№8 Прозрение Валя Ворона, Черное и белое Опции

[Ябадзин]

Послушай легенду: в горах, где небо прижимается щекой к холодным вершинам, есть ступеньки, которые идут вверх и исчезают в облаках. Сторожат их Белобог и Чернобог, единые сутью и разные видом, схожие внешне, но противоположные натурами. Они решают, достоин ли человек подняться по лестнице, стать горой среди людей. Белобог оценивает хорошие дела, Чернобог - ...
Ждёшь, что скажу: Чернобог занят плохими поступками? Вовсе нет. Он судит последствия любого шага человека.
И если боги придут к согласию, то кто-то достигнет славы. А кто-то полетит вниз...
Валька Воронцов, выпускник губернского художественного училища, стучал недавно притачанными подмётками сапог по мостовой. Первого заработка как раз хватило на то, чтобы вдохнуть вторую жизнь в рваную обувь. Зато заказчик, он же сосед-сапожник, оказался доволен васильками и маками, которыми Валька обсыпал грубо оштукатуренные стены полуподвальной комнаты. А внизу, у самых досок, положенных на каменный пол, Валька указал авторство стенной росписи: "Валь Ворон". Подмётки держались крепко, гордость за отлично выполненную работу делала Валентина выше на голову, и начало творческой жизни можно было считать положенным. Всё осложнял и опоганивал зверский голод.
Третьего дня Валька узнал о смерти старенького учителя по технике рисунка. Он не захватил его в стенах училища, зато познакомился с ним в больнице, где был прооперирован по поводу аппендицита. Ринулся на похороны, надеясь подкормиться на поминках. Но увы... Старика даже в церкви не отпели; батюшка провёл подобие службы прямо в зале морга, проводив в загробную жизнь десяток бездомных бедолаг; всех разом свезли на кладбище и зарыли в общей могиле. Инфлюэнца, ничего не поделаешь.
Валька заторопился домой. Может, его там дожидается новый заказ. Или двоюродный брат, с которым он снимал угол, смастрячил что-нибудь на ужин. Ему-то хорошо, ученик повара всегда сыт. Но после работы его обычно проверяли - у поваров есть помощники, любимчики, и все от лишнего куска не откажутся.
Так что чаще всего брату, нахлебавшемуся щей на службе, приходилось с сочувствием прислушиваться к громким руладам, которые издавал пустой живот Вальки.
Сильнее голода терзало чувство потери. Валька не виделся со стариком после больницы - выпускной курс, то-сё... Но его слова, которые слышал сквозь дурман и тошноту, когда отходил от хлороформа, до сих пор в ушах:
Послушай легенду: в горах, где небо прижимается щекой к холодным вершинам...
Год назад они поднимали Вальку с пропитанной потом постели, глушили дичайшую боль в боку, несли прочь от больницы - к горам, к чудесным ступеням, которые сторожат Белобог и Чернобог; к надежде на то, что до будущего, где Валька - гора средь людей, дотянуться точно так же легко, как до кончика своего носа.
У старика тряслись руки, он уже много лет не мог держать карандаш. Но словами изображал такое, во что верилось больше, чем в слова докторов или бубнёж батюшки, в приход которого была включена клиническая больница при университете.
Валька узнал о похоронах от слушателя подготовительных курсов Ефима, который собирался поступать на медицинский факультет, подрабатывал санитаром и жил в одном полуподвале с Воронцовыми. И вообще этот полуподвал напоминал пролетарско-разночинский Ковчег. Но иногда клетушки комнат наводили на мысли о тюрьме.
- Слышь, Валь, старик-то, который за тобой в прошлом году ходил, скончался, - сказал Ефим.
- Господи, помилуй... - перекрестился Валька и удостоился презрительного взгляда будущего врача. (Эскулапы, как известно, все сплошь безбожники, ибо душа при вскрытиях пока что не обнаружена) - Деда от старости колотило, а так-то он крепок был.
- Инфлюэнца людей так и косит, инкубационный период минимален. Больница забита, три аудитории под койки заняли. Старые да малые первыми мрут. Тёмен народ, о гигиене и дезинфекции не слыхал, - осуждающе и важно заговорил Ефим, неизвестно для кого и с какой целью. Разве что лишний раз полюбоваться своей учёностью.
Ефим год назад спас самого Вальку, который потерял сознание. Осмотрел беспамятного, поймал извозчика и отвёз в клинику. Врачи определили аппендицит и срочно прооперировали Вальку. А Селюгин, главный и лучший хирург, особо поблагодарил Ефима: если бы не его расторопность и знания, помер бы Валька. А ещё Сегюгин пообещал взять Ефима на свою кафедру после вступительных испытаний.
С тех пор Ефимка важничал, приставал с осмотрами к жителям полуподвала. Иногда пристально, по-жандармски, всматривался в соседей, пытаясь уличить их в скрытой хвори.
После разговора с Ефимом Валька чуть было не пустил слезу по старику-рисунщику: сказка о горах со ступеньками из красивой и живой перешла в ту же область, где находились воспоминания об умерших родных, рассказы из Нового и Ветхого заветов, церковные службы и всё прочее.
И вот - даже проводить старика не удалось. И поесть на поминках тоже.
В душевных и физических страданиях Валька добрался до дома, невысокого, длинного, чуть ли не на половину улицы, выкрашенного жёлто-зелёной краской, которая почему-то вызывала ассоциации с зубной болью. Спустился ко входу в полуподвал, толкнул тяжелейшую дверь. Взвыла строптивая пружина, иногда казавшаяся живой: в любую минуту, подчиняясь своему капризу, она могла рвануть дверь, хлопнуть ею по лбу или ободрать пальцы.
В кишкообразном коридоре боролись друг с другом все отвратительные запахи мира. Валька не стал зажимать нос: лучше побыстрей принюхаться.
В их с братом углу на столешнице, утверждённой на ящиках, стояла миска. От неё поднимался аромат крупы, разваренной на молоке. На молоке!
У голодного человека текут слюни, а у Вальки хлынули слёзы. Перед глазами заколыхалась душная темнота хлева, полоска света в прорези под крышей, пёстрый бок коровы. Послышалось треньканье белой животворной струйки о ведро... ласковые слова матушки, сказанные коровке-кормилице; помстился строгий её взгляд - ну, открывай дверь, помощник.
Валька опустился на лежанку, не смея взять чужую еду и обмирая от её запаха. Он чуть не продырявил глазами миску и не заметил худой фигуры, которая бесшумно возникла перед ним.
- Поешь, Валентин. Светишься ведь от голодухи, - прошелестели слова Ирины, жены сапожника.
Валька вздрогнул, поднял на неё глаза:
- Лучше бы Даньке сготовила...
Данькой все звали сапожникову дочку Данаю. Сосед имел склонность к искусствам: любил читать истории в календарях, слушал игру на балалайке и гармошке, приобретал на базаре картинки. Наверное, поэтому назвал единственную дочь именем греческой красавицы, матери героя.
Ирина всхлипнула:
- Ефим Даньку в больницу свёз.
- Даньку? В больницу? Он что, спятил - она ж здорова?! - вскинулся Валька.
- Заразилась где-то... - Ирина уже не смогла удержать слёзы. - Ефимка сказал, что гроза...
- Какая ещё гроза? - возмутился Валька. - Слушай больше Ефимку. Семён-то знает?
- Так он с Ефимом и дочкой поехал. Жду вот... А ты поешь, Ефимка сказал, что дочке дня два нельзя будет есть, только питьё кисленькое... - Ирина попятилась, продолжая объяснять: - Нельзя есть, когда лихоманка бьёт и болезнь грозой...
- Какая ещё гроза?! Молниеносное развитие! Тёмный народ, никаких познаний в физиологии! - рявкнул за её спиной Ефим, потеснил Ирину, прошёл к столу, цапнул миску и строго вопросил: - Чья посудина?
- Моя, - ответил Валька.
Ефим без ложки, через край, хлебнул, перевёл дух, блаженно помотал головой и присосался с концами к жидкой каше.
Ирина ушла к себе и о чём-то громко заспорила с вернувшимся мужем. Спор перерос в ссору. Иринины башмаки протопали по коридору, а Семён ввалился к соседям.
- Слышь, дохтур, моя-то в больницу собралась. Не понимает, что зараза набрасывается на людей, как коршун на цыплят. Мне сказали: езжайте домой и ждите исхода. В случае нужды вызовут.
Разрумянившийся сытый Ефим показал полную готовность бороться с темнотой населения и вышел за Семёном. Его зычный голос вызвал эхо в низких сводах коридора.
А в ушах Вальки громко и призывно прозвучало:
В горах, где небо прижимается щекой к холодным вершинам...
Он схватил перетянутую бечёвкой вязку бумаги, которую приказчики используют для кульков и свёртков. А чего добру пропадать? Для набросков и зарисовок годится. Вот сейчас, сию минуту эти вершины перед глазами... Нужно их перенести на листы, исковерканные изломами и помятые. И, когда он навестит Даньку в больнице, она ощутит прохладу, высоту и вольный ветер.
Образы, которые создавались карандашом на обёрточной бумаге, делали руку самостоятельной, посылая в мозг частые и сладостные сигналы. И он откликался на них ощущением влажной свежести, острых уколов мельчайших льдинок, обжигающе морозного прикосновения скал к щеке... Старикова, а потом и Валькина фантазия обретала плоть, цвет, запах.
Валька не сразу понял, что половина лица онемела от затрещины, а рядом с ним обрыдался пьяный Семён.
- Дядь Сёма, ты чего? - как маленький, протянул Валька, хотя не ощутил ни обиды, ни боли, до такой степени его поглотила работа над рисунком.
- А-а-а... Изгаляешься, художник чёртов! Глумишься! Так и убил бы стервеца! -- вызверился Семён и помахал рукой, показывая, как она чешется прикончить Вальку.
- За что, дядь Сёма? - уже осознав реальность, возопил Валька.
- Маки твои... васильки... - залился обиженными слезами Семён, только что трясшийся от ярости. - Обсыпались!
Валька вздохнул тяжко. Увы, судьба росписи по штукатурке была ему известна из курса истории живописи. А этот полуподвал... вентиляция нулевая, сырость от стирок и готовки, миазмы человеческой жизнедеятельности.
Он всё же поднялся и прошёл в комнату сапожника. И застыл.
У "тёплой" стены, где стояла детская кроватка, сияла сине-красная россыпь лепестков. Штукатурка была серой, некачественной, грубо и неправильно наложенной. Но целой! И без единого цветового пятна.
Валька подошёл к лепесткам, которые выглядели вполне себе живыми, не известковыми, нагнулся, поворошил россыпь, помял пальцами желтенькую ленточку - такими были перевязаны букетики маков и васильков. Взял горсть и подбросил вверх. Лепестки беззвучно осыпались на пол.
Подпись "Валь Ворон" неприятно взбудоражила жирными коричневыми линиями, словно вонзилась в мозг, обвиняя в обмане. Вот, мол, чем заканчиваются для других твои ожившие фантазии. Валька бросился в комнату за красками и кистями. Под угрозы и пьяные рыдания Семёна набросал ещё несколько букетиков.
Сапожник подошёл к стене, размазал пальцем одну из ленточек на маках. Сел у ног Вальки, вздохнул и вдруг от удивления повалился на бок: жёлтая ленточка размоталась, букетик распался, маки покорно улеглись на полу.
Семён растерянно уставился на них и сказал:
- Даная моя цветочки любит.
Потом поднял замутневшие от злобы глаза на Вальку:
- А ну, рисуй заново. Рисуй, пока руки не отвалятся. Может, эти цветы и Данькина судьба как-то связаны. Рисуй, я сказал!
И сжал пудовые кулачищи.
Валька размышлял в какой-то лихорадке, в которой не было места угрозам сапожника, а было настоящее благоговение человека перед чудом. Или загадкой без решения, как сказал бы о чуде Ефим или кто-нибудь из преподавателей училища.
Валька тронул твёрдокаменное плечо Семёна, тихо сказал:
- Дядя Семён, ты прав. Связаны, ой как связаны Данькина жизнь и эти маки с васильками. Только ведь рисовать их раз за разом бесполезно. Ты побудь пока здесь, а я быстро...
И бросился в свой угол.
К рисунку.
Его ждали горы, небо, облака.
А ещё поиски ступеней, суд Белобога и Чернобога над последствиями его поступков. Может, когда они что-то решат, получится что-нибудь изменить?
Вороном он взлетел в серое пространство, почувствовал, как ветер ломает крылья и глаза затягивает пелена. Но до вершин совсем немного, нужно потерпеть.
Сильный порыв кувыркнул его через голову, бросил прямо на приближавшийся каменный пятак.
Это и оказалась вершина.
- Кхм...грыхм... - раздалось над головой.
Валька не ощутил тела, словно его не было вовсе. Но свой голос услышал! Он, безработный выпускник училища, задал вопрос кому-то древнему и могучему:
- Кто здесь?
Из седых облаков грянуло:
- Грх-грх!.. А кого ты ожидал встретить на тропе, где сошлись Белобог и Чернобог? Грх-ха-ха!
Внизу послышалось эхо камнепада, а ветер так заметался, что перемешал облачную взвесь с прахом, в который миллионы лет назад превратились иные скалы.
Валька чуть сознание не потерял от неожиданной удачи: раз ему отвечает кто-то из богов, значит, и лестница имеется. Ведь если он воспринимает как реальность легенду, значит, осуществимо всё, о чём в ней говорилось?
А вот найдёт ли он ступени? Вальке было не до цветистых и фигуральных размышлений, но эти ступеньки на самом деле могли вести и вниз, и вверх. К мраку и свету, худу и добру. К бесславию и бессмертию. Или даже к гибели или жизни.
Сначала нужно найти лестницу, которая даст ему возможность быть горой среди людей. Ну-ка, ну-ка, где она?
Да вот же каменные блоки, нависающие друг над другом! А теперь судите - бела или черна была его сиротская жизнь. Грешки и прегрешения, конечно, найдутся. Но ведь он сирота, самостоятельно и честно пробивающий себе дорогу в жизни!
Вот была бы ступенька чуть ниже...
Сапог задел что-то. Валька глянул вниз и обрадовался: вот здорово-то, можно сперва приподняться на этом длинном камне, а потом поставить ногу на ступеньку!
А камень так похож на их пролетарско-разночинский ковчег. Ба, да это и есть уменьшенная модель дома, в котором он живёт.
Валька опустил подошву отремонтированного сапога на крышу с крохотными слуховыми окнами. Внутри почти игрушечного здания есть комната с осыпавшимися со стены маками и васильками.
Камень хрупнул, но выдержал Валькин вес. А теперь...
Валька вдруг замер. Лестница к величию найдена. Но он по ней не пойдёт. Без надобности слава. Ему нужно знать, как сделать так, чтобы не осыпались нарисованные цветы у кроватки Даньки. Чтобы она жила, стала Данаей, матерью героя.
- Грх-ха-ха! - С обеих сторон вдарило по ушам. - Грх-ха-ха!
Смех богов над Валькой, который так глупо распорядился удачей, разменял дарованное чудо на обыденность, оказался ужасным. Этот хохот и был решением бессмертных. И не существовало возможности укрыться от него на лысой скале. Валька ринулся прочь, только бы не слышать беспощадных раскатов.
Он очнулся на полу. Рисунка на обёрточной бумаге словно бы и не было.
Валька прошёл к соседям, где храпел Семён, зачистил один из слоёв штукатурки, стал тщательно выводить букетик васильков. Без пляски воображения, без неистовых дум, без бури чувств - потому, что должен. Потому что его работа очень важна.
Цветы получились что надо - лучше живых.
А вскоре Ирина внесла дочь Данаю. Девочка была очень слаба, но жива. Она беспрерывно просилась домой, и врачи отпустили: болезнь отступила так же быстро, как и набросилась.
Данька прослезилась, глядя на единственный букетик над кроватью, напилась морсу и заснула.
А Ефим не пришёл ни на следующий день, ни через три дня. Его унесла инфлюэнца, молниеносная форма.
Валька Воронцов больше не вспоминал о том, что случилось с ним на ступенях, которые охраняли Белобог и Чернобог. Но, работая, часто думал и о старике, и о цене подъёма по лестнице, которая, по сути, есть человеческая жизнь.

[Мышель]

Красиво. Но назидательно, но красиво, но...
Весьма качественный оттенок притчевости, иногда - слишком в лоб, как с домом вместо ступеньки. С другой стороны - для притчи это нормально.
А Ефиму - поделом, неча чужую кашу хомячить.

[Наталья Мар]

Грустно, тревожно и красиво. Глянула одним глазком, но оказалось невозможно бросить читать. То ли сказка, то ли магия. Понравилось. И за то, что Данаю удалось спасти, отдельное спасибо автору А то уж больно переживательно было )

[Max Krok]

Ну, без сомнения, литературно... невычитанно местами, ошибки, но у кого их нет? Непонятно откуда у ГГ знания о всяких Белогогах-Чернобогах... Для такой инфлюенции флуктуации нужна какая-то история, предварение, флешбэк на худой конец... Похоже на стилистику рубежа 19-20 веков.. архаично написано, но это всё лучше безликих трроллей с эльфами...

помстился

это что значит? мова?

после редактирования можно и в сборник... автору удачи...

[Мышель]

это что значит? мова?

Ушакова читайте на ночь:

ПОМСТИТЬСЯ помстишься, сов. Померещиться, привидеться.

[Max Krok]

Ушакова читайте на ночь:

ПОМСТИТЬСЯ помстишься, сов. Померещиться, привидеться.

По смыслу я так и понял.... но все же - мова имхо, чисто по ощущениям, не по науке......

[Мышель]

По смыслу я так и понял.... но все же - мова имхо, чисто по ощущениям, не по науке......

Вообще-то оно явно областное, но, как я понимаю, больше северное. В нашем семействе употребляется

[Рыжая вешка]

Хороший такой рассказ. Сожрал кашу - испил жизни чашу. Чем-то напомнило "Дети подземелья" Короленко. Настроением, антуражем что ли... А вот что касается осыпавшегося со стены рисунка... Эта идея принадлежит моему хорошему знакомому из Израиля. И рассказ у него есть соответствующий. Там художник жар-птицу рисовал на стене. Вот как-то так.
Удачи на конкурсе.

[Мышель]

А вот что касается осыпавшегося со стены рисунка... Эта идея принадлежит моему хорошему знакомому из Израиля. И рассказ у него есть соответствующий. Там художник жар-птицу рисовал на стене. Вот как-то так.

Рассказ про птицу смутно помню - как-то в одном конкурсе пересеклись. Не думаю, что он столь известен, чтобы в данной ситуации на него ссылаться.
Что касается авторства идеи - увы, авторство есть лишь у рассказа, с этим не имеющего вообще ничего общего, кроме картинных метаморфоз. А метаморфозы эти - широко известный литературный приём. Вот как-то так.

[оленька]

Не понравилось и не не понравилось. Вроде и ровно писано и не сухо. А фальшиво как то. Больной ребёнок, спасение, чудо, сила искусства. Или автор "вдохновлялся" Последним листом ОГенри? В любом случае - нет. Четвёрку поставлю.

[NatashaKasher]

Понравилось, трогательно.

Из недостатков: в начале слишком долго и путано про этот аппендицит, то вперёд то назад во времени, уже вроде бы про другое началось, а потом опять, и к чему там это аппендицит столько раз, я так и не поняла.

В конце очень не понравилось, и даже испортило впечатление пояснение: "которая, по сути, есть человеческая жизнь." Спасибо, капитан очевидность! Такое окончание подходит интернетной притче, не литературному произведению.
Но рассказ, я считаю, удался благодаря образу Валя - такого не от мира сего, хорошего человека трудно описать правдоподобно, но когда получается, действует безотказно.

[Murrr]

Гы... Задумалась о "лестнице". Самый лучший подъём по ней: проткнуть любопытным носом холст с нарисованным очагом, найти ключик к двери и открыть её.

[Valico]

Вроде бы текст – стилизация под 19 или начало 20 века, но даже в диалогах иногда проскакивают современные слова, что портит восприятие.
В целом рассказ неплох, написан хорошо и увлекает. Последние слова какие-то пафосные.

[Рыжая вешка]

Рассказ про птицу смутно помню

О! Ты была на Азимуте?!

[Мышель]

О! Ты была на Азимуте?!

Нет, он где-то на СИ светился.

[Parf]

Отличный рассказ! Главный герой мне очень понравился, люблю таких, которые не кушамши, об искусстве думают.

Из минусов - бросающаяся в глаза притчевость, резкий переход от реализма к совсем уж фантазийной сказке. Мне больше нравится, когда сказка вплывает в сюжет потихоньку, ненавязчиво, так что непонятно, фантазия это или реальность.

Впрочем, возможно, Валь и не летал никуда, а упал в голодный обморок и провалялся несколько дней, мучимый инфлюэнцей. А, очнувшись, обнаружил, что Даная выздоровела.

[Литера]

Вот тут я зависла. Вроде как и рассказ ничего, только я бы убрала весь кусок " Белобог и Чернобога" , перенесла его в середину, где автор все равно его упоминает. Так компакто.
Ефим мне напоминает, Тургеневского Базарова. "Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет». знаете, ассоциация .

[Мышель]

Вот тут ....................

Расшифровка
Вот тут я зависла. Вроде как и рассказ ничего, только я бы убрала весь кусок " Белобог и Чернобога" , перенесла его в середину, где автор все равно его упоминает. Так компакто.
Ефим мне напоминает, Тургеневского Базарова. "Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет». знаете, ассоциация .

[razuka]

Хороший рассказ, и написан хорошо, немного заумно и депрессивно, но все равно хорошо. Единственное, что в конце резануло глаз, смерть Ефима.
Тема, можно сказать, раскрыта - выбирал Валька, было дело.

[Алексей2014]

День-Ночь, Тьма-Свет, Бог-Человек... Нет одного без другого! Мак - снотворное... Василёк - при болезни глаз... Художники тоже люди! Вот только Боги - это мы сами...
Автору - с благодарностью