знал и не узнавал.

Это был очень старый колодец, еще дореволюционный. Их было много в окрестностях. Выкопанные кое-как, они быстро пересыхали, оставаясь зиять черной голодной дырой посреди голого поля. В семидесятые кое-где их засыпали тракторами, кое-где накрывали саморучно сваренной решеткой – чтобы не гибла скотина и не ломали руки и ноги люди. Взрослый провалиться бы в такой колодец не смог – сантиметров сорок в диаметре. Мы с пацанами вылавливали оттуда удочками дохлых хорьков.

Зачем Дениска пошёл к нему? Что ему не хватало дома, на дворе? Сосед вырезал ему из плотного мясистого снега фигурки – лошадок, оленей, птиц, больше похожих на унылых свиней. Конечно, они не шли ни в какое сравнение с тем планшетом, что я передал для него пару месяцев назад и который он сломал сразу же, пробороздив им канаву во дворе.

Я протолкался сквозь людей, большинство из них были досужими зеваками. Многие держали перед собой телефоны – старые, допотопные, десяти-пятнадцатилетней давности. На фоне ослепительно белого снега вспыхивали огоньки телефонных камер. Надо же, ютьюб добрался до деревни. Доморощенные операторы возмущались, когда я раздвигал их – видимо, думая, что я один из них и пытаюсь найти наиболее выгодный ракурс. Кому-то я, кажется, вмазал кулаком под ребра. Уж слишком упорно он не хотел меня пропускать.

Спасателям тоже было не до меня. Я сбивчиво пытался объяснить, кто я и какое отношение имею к Дениске. Здесь внизу почему-то очень сильно выл ветер – настолько, что я не мог расслышать собственных слов. По губам одного из спасателей я прочел вопрос: «Отец?». Подумав, я кивнул головой. Меня пропустили.

Сейчас, спустя годы, когда я вырос, глотка колодца показалась мне совсем маленькой. Неужели туда мог упасть ребенок? Да там даже такса застрянет.

***
Вовка провалился тогда в колодец случайно, сам. Во всяком случае, так мы убеждали друг друга. Никто так и не признался в том, что толкнул его, дернул или хотя бы слышал его зов о помощи. Хотя нет, вру. Его зов слышал я. Едва уловимый, скоре похожий на писк тонущего в ведре котенка. Я даже не понял, что это было. Мне казалось, это снег скрипит, ледяной наст, сдвинутый ветром, чуть ползет, скрежеща и постанывая. Даже если бы я понял тогда, что это был Вовка, всё равно было бы уже поздно. Во всяком случае, я так думаю. Во всяком случае, я так предпочитаю думать.

Мы поняли, что его нет рядом, через час – когда собирались домой. Когда промокли ватные отцовские штаны, в валенки набился снег, а варежки заскорузли от талой воды. Вовки не было с нами, но мы заметили не его отсутствие – мы просто увидели, что никто так и не забрал его лыжи. Старые лыжи-разнопарки – одна зеленая, другая голубая, ободранные, перемотанные синей изолентой. Они стояли, воткнутые в снег, пока мы вставляли свои валенки в полурассохшиеся ременные крепления. Мы уже собирались уходить, а они всё стояли. Мы крутили головами в поисках Вовки, а они всё стояли. Они так и остались стоять, пока мы искали Вовку, и даже потом, после всего, что случилось, их так никто и не забрал. Я видел эти лыжи на следующий день. И через два, и через неделю.

И даже теперь мне казалось, что если я подойду к тому пригорку и раскопаю снег, то я увижу эти две дощечки – одна зеленая, другая голубая, перемотанные синей изолентой.

***
Синяя изолента. Она снова была здесь. Но уже на ремнях снаряжения, похожего на альпинистское, которое надевали на какого-то худосочного щуплого паренька. Паренек нервно улыбался, хорохорился, но в его глазах метался страх.

Ветер внезапно стих, и всё вокруг наполнилось звуками. Я услышал, как зеваки подбадривают спасателей, дают советы и даже делают ставки.

А ещё я услышал Дениску. Он звал и звал, звал и звал. Кричал «Мама!», плакал «Спасите!», бормотал что-то невнятное. Месиво звуков, принадлежащих не одному мальчику, а нескольким людям. В какой-то момент мне показалось, что я слышу мяуканье и лай. Но тут снова милостиво завыл ветер.

Паренька начали спускать. Я подошел ближе, к самому краю колодца. Я видел всё, что происходило, я слышал всё, что происходило, и ветер уже не мог мне помешать.

Плечи паренька прошли с трудом, но дальше, кажется, шахта расширялась, и он резко провалился вниз. Он крикнул, что не видит ребенка – и тут же Денис снова жалобно позвал: «Помогите!» Ребенок звал, но никто его не видел. Спасатель спускался вниз, нервно дергая трос, поторапливая: мол, скорее, скорее, мальчик ждет.

… вот отмоталось десять метров.

Двадцать.

Тридцать.

И тут парень заорал.

Дико, глухо взвыл – словно от ужаса и боли. Трос затрясся мелкой дрожью – и ребята рванули парня наверх.

Снег впитал кровь мгновенно, будто выпил её, сожрал. Оставил лишь черные пятна, словно от ожогов. Парень уже не кричал, не выл. Просто сипел и тряс руками. И разбрасывал вокруг себя черные, черные, черные капли. С его ладоней и кистей была полностью снята кожа. Словно кто-то стянул перчатки, обнажив кровоточащее мясо.

Даже о смерзшуюся до белой твердости железа землю невозможно так содрать кожу.

***
Это было странно, но Вовка действительно не кричал. Он хрипел, сипел, извивался в колодце – нам так казалось, когда мы видели чёрную тень в чёрной глубине, а может, это уже и не был Вовка. Слишком чёрной была та тень. Слишком длинные у неё были руки. Слишком хищно она извивалась. Слишком благодарно она смотрела на нас.

Мы и сами не знали, зачем столкнули Вовку в тот колодец. Он не был отщепенцем, шутом, шестёркой в нашей банде. Он был обычным, он был никаким – почему же мы столкнули именно его? Может быть, он просто стоял слишком близко к краю колодца. Но нет. Я стоял ближе всех. Мне даже пришлось отскочить, когда Вовку толкали на меня. Наверное до последнего момента он думал, что это игра. Что я вот-вот, прямо сейчас протяну руки и поймаю его. Он улыбнулся мне. У него на лице так и осталась улыбка, когда оступившись, он падал в колодец.

Мне казалось, что та тень улыбнулась так же, как Вовка. Теперь она готова была нас поймать в протянутые руки.

***
В колодец попытались спустить доску, привязанную к веревке, хотя вряд ли ослабевший четырёхлетка мог бы уцепиться за нее.

Доска опустилась на пятьдесят метров, а потом сломалась. Спасатели решили, что Денис повис на ней, и начали вытягивать осторожно, медленно, не торопясь – но обнаружили лишь измохраченную, превращенную в щепки древесину.

Я слышал, как Дениска сновал звал на помощь – звал и звал, звал и звал. Он сидел в колодце уже больше двенадцати часов, а голос его даже не охрип.

Подъехала машина с буровой установкой. Как только рабочие начали расширять вход в колодец, Денис замолчал. Я больше не слышал его. Я вздохнул с облегчением. Признаться, я даже рад был этому. Его мать… Тупая баба с какого-то перепугу решила, что он мой сын. Кто теперь разберёт. Но узнай об этом брат, он, конечно, меня бы не убил, но отмудохал бы так, что позвоночник ссыпался бы в трусы. Планшет – не слишком высокая плата за то, чтобы тебе не имели мозг, шантажируя незапланированным отцовством.

Вскоре на поверхность подняли тело.

Мальчик был мертв.

Врач, который освидетельствовал тело Дениса, сказал мне потом, что ребенок погиб мгновенно – сразу после падения. Шея была сломана так, что голова почти отделилась от тела. С такой травмой невозможно прожить и пары минут.

***
Ночь. Снег рваными белыми хлопьями пытается безуспешно залатать чёрную дыру. Колодец манит меня. Я не вижу отсюда, но я знаю, что в нём есть. Дениску вытащили, но он остался там. Вместе с Вовкой.

Я иду к колодцу очень медленно. Мне кажется, что снег держит меня за ноги, не пускает дальше. А под снегом – тягучее, чёрное, вязкое. Я иду по белому до боли снегу и по слепящей чёрной массе, как по болоту – мёртвому, вонючему болоту, братской могиле жуков, птиц, животных и людей.

Я иду к колодцу, словно что-то тянет меня за невидимую нить, растущую у меня прямо из пупка, и вспоминаю, как мы страшно маялись животами на следующий день после – после Вовки. Маялись все, абсолютно все, кто был там. Мы выли от боли, блевали желчью. Что-то жгло и раздирало нас в районе пупка. Кого-то отвезли в больницу с подозрением на аппендицит, кого-то лечили дома дедовским способом – горячий кирпич в тряпице на живот.

Два дня раскалённый гвоздь ворочался в наших кишках, гвоздь со шляпкой в районе пупка. А потом боль стихла, как и не было. А спустя тридцать лет снова проснулась. И гвоздь не заржавел за эти годы, не притупился, не остыл. Он всё такой же раскаленный, острый и наматывает кишки, как наматывают вермишель на вилку.

Я иду к колодцу так быстро, как только могу. Нить тянет меня. Гвоздь иногда превращается в рыболовный крючок, на который подсекли меня - не сегодня, нет, а тридцать лет назад.

Я подхожу к колодцу, останавливаюсь, я боюсь перегнуться и посмотреть в него, а потом – раз – и склоняюсь над ним и смотрю в самую его бездну, а бездна смотрит в меня. И этой бездны слишком много, слишком-слишком. Она такая большая, а мои глаза такие маленькие. Она протискивается сквозь них прямо мне в голову, но они малы, невероятно малы для нее – поэтому слёзы текут по моим щекам, или это кровь?

***
Мне кажется, по ночам я вижу её – ту тень из колодца. Она приходит к моему дому, стоит под окнами моей квартиры, прямо там, в том желтом прямоугольнике света, который отбрасывают мои окна на пятом этаже.

Она стоит и смотрит. Задрав головы. Головы, которые растут из неё. Головы всех тех, кто падал в проклятый колодец целую вечность. Я вижу морды котят и щенков, птичьи клювы, размозженные черепа младенцев, есть пара женских с длинными русыми косами – у одной из них коса обвязана вокруг шеи на манер удавки, и – конечно, Вовки. И Дениски.

Я никому не могу об этом рассказать – о том, что я вижу эту тень в желтом прямоугольнике света, об этих головах, которые смотрят на меня и ждут. Я не могу рассказать даже о том, что вижу там пустое место между голов – Вовки и Дениса – мое место.

Я не могу рассказать о том, что я вижу – никто не поймет.

И не поверит.

Ведь слепые не могут видеть.