Литературный форум Фантасты.RU

Здравствуйте, гость ( Вход | Регистрация )

Литературный турнир "Игры Фантастов": "Шестое чувство" (Прием рассказов закончится 6.04.2024 года 23:59)

 
Ответить в данную темуНачать новую тему
Край Мира, философско-прикладная постапокалиптическая повесть
maverick
сообщение 5.5.2015, 22:26
Сообщение #1


Неизвестный пришелец
*

Группа: Пользователи
Сообщений: 11
Регистрация: 5.5.2015
Вставить ник
Цитата






Прошу оценить мое произведение.
Для удобства чтения выложил здесь отформатированный вариант -- http://crimeagame.com/book/
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Агния
сообщение 5.5.2015, 23:22
Сообщение #2


Создатель миров
*****

Группа: Пользователи
Сообщений: 5127
Регистрация: 8.10.2011
Вставить ник
Цитата
Из: Петербург




http://www.proza.ru/avtor/johnmaverick
Это вы? Или я ошибаюсь.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
maverick
сообщение 5.5.2015, 23:59
Сообщение #3


Неизвестный пришелец
*

Группа: Пользователи
Сообщений: 11
Регистрация: 5.5.2015
Вставить ник
Цитата




Цитата(Агния @ 5.5.2015, 23:22) *
http://www.proza.ru/avtor/johnmaverick
Это вы? Или я ошибаюсь.


Нет, это не я. Кроме игровых квестов и этой повести, я ничего не писал.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Агния
сообщение 6.5.2015, 0:20
Сообщение #4


Создатель миров
*****

Группа: Пользователи
Сообщений: 5127
Регистрация: 8.10.2011
Вставить ник
Цитата
Из: Петербург




Цитата(maverick @ 5.5.2015, 23:59) *
Нет, это не я. Кроме игровых квестов и этой повести, я ничего не писал.

Ошиблась) А то начала читать - вижу, что хороший слог, решила, что уже встречала.
Успеха)
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Генрих
сообщение 7.5.2015, 0:03
Сообщение #5


Создатель миров
*****

Группа: Пользователи
Сообщений: 11979
Регистрация: 30.12.2014
Вставить ник
Цитата
Из: Нижегородская область




Слог хорош, да. Но по смыслу это скрытый русофобский пасквиль а ля майдан.

- Памятники лысоватому с "козлиной бородкой" тирану прошлого, куда-то указующего рукой. Что там еще? И "был ли он похоронен и принимает ли земля таких"? Как-то так. Понятно ведь о ком;
- Злобный император с простой русской фамилией. В звании полковник, применяющий такие обороты, как "пахать, как раб (на галерах)", "принуждение к миру", выходец из спецслужб. А ещё его обзывали "хозяйло" и намекается на нецензурный вариант. Понятно ведь, кто имеется в виду;
- Абсолютно лживая гос. пропаганда, оболванивающая граждан. Ну, это просто пропагандистский шаблон киевской хунты;
- Место действия - Крым. Тоже понятно, любимая тема майданутых. Ни съесть, ни надкусить не удалось, потому и вой;
- Ну, и заключительная сцена. А вот и они, милые сердцу каждого майданутого, горящие покрышки и призывы к милиции и Беркуту "переходить на сторону народа".

Ну, и там по мелочи чуток.

Эт ничо. В России даже открытая русофобская пропаганда разрешена законом, не то, что скрытая. blink.gif tongue.gif Правда, не знаю, надолго ли.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
maverick
сообщение 7.5.2015, 3:04
Сообщение #6


Неизвестный пришелец
*

Группа: Пользователи
Сообщений: 11
Регистрация: 5.5.2015
Вставить ник
Цитата




Позволю себе с Вами не согласиться!

Произведение скорее ПРО-Российское, если вообще здесь уместна политика. Поскольку книга -- философия с пост-апокалиптическим антуражем; посвящена эволюции человеческой души, и осуждает войну, как и любой здравомыслящий россиянин. Само название говорит о хрупком мире, который можно потерять, а мир -- святое понятие для любого русского человека.

Ленин действительно назван одним из жителей тираном, ну дак никто в православной России не будет отрицать, что Ленин целенаправленно уничтожал религию, расстреливал попов и взрывал церкви. Если Вы -- атеист -- так и скажите, Вас не осудят. Здесь форум лояльный, и, насколько я понимаю, посвящен литературе, а не политике.

Было бы глупо брать в качестве антигероя какого-то одного из смертных -- люди долго не живут, не буду же я постоянно повесть переписывать. Нет, образ этот собирательный, и книга осуждает всякое глумление любой власти над народом, и все фразы императора -- это слова разных людей.

И, наконец, если я критикую киевскую власть -- почему же проект русофобский?

Нет, ребята, повесть эта про Душу человека, если Вы книгу действительно читали, а не вырывали из текста куски про хозяйло и козлиную бороду.

Слог хорош -- и тут не соглашусь. Перечитал сегодня, есть кривобокость местами, буду исправлять.

Cпасибо Вам за чтение.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Каркун
сообщение 7.5.2015, 9:50
Сообщение #7


Давай помолимся и выпьем за мир
*****

Группа: Главные администраторы
Сообщений: 18315
Регистрация: 28.10.2010
Вставить ник
Цитата
Из: Орбитальной Станции




Цитата(maverick @ 5.5.2015, 22:26) *
Прошу оценить мое произведение


Просьба начать выкладывать текст на форуме. Раздел предназначен для выкладки текстов, а не ссылок на посторонние ресурсы.
Если выкладка не начнется, тема уйдет в архив.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Генрих
сообщение 7.5.2015, 14:26
Сообщение #8


Создатель миров
*****

Группа: Пользователи
Сообщений: 11979
Регистрация: 30.12.2014
Вставить ник
Цитата
Из: Нижегородская область




Цитата(maverick @ 7.5.2015, 3:04) *
Позволю себе с Вами не согласиться!

Произведение скорее ПРО-Российское...
Если я сказал "русофобское", то я конкретные доводы привел. Вы - голословны. Застеснялись своей русофобии? Критики киевской власти я не увидел.
Цитата
Ленин действительно назван одним из жителей тираном, ну дак никто в православной России не будет отрицать, что Ленин целенаправленно уничтожал религию, расстреливал попов и взрывал церкви. Если Вы -- атеист -- так и скажите, Вас не осудят. Здесь форум лояльный, и, насколько я понимаю, посвящен литературе, а не политике.
...

Почему никто не будет отрицать? Я буду. Ничего подобного не было. Ленин действительно не любил церковников. И было за что. Церковь тесно работала с охранкой, была на содержании властей и деньги эти честно отрабатывала.
Взрывал церкви? Вообще-то лично Ленин и его ближайшие сподвижники ни одной церкви не взрывали. Это на местах народ душу отвел. И понятно почему. Народ в массе своей встал на сторону красных, а церковь на сторону белых. И много раз атакующие какое-нибудь занятое деникинцами село красноармейцы нарывались на пулеметный огонь с церковных колоколен.
Белые проиграли, церковь как их союзница, по итогам гражданской войны огребла на полную катушку. И кто ей виноват?
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
maverick
сообщение 7.5.2015, 16:33
Сообщение #9


Неизвестный пришелец
*

Группа: Пользователи
Сообщений: 11
Регистрация: 5.5.2015
Вставить ник
Цитата




СОЛЕНАЯ ПУСТОШЬ

Удар пришелся в скулу, и горячая струйка крови, на пару секунд задержавшись на подбородке, закапала на соленый грунт таврийской пустоши.
— А ну вставай, сучье отродье! Или ты пожрать с утра забыл?
Охранник, пошатываясь от излишнего веса и браги, ударившей на полуденной жаре в его незатейливый мозг, наклонился и сгреб в грязную пятерню пучок полыни. Загоревшая, прокопченная смолой и угольной пылью рука поблескивала тонкими полосками на запястье — о носовых платках этот человек никогда не слышал.
— На, пожри, мразь! Жри, сссука! — для убедительности свое подношение толстяк сопроводил ударом ботинка в бок заключенного.
— А, не хочешь? Голод прошел?
Бабэк (так звали охранника) наклонил голову на бок, и, подняв брови, некоторое время с грустью смотрел посоловевшими глазами на свою жертву, затем похлопал широкой ладонью по окровавленной щеке заключенного.
— Ты же смерд, ты смерд, — как бы поучая, проговорил он, — ты скоро сдохнешь тут... и никто тебя не вспомнит.. предателей никто не помнит...
Бабэк вдруг сдвинул брови, сфокусировал взгляд и, схватив узника за грубую ткань тюремной робы, швырнул его вперед:
— Пошел, бля!

Слово «предатель» было в памяти на особом счету. Оно появилось задолго до Катка, лежало в душном шкафу приграничной воинской части, укрывшись желтыми страницами дела № 3487, в ожидании очередного конвоя на восток.
Иногда Герту казалось, что предателем он стал еще раньше, когда какая-то сила извне разорвала спокойное течение его жизни, порождая вопросы, на которые он так и не нашел ответа. Виноват ли он в загадочной смерти того парня из Джанкоя? Кто на самом деле сжег поселок, и как объяснить эти странные слова, прозвучавшие в самом сердце Западной Пустыни? Почему его, Герта, шаман сравнивал с рыбой? Возможно, ответ на эти вопросы освободит его от вины, по крайней мере, перед самим собой.
Бабэк был прав — предателей никто не помнит. Их даже не хоронят. Оставляют за Катком на съедение терадогам.

— Ну че ты присосался? Дай хлебнуть... Кнур!
Кнур, как именовали второго охранника, протянул Бабэку флягу. Сделав пару глотков, тот зашатался, и, теряя равновесие, схватил напарника за плечо. Пытаясь настроить фокус, он взглянул на работающих впереди людей.
— Да все нормально... в поряде они... А тебе уже хватит, — пробубнил Кнур, забирая флягу, — На, жратвы возьми закуси.
— Какое «закуси»! — весело заорал Бабэк, и они дружно заржали.

Солнце уже клонилось к закату, и слабый ветерок пробежал по скудной степной растительности. До самого горизонта тянулись разноцветные лоскутки таврийской пустоши. Буро-фиолетовая земля местами была покрыта выгоревшей травой, а кое-где была белой от проступившей на поверхность соли. Суровую красоту крымской степи изредка нарушали изъеденные ржавчиной скелеты — останки боевых машин Первой войны.
В поле зрения все чаще стала попадать живность. Восседая небольшими группами на высохших, сгорбленных деревцах, птицы с интересом и непониманием наблюдали за монотонной работой узников Катка. Облезлый, тощий заяц пролетел, взъерошивая траву возле самой обочины.
— Убегает от кого-то, — шепнул зэк, толкавший трубу справа от Герта, — просто так он к нам не подошел бы.
Как бы в подтверждение его слов, из высохшей колючей поросли вынырнула стая из четырех терадогов. Утробно рыча, псы пронеслись совсем близко от края дороги. Слабое зрение этих животных — одно из последствий радиационного воздействия — компенсировалось превосходным обонянием и физической силой. Собаки неплохо приспособились к новым условиям, возможно, благодаря их особенности утилизировать все, что не мог утилизировать человек, включая самого человека. Другим видам повезло меньше. Лежащие вдоль дорог скелеты и трупы мутировавших животных, которых не трогали даже терадоги, постоянно напоминали о том злополучном дне, изменившем облик всего острова.

— Работать, с-с-сраные отродья! — вопил Кнур, поднабравшись жизненной энергии урожая этого года. Раздухарившись, он орал все громче, не забывая закусывать сушеным мясом вязкую муть из жестяной фляги, и с каждым криком из редких зубов охранника вылетали куски пищи.
Его напарник в беспамятстве свернулся в позе эмбриона в маленькой тележке с углем, в которую впрягли двух зэков.
— Скоро все заживем! — не унимался Кнур, — Император построил вторую станцию... Энергия, мать ее! Дороги! Мы проложим дороги по всему острову... все мы заживем! Только вы, смерды, этого уже не увидите! А ну, живее, мрази!

Нужно отметить, что надсмотрщики и без того жили и чувствовали себя довольно неплохо. Регулярные конвои подвозили им все необходимое. Государство не особо утруждало себя проверкой условий жизни каторжан, главное условие — чтоб они принесли хоть какую-то практическую пользу до того, как умрут под палящим крымским солнцем — выполнялось надзирателями вполне добросовестно.

Страна не испытывала недостатка в инакомыслящих — они постоянно и непредсказуемо появлялись, ниоткуда, словно мухи на прогретой солнцем стене ранней весной. Они обнаруживались даже в самых благонадежных ячейках социума, несмотря на колоссальные усилия, предпринимаемые для недопущения этого. Дефицита рабочей силы не было, и по безвременно ушедшим узникам охранники не особо переживали. Мало того, они и сами порой прикладывали к преждевременной смерти подневольных свои жирные руки.

Вчера пришел очередной конвой с продовольствием. Это было хорошее время не только для охраны, но и для заключенных. Почти всегда это означало перерыв в работе на пару дней, а несколько глотков спиртного, которые они в эти дни получали, помогали забыть о реалиях их подневольного бытия.
Только одному узнику такое расслабление было не по душе. Его прозвали Философом — он был одним из немногих, кто умел читать.

Близился вечер, и воздух наполнился приятным ароматом полевых трав. Вечер Философ ненавидел больше всего на свете.

— Давай, бля, прочти нам это в-ы-с-о-к-о-х-у-д-о-ж-е-с-т-в-е-н-н-о-е произведение! — торжественно объявил Бабэк, а за его спиной затрясся Кнур, еле сдерживая утробный смех. Надзиратели уже немного оправились от принятой дозы алкоголя, которая нетренированного человека просто убила бы.
Бабэк протянул многострадальному заключенному флягу с остатками мутного пойла.
— На, хлебни, тварь... чтобы с выражением... ты же знаешь, мы любим, чтоб с выражением!
Второй охранник едко хихикнул, облизывая потрескавшиеся от жары и спирта губы. Его маленькие свиные глазки весело заблестели в полумраке вонючей палатки.
— Давай, потрудись на благо Родины... Как говорится, терпение и труд плохому танцору все перетрут!
Философ стоял на коленях, держа в руках затертую до неузнаваемости книгу. Он выпил все, что ему оставили, и выпил бы еще столько, сколько смог, даже больше.
— Ну! — нетерпеливо вякнул Кнур, почесывая промежность, и дав легкий пинок под зад арестанту, — мы тебя долго ждать будем, а?
«Малашка вышла на свободную от лавки середину и, согнувшись, уперлась руками в пол. Он подошел к ней сзади, громко хлопая по мокрому заду...»[Л.Н. Толстой. "Баня"]
Философ читал монотонно, не глядя на буквы. Он знал этот текст наизусть.
— С выражением читай, ссука... и страна тебя не забудет! — хищно улыбнулся Бабэк, с предвкушением запуская потную руку себе в штаны. Над пухлыми щеками толстяка выступила испарина.
«...виляя крепкими бедрами и притоптывая в такт босыми ногами. Постепенно темп пения стал нарастать, и вместе с тем движения девки стали быстрее. Ее стройное тело с гибкой талией извивалось в непристойных движениях, с которыми она отдается мужчине. Руками она как-будто обнимала воображаемого партнера, а низом живота подмахивала его член...»
— А-аа, хорошо... давай, не отвлекайся, твою мать!
Философ опустил голову и закрыл глаза, но картина происходящего вокруг него действа была так же ясна, как если бы он смотрел на него в упор. Казалось, движения толстяков сотрясали воздух вокруг него. Он продолжал:
«...Хлопая то по низу, то по верху живота, Наташка, взвизгнув, вдруг схватила мужской член у самого основания и прижалась к барину, обхватив его за шею другой рукой. Член барина вдруг оказался между ее ногами, и она стала водить его головкой по влажным губам своего полового органа...»
— Давай... давай...
«...откинув одну ногу в сторону, она обхватила ею ноги барина, а он, облапив девку обеими руками за крепкий зад и прижимая ее к себе, впился страшным поцелуем ей в шею и вдруг схватив ее на руки, понес к скамейке и кинув на спину навалился на нее. Их сношение было бурным и страстным. Наташка отдавалась умело, самозабвенно. Она закинула ноги ему за спину и, ловко помахивая задом, ловила...»
— Давайбля... давай... высокохудо... а-а-а-ааааааа!
Философ продолжал читать, громко, пытаясь заглушить сопения и оханья своих мучителей. Наконец движения в палатке затихли, и он понял, что на этот раз ему повезло, и он не принял непосредственного, физического участия в этом грязном действе.
— Ну ничего, не распускай ты сопли, Архимед ебáный, — сказал Бабэк, вытирая пот рукавом, — дело твое нужное, и начальство выписывает тебе, сука, благодарность, - надзиратель протянул Философу кусок вяленой собачатины.
— Завтра отдохнешь немного от железа, — добавил Кнур, — посидишь на кухне, а Старушка как-нибудь без тебя обойдется.

Хлюпая, пыхтя и сморкаясь вонючим черным варевом, Старушка медленно ползла вперед. Вернее, ее тащили «ноги» — два десятка невольников, обливаясь пóтом и кровью, струящимся по исхоженным плетью бокам, налегли на трубы, вставленные в недра механизма. Двигатель катка уже давно был предусмотрительно извлечен — управлять этим устройством все равно никто не умел, да и заключенные быстро уставали от лишней тонны металла.

Охрана внимательно следила за Катком. Не столько для обеспечения правильности укладки покрытия, сколько для предотвращения возможного суицида. Многие зэки в отчаянии норовили сунуть голову под многотонную массу механизма, таким образом прервав череду своих страданий.
Старушка и сама была бы не прочь помереть, во всяком случае весь ее вид говорил об этом. Она пережила многих и еще переживет всех. Ржавое железо ее почерневших органов помнит их страдания. Предателей не хоронят, но этот механизм станет их надгробием.
Посыпая ржавчиной и кашляя черным дымом, под стоны невольников, Старушка медленно ползла к горизонту. Где-то там, за Соленой пустыней, на самом краю мира, чернели обуглившимися костями руины забытого Богом поселка.

~

— Эй, пацан!
Герт оглянулся. На небольшом возвышении, окруженном солеными лужами Сиваша, стоял солдат правительственной армии, в пестрой форме цвета выгоревшей травы.
— Что у тебя там в пакете?
— Червяки... в пакете, — ответил несколько смущенно Герт, не понимая, почему армия интересуется пожитками столь скромной особы.
— Что? Червяки? — улыбнулся боец, поправляя шлем.
— Да, это для рыбалки, — ответив Герт, немного приободрившись, — мы на них пеленгаса ловим.
— Выкинь нáхер.
— ?
— Не до червей вам сейчас будет, — нахмурившись, авторитетно заявил вояка, — тавры идут.
Герт застыл на месте. Про тавров часто стали говорить в последнее время, и разговоры эти не внушали оптимизма. Тавров мало кто видел, но все твердили об их свирепости и бесчеловечности. Судя по рассказам тех, кто забредал в Бухту, это были племена каннибалов, обитающие на западе от Соленой Пустыни, и дальше на юг почти до Качи. «Еды сейчас у всех мало. А у людоедов еще меньше» — рассказывал один из торговцев — «Вот они и кочуют по острову в поисках свежего мяса. Ловят все, что движется, обжаривают и едят. Все, что не съели — поломают и сожгут. Такие вот они, тавры».
— Парень, ты можешь и дальше стоять тут, червей сушить, но я бы на твоем месте бежал сломя голову в свой поселок и выводил всех на восток, к Бирючьей косе.
— Выводить?
— Ну, если ты хочешь, чтобы они выжили. Тавров много. Во много раз больше, чем вас. И мы вам не сможем помочь. Подкрепление подтянется через неделю, не раньше, а нас осталось всего-то несколько бойцов. Все, что мы можем сделать — это оповестить как можно больше людей вокруг.
Только сейчас Герт заметил вдалеке, за кустарниками, обрамляющими берег залива, машину, похожую на небольшую торговую мототелегу, в кабине которой сидели еще два человека в военной форме.
— Понял, — кивнул Герт.
— Повторяю — тавров очень много. Бери людей и выводи прямо сейчас... стой! На, возьми вот это, — армеец бросил Герту небольшой, но увесистый пакет, — это если тебе вдруг не поверят, что ты встретил здесь армию Союза Городов.

Герт поспешил в родной поселок. Дорога, знакомая с детства. Тропа вела вдоль побережья, огибала Черный Лиман и поднималась на небольшое возвышение, за которым лежала Тихая Бухта. Сейчас можно срезать путь, пробежать по мелководью. Прогретая солнцем вода лимана вернула воспоминания детства. Много лет назад они бегали сюда купаться и играть в мелкой воде залива. Иногда на дне можно было обнаружить что-то интересное – скелет птицы, кусок стекла или красивый камень. Найти патрон или осколок было за счастье — Первая война почти не коснулась этого края. А Вторая и Третья не знала ни пороха, ни машин, ни патронов, как говорил дед. «Все, что было после Первой — мышиная возня», любил повторять он.

«Но нельзя мышей сравнивать с людьми» — тут же поправлял себя старик, — «Животные умнее людей. Одежда соткана из нитей, и мир наш создан так, что все живые существа связаны друг с другом. Заяц ест траву, терадог ест зайцев, чтобы они не расплодились и не превратили остров в пустыню. Но и терадог не настолько глуп, чтобы убивать сразу всех грызунов в округе. Он скорее побегает день-два с пустым животом, чем обречет своих потомков на голодную смерть. И он знает, что всему свое время, и сам он когда-то станет землей и травой. Видишь как — все связаны, чтобы поддерживать этот мир. Все, кроме человека. Он — не нитка в этой ткани, он — нож. Еще и гордится тем, что режет этот мир на части.»

Каждый раз, когда дед говорил об этом, его голос немного дрожал, становясь громче и выше, а лицо заметно краснело от волнения.

«Это животное давно бы сожрало всю Землю, потому что ни оно само, ни другие звери не могли ограничивать его жадность», — продолжал старик, — «Тогда, чтобы спасти нашу планету, Всевидящий дал человеку еще и глупость, и теперь мы сами уменьшаем свое поголовье, убивая друг друга без всякой на то причины. Как и подобает самому глупому животному, человек не может спокойно усидеть на своей нетерпеливой заднице. Нам не живется в мире, и мы снова придумываем очередную войну.»

Опять кольнуло в сердце. Герт остановился, чтобы отдышаться. Нет, это было оправданием. Наверное, он просто хотел еще раз взглянуть на этот мир, который завтра может стать совсем другим.
Берег Сиваша. Запах йода и соли. Изрезанная бухтами и островками мелководная гладь тянется вдаль, сливаясь с небом и криками птиц. С другой стороны - поле до самого края земли, горячие соленые лужи и колючая трава. Деревья в этих местах не растут, и негде укрыться от обжигающего солнца. Нужно здесь родиться, чтобы так любить этот край. Кто знает, может новое место будет не хуже. Но уж точно оно не заменит ему Тихой Бухты.

— Стоять!!! — воспоминания грубо прервал вопль Бабэка, — оттягивай его, падлу! Быстрее! Не туда, твою мать! Не туда! Держи каток! Каток держите, падлы, блядь! Ах ты сука!
Такую массу сразу не остановишь, зэки это знали, хоть и напрягли все свои силы, уперлись в землю, пытаясь замедлить ход Старушки. Впереди послышался треск и частые, глухие удары. Герт хорошо знал причину этих звуков. Так бились в конвульсиях ноги очередного отчаявшегося узника, сунувшего голову под каток.
— За ногу тяни! Вытаскивай его, сука, быстрее! Ах ты, сраное уёбище! Сдохнуть захотел, бля, раньше... ты что себе думаешь?!
Тело оттащили в сторону. Половина головы была раздавлена, неестественно скрюченная левая рука заломлена за шею. Но это не останавливало взбесившегося охранника. Он так привык распоряжаться судьбами своих подневольных, что в этот раз, видя, как жизнь покинула тело без какого-либо участия и контроля с его стороны, совершенно искренне рассвирепел. Вырвав из рук помощника железную трубу, он принялся колотить труп что было силы, дробя кости и разрывая кожу. Колотить так неистово, что не замечал летевшие во все стороны брызги крови и собственную ругань. Наконец, обессилев, Бабэк сел на землю.
— Сука, а? — выдохнул он, бросая обрезок трубы в траву.
Досталось и живым.
— А вы че смотрите?! — взвизгнул Кнур, отвешивая тяжелый подзатыльник одному из зэков, с разинувшим ртом наблюдавшим за всем этим действом, — А ну за работу давай! Все за работу!

И опять зэки впрягаются в Старушку, навалившись на трубу тянут огромную машину по раскаленной дороге. Солнце горячее и тяжелое, пышет жаром, прижимая тебя к земле. Мухи отлетают вместе с каплями пота, когда отряхиваешься, как собака, всем телом. И через секунду возвращаются опять. Назойливее мух только мысли. В глазах еще клубится пар вокруг окровавленного колеса катка, а память мягко толкает сознание в те далекие дни на побережье Тихой Бухты.

Что-то заставило Герта вернуться в родной поселок. Через два дня после того, как его племя, под женский визг и собачий лай, в спешке собрав самое нужное, навсегда покинуло этот берег. Его тянула сюда пустота. Какая-то часть его души была с корнем вырвана из груди, и он хотел найти и вложить эту часть обратно. Герт хотел побыть один. Ступить на ту самую землю, на которую ступил — впервые в жизни — много лет назад.

Подошвы самодельных ботинок с хрустом проваливались в пепел. От земли еще шел жар. Обуглившиеся скелеты хижин нависли застывшими черными монстрами над обгоревшей почвой. Только соль, проступившая на поверхность, сохранила свой привычный вид. Все остальное было превращено в угли.
Герт прошел вдоль черных дымящихся руин. Что-то еще можно было узнать. На дне залива, возле самого берега — бочка, наполовину затопленная водой. В детстве он мог часами сидеть здесь, ожидая отца с рыбалки, глядя на плавающих по мелководью мальков. Тогда он и сам был похож на малька. Затаившись под развешенным над бочкой бельем, огромными глазами наблюдал он за движениями этого мира. Мир тогда был совсем другой. Его край тянулся по пестрящему островами горизонту, заворачивал за последней хижиной у пригорка, проходил мимо лежащих на песке вверх брюхом лодок и упирался в эту бочку.

Он просидел здесь до заката, безмолвно наблюдая за отражением пепла и облаков на поверхности мелкого залива Гнилого моря. Пустоту в груди постепенно вытесняло другое чувство, кипящей смолой разливаясь по спине, зажигая шею, щеки, и сжимая до боли пальцы рук. Сжечь. Разрушить и сжечь все, что лежит по ту сторону Соленой Пустыни. Жечь до тех пор, пока горячий восточный ветер не сметет в море пепел последнего поселения тавров.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
maverick
сообщение 7.5.2015, 16:38
Сообщение #10


Неизвестный пришелец
*

Группа: Пользователи
Сообщений: 11
Регистрация: 5.5.2015
Вставить ник
Цитата




ДЖАНКОЙ

— Восемь лет — не так уж и много для службы на благо Родины... Зато подумай, вернешься ты потом домой... с трофеями, званием. Домик с собственным опреснителем на крыше, — сержант блаженно обвел взглядом подернутый сизой дымкой горизонт крымской пустоши. Голова его чинно покачивалась, то ли в подтверждение собственных доводов, то ли в такт движения кузова огромной мототелеги, на котором они восседали.
— Участок дадут, не здесь, в Соленке, а нормальную землю дадут, возле Кафы, там даже деревья растут, — продолжал сержант, — Скоро тавров погоним, еще больше земли у нас будет.

Герт каждый раз невольно напрягался при слове «тавры», слишком свежа была эта рана. В армию он пошел, как и все ребята с его деревни, вовсе не ради звания и трофеев. Жаль только, всех их в Джанкое раскидали по разным частям. Но если цель у всех одна, то это не так уж и важно.

Налипшая грязь на колесах стала покрываться пылью — дорога свернула с пашни и увела к городским складам. Солдат у ворот прищурился, всматриваясь в темноту кабины, затем вскинул брови, утвердительно кивнул, зачем-то поднял руку и побежал открывать шлагбаум.
В нос ударил запах гниющих овощей, мочи и мазута. Они въехали в город. Ко всему новому нужно привыкнуть. Время сотрет острые углы, и чуждое станет привычнее, добрее и лучше. Вокруг все новое, и просто нужно потерпеть. Нет скудной, но живой степи, нет моря. А, главное, нет ветра. Они проталкиваются, как рыбы в густой тине, через застывший гнилой воздух узких улиц и серых бетонных стен.
Тесная дорога немного расступилась, сливаясь с небольшой площадью. Стало светлее и как-то легче на душе. Уныние безликих строений на площади было скрашено яркими флагами и портретами императора. «ПОРЯДОК И СТАБИЛЬНОСТЬ» — успел прочитать Герт на одном из транспарантов. Прохожие не обращали особого внимания на все эти флаги и надписи, они сновали по площади, не отрывая взгляда от земли. Один из них, поравнявшись с мототелегой, скучающим взглядом окинул кузов машины. Герт по привычке поднял руку, приветствуя незнакомца, но тут же отвел назад — каменное лицо прохожего бросило холодный, рыбий взгляд сначала на самого Герта, потом на его грязные армейские ботинки, и, зачем-то плюнув, опять уставилось в землю.

— Город есть город, — сказал Сорочан, почесывая затылок, — Тут может и не так уютно, зато чувствуется мощь. Здесь армия и промышленность, а значит — наше будущее! И девушки здесь ничего... А вон памятник, смотри.
— Это еще кто такой? — спросил Герт, глядя на непропорционально большую лысую голову из темно-серого гранита, сдобренную полосками голубиного помета.
— Это памятник какому-то древнему тирану. Он, говорят, изничтожил целые народы и принес людям немало горя. В этих местах он тоже зверствовал. Да. Но наш император уважает историю, и приказал не сносить этот памятник. Как-то так.
Вид у тирана был совсем не злой. Лукаво прищурившись, с застывшей ухмылкой и оттопыренной козлиной бородкой, стоял он посреди площади, указывая рукой куда-то за дома, в сторону нагорного кладбища.

— В целом я всем доволен. Только вот ногу починить надо, — продолжал сослуживец, — нога барахлит, мать ее. И давно уже. Доктор говорит «мениск», я хер его знает что это, но пока в колене скрипит... пока в колене скрипит, так и буду я конвои развозить с такими... как ты. Я ничего не имею против конвоев или тебя лично, я просто говорю, что на такой работе ни денег, ни славы не заработаешь.
— Сержант Сорочан! — раздался голос из кабины.
— Да, нах!
— Отставить "нах"! Притяни второй ремень у борта, справа. Ящики сейчас полетят.
— Есть, на..., — лениво ответил сержант, хватаясь за один из ремней, которыми фиксировались деревянные ящики болотного цвета, — Я ничего не имею против руководства, но зачем везти на форпост столько оружия? Это ведь оружие, ящики тяжеленные.
— А что еще им везти? — поинтересовался Герт.
— Ну как — что? Солдатики, они что, по-твоему, есть не хотят? В пустыне-то охотой особо не разживешься. Жратвы туда, браги канистру мля... ну, ты понял. А этим сыт не будешь. Там, в форпосте, человек тридцать, а оружия везем на целый батальон.
И, наклонившись, сержант громко повторил свой довод:
— Товарищ майор, я говорю — там двадцать человек, а оружия мы везем на двести! А жратвы вообще...
— Сержант Сорочан, отставить разговоры! — послышалось вновь из кабины, — Проверь что там по курсу. Дым какой-то.
— И правда, дым. Горит что-то.
Густые клубы дыма поднимались над западной частью города, в районе площади Нового Порядка. Огня видно не было — вид на площадь закрывала высокая бетонная стена спиртзавода, но доносящийся издалека шум и крики горожан не вызывали сомнений в масштабе и зрелищности события.
— Конкретно занялось, — заметил сержант, — вон хрень еще какая-то летит. Бумага что-ли...
По мере того, как они приближались к площади, шум усиливался. Прямо перед машиной из переулка выскочил пацан лет семи, весь перепачканный сажей, с ворохом обгоревших листов, прижатых к груди. За ним бежали еще двое.
— Вот дурачье... зачем им книги, никто ж читать не умеет! — усмехнулся сержант, — еще и дерутся за них.
Машина проехала еще один переулок и уперлась в заграждение.
— Перекрыли, — процедил майор сквозь зубы, — Иди узнай, что там.
Сержант слез с кузова и, прихрамывая, завернул в узкую улицу, ведущую к площади Нового Порядка. Ждать его пришлось недолго.
— Библиотека горит, — не без радости в голосе заявил Сорочан.
— Что горит? — переспросил майор.
— Библиотека. Так склады с книгами называют, — пояснил сержант.
— А-а-а, — кивнул майор.
— Ну, вернее, горела. Там уже одни угольки. Даже тушить не стали. Говорят, все сгорело за несколько минут. Ну так это ж бумага, что ж они хотели...
— А чего такой радостный? — спросил майор.
— Да кому они нужны были, книги эти. Никто читать все равно не умеет. Сука, а воняет как! Глаза от этой вони режет... В книгах толку нет никакого. Зачем они нужны, если есть радио? По радио нам говорят все, что нам нужно знать.
Герт также не имел ничего против технического прогресса, и динамики, щедро развешенные вдоль улиц города, поначалу приятно разнообразили их путешествие.

Они въехали в Кишку — старую часть города, представляющую из себя длинную грязную улицу, вьющуюся вдоль ободранных серых лачуг. Рваное тряпье, автомобильные покрышки, ржавая металлическая сетка, пропитанные мазутом железнодорожные шпалы, листы пластика, железа и гнилой фанеры, раковины и трубы — все это соединялось с помощью навоза и глины и со временем принимало форму человеческого жилища. Перекошенные строения, хаотично налепленные вдоль узкой улицы, боками прижимались одно к другому. Весь архитектурный комплекс был опутан сетью веревок и проводов, с которых пестрой бахромой свисало выгоревшее на крымском солнце белье. В придорожной пыли копошилась голожопая детвора.

— Здесь радио нет, — уточнил сержант, — и много всякого сброда... так что будь начеку. Тут часто можно встретить всяких бродяг, мутантов, художников и прочую мразь. Но есть и нормальные люди, просто бедные.
— К нам в Бухту тоже разные люди приходили. Но мутантов я еще никогда не видел, — сказал Герт.
— Ваша Бухта далеко от Мертвого Города, вас почти не зацепило. Да и Джанкой тоже. Но после того, как рвануло... в общем, сюда понаехало много народу. По человеку сразу не определишь, мутант он или нормальный. Бывает, что внутри тебя что-то мутирует, и ты даже сам не знаешь этого, кажется тебе, что с тобой все в поряде. А бывает, что дети у нормального рождаются с мутациями — их, конечно же, сразу отбраковывают. Тут уж как повезет.

Машина выехала с трущоб и повернула на запад. Впереди показался холм, усеянный каменными плитами. Кладбище занимало значительную площадь и, находясь на возвышении, было хорошо заметно с любой части города.

— Вот у меня товарищ был боевой, нормальный с виду чел. Все было хорошо, пока не ранили его. По ноге полоснули хорошо так, кусок мяса наружу торчал. Принесли в палатку, раздели, чтоб зашить, глядят — а у него всего два пальца на ноге. Нога на конце как свиное копыто раздвоена, и два больших пальца. Так его сразу в Реактор отправили. Даже лечить не стали, в Реакторе все равно долго не живут.
— По радио говорили, что Реактор автоматизирован, и сам себя обслуживает, — возразил Герт.
— Ну... почти автоматизирован. Он, говорят, работает автономно, но надо же как-то топливо в него загружать, чистить там... я хер знает. Знаю я только то, что там долго не работают. За пару недель лысеют и... ну, ты понял. Трупы там и сжигают, чтоб зараза не выходила наружу...

Со стороны центрального входа послышался шум. И только сейчас Герт заметил некоторое несоответствие — на высоких каменных воротах кладбища висел транспарант — тот самый — «ПОРЯДОК И СТАБИЛЬНОСТЬ». Повешен он был криво, видимо, на очень скорую руку. Так же поспешно его сейчас срывали. Двое полицейских с широко раскрытыми глазами второпях скомкали красное полотнище, нервно и поспешно запихали в мешок, завязали, будто опасаясь, что оно выберется наружу. Три других блюстителя порядка так же суматошно скрутили и теперь вели в неизвестном направлении самого виновника этого спектакля.
— Смотри-ка, это же тот самый транспарант с площади! — воскликнул Сорочан, — вот клоун! Пошутить, блин, захотел. Теперь точно под Каток попадет.
— Каток? Что это?
Сорочан посмотрел на покрытый могилами холм.
— Тебе лучше не знать, что это такое. И не дай Бог попасть туда.

~
Тяжелый ботинок с размаху ударил в лицо. В глазах опять замелькал узор из черных и зеленых кубиков. Герта откинуло на другой бок. Он машинально попытался прикрыть лицо руками, забыв, что они связаны. Еще один удар, в правый бок. Не в силах терпеть боль, сковавшую тело, он открыл рот, чтобы набрать воздух и закричать. Но тело его не слушалось. Герт скрючился, зашипел, и из открытого рта на землю закапала кровь.
— Ну че, скотина, задумался, блядь? — Бабэк тяжело дышал, — Куда ты собрался бежать отсюда? К таврам? В Реактор? Куда? Кнур, иди поработай с ним.
Второй охранник, не выпуская из рук фляжку с брагой, подскочил и сходу заехал ногой в голову Герта.
— Теперь ты у нас, сука, на особом счету, — толстяк сморщился и, хрюкнув, плюнул в кровавую лужу на свежем асфальте, — Слышишь меня? Будешь гнить на привязи, падла! Сдохнуть мы тебе не дадим, но и жить ты здесь не сможешь. Ты слышишь, мразь?

~
Герт не заметил, что уже почти стемнело. Они остановили мототелегу и спустились в небольшой овраг, чтобы развести костер и поужинать.
— Все-таки немного продуктов они нам выдали! — сказал Сорочан, волоча мешок с провиантом поближе к костру.
Пока они с Гертом готовили ужин, офицеры находились наверху, в кабинке. Они выразили желание поесть позже, и подчиненные были не против такого решения.
Поужинав, армейцы отправились в палатку — было уже поздно, и все изрядно утомились за день. Один Герт решил спать в кузове, под открытым небом. Он никак не мог отойти от шума, запаха и пыли Джанкоя, и теперь, уставший и довольный, лежал, раскинув руки в стороны и забросив взгляд куда-то далеко между величественно плывущих наверху созвездий. Небо. Это то, что было у него всегда. Небо никто не сможет отнять. Его нельзя разрушить, сжечь, украсть. Оно одинаково для всех — и императоров, и изгоев в грязных джанкойских трущобах. Небо такое же, как раньше, такое же, как и тогда, когда он родился. Оно никогда не меняется. Жаль, что мы не можем слышать его...
Тут Герт услышал какой-то звук, щелчок возле телеги. Будучи не понаслышке знаком с ремеслом охоты, он понимал, что лучше не выдавать своего присутствия, и немного выждать. Звук мог издать мелкий камешек, выпавший из кузова, птица или лопнувшая заклепка. Но все-таки ему показалось, что это был кто-то покрупнее, и он потянул руку за карабином, который предусмотрительно положил возле себя перед сном.
Послышался еще один, похожий на первый, звук, за которым тут же последовало тихое шуршание. Герт, смекнув, что в том месте, откуда доносился шорох, лежит мешок с продуктами, в то же мгновение вскочил, передергивая затвор.
Перед ним стоял человек, с широко открытыми от страха глазами. Мгновение он смотрел на Герта, потом вцепился взглядом в ствол направленного на него карабина и открыл рот. В свете луны ярко блестели его глаза и металлический зуб, похоже, единственный уцелевший в нижней челюсти. Длинные волосы и растрепанная одежда говорили, что человек этот уже давно слоняется по пустоши. Незнакомец стоял так несколько секунд, потом наклонил голову, криво улыбнулся и, осторожно отпустив мешок, поднял руки, показывая Герту, что он не заинтересован в возможных проблемах, таких, как, например, застрявший в голове кусок свинца.
Герт знал, что по уставу он обязан пристрелить незваного гостя, подошедшего к военному лагерю, но теперь, глядя в молящие о пощаде глаза бродяги, он думал только одно: «Смотри не закричи, а то проснется майор, и мне действительно придется тебя убить». Движением карабина Герт дал понять незнакомцу, что время его визита подходит к концу, на что тот, кивая и кланяясь с безмолвной благодарностью, неслышно скрылся в темноте.
Герт вздохнул.
— Что там? — из палатки показалась голова сержанта, — чего не спишь?
— Терадог, — ответил Герт, опуская ружье, — Показалось.
— Не, такое мы не едим. Спрячь мешок повыше, чтоб зверье не достало, — предложил Сорочан.

К полудню они повернули на запад, и стали углубляться в дышащую зноем пустыню. Дорога перешла на песчаник и глину, и телегу изрядно трясло.
— Дороги — это важно, — объявил Сорочан, который как раз сидел за рулем, — император не зря говорит: «дороги — это кровь империи». Вот если б тогда не рвануло... были бы у нас дороги от Сиваша до Кафы... и все-таки наш император молодец.
Дорога тем временем ухудшилась, и кабина погрузилась в пылевое облако, постоянно клубящееся вокруг колес. И хотя на много километров вокруг не было видно ничего, кроме песка и редких колючих кустарников, Герт знал, что граница лежит где-то в этих местах. Машина ехала по широкому плато, и слева открывался захватывающий вид на крымскую пустыню.
— Товарищ майор! Небезопасно вот так вот ехать вдоль хребта, — возразил сержант, — нас видно со всей долины внизу. Тавры хитрые, они своего шанса не упустят. Выследят и нападут ночью.
— Эх, сержант, — лениво ответил офицер, — не видать тебе повышения, как свои пять пальцев... Просто следи за дорогой, а об остальном позабочусь я.
До самого заката они ехали по краю плато, и под конец дня и мототелега с грузом, и пассажиры были покрыты слоем мелкой оранжевой пыли. Было уже темно, когда майор приказал заглушить мотор.
— Товарищ майор, вы уверены? — возразил Сорочан, — если мы здесь разведем огонь, то он будет виден за много километров. Может, хотя бы спуститься вон в тот овраг? Это территория тавров, и они наверняка нас заметят...
— Слушай, сержант... ты, видимо, подзабыл, что ты находишься в рядах императорской армии, а не в борделе Джанкоя? А? Будь добр, не издавай звуков, пока тебя об этом не попросят. И еще — у тавров нет и не может быть своей территории. Это бродячие племена людоедов и мутантов, и наша задача — очистить от них остров.
— Так точно, товарищ майор...
— А теперь заткнулся и пошел ставить тент. А рядовой Герт идет в тот самый овраг, с боевым заданием — насобирать веток для костра.
Майор хлопнул дверью машины, посмотрел на небо, и повернулся к сидящему в кабине лейтенанту:
— Сейчас?
— Я скажу когда.

Овраг был метрах в двухстах от стоянки. Но это было, пожалуй, ближайшее к лагерю место, где можно было найти сухие ветки. Герт несколько раз упомянул майора, пробираясь сквозь колючий кустарник при свете луны. В поисках прошло около четверти часа, когда кусты перед ним озарилась теплым мерцающим светом. Герт резко обернулся. На краю возвышенности ярким огнем полыхала большая армейская палатка.
Не вслушиваясь в доносящийся со стороны стоянки шум, он рванул к лагерю.
— Майор! — закричал Герт не своим голосом.
Когда он взбежал на пригорок, палатка уже почти сгорела, но огонь успел перекинуться на ящик с продовольствием.
— Товарищ майор!
Никто не отзывался. Не было и мототелеги. Прицеп, до бортов набитый ящиками, одиноко стоял, поблескивая железом в свете огня. Герт бросился ко второй палатке в надежде хоть там обнаружить кого-то.
— Сержант Сорочан!
Сержант Сорочан неподвижно лежал посреди тента с широко открытыми глазами. Правая рука его сжимала костяную рукоять ножа, торчащего из груди.
«Тавры» — пронеслась мысль. Где майор с лейтенантом? Почему они его бросили?
Снаружи послышался лязг железа и чьи-то голоса. Кровь ударила в виски. «Ружье». Герт кинулся во внутренний тамбур палатки, где обычно держали оружие. Пусто. Голоса приближаются. «Есть еще ящики в прицепе». Герт выскочил наружу. Кузов. Лязг железа. Крики. Нужен нож, чтоб разрезать ремни. Нож есть только один. Обратно в палатку. Вокруг люди. Вспышка света. Свист. Пустая канистра на земле.
Пустая канистра — наверное, это последнее, что он видел той ночью.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
maverick
сообщение 7.5.2015, 16:39
Сообщение #11


Неизвестный пришелец
*

Группа: Пользователи
Сообщений: 11
Регистрация: 5.5.2015
Вставить ник
Цитата




ТАВРЫ

— Мы убиваем ваших людей. Не потому, что нам нравится убивать, а потому, что хотим выжить.
В это было трудно поверить, но тавры, которых Герт всегда считал безмозглыми мутантами, дикарями, питающимися сырым мясом, говорили на его родном языке. Другая особенность, которая не укладывалась в рамки тех рассказов в таверне Джанкоя, которые обычно сопровождали не один литр выпитой браги — одежда. На людях, стоящих перед ним, была вполне человеческая одежда. И, хотя ткань была выгоревшей и во многих местах заплатана кожей, металлическими пластинами, пластиком, мехом и кусками трофейной композитной брони, Герт не мог не признать, что одевались они со вкусом.
Перед ним, немного выдвинувшись из разношерстной толпы, стоял высокий крепкий мужчина лет сорока, на голове которого возвышался шлем, гнутый из алюминиевых пластин и украшенный зубами терадога. Воин был одет в куртку из брезента с толстыми кожаными вставками и кусками резиновых протекторов с торчащими из них в разные стороны гвоздями. Видимо, это был местный военачальник.
— Но ты не пришел нас убивать. Хоть появился ты на нашей земле с оружием и без приглашения, но не представлял реальной угрозы... наверное потому, что просто не умеешь пользоваться ни приглашением, ни оружием.
Толпа за спиной главаря разразилась хохотом. Герт вспомнил, как вчера ночью он в панике метался между прицепом и палаткой.
— Наоборот, твое появление стало добрым знаком для наших воинов (вторая волна смеха прокатилась среди дикарей) В прицепе было столько оружия... Мы не любим оружие, потому что оно несет смерть, но сейчас нам приходится его использовать, чтобы защитить себя.
— Ага. И съесть побольше ни в чем не повинных людей! — не выдержал Герт. Он почувствовал, что злость и бессилие опять сжали ему горло, и его голос снова стал таким смешным.
Тавры переглянулись с грустной иронией.
— Да, вы не очень оригинальны, — ответил наконец главарь, — все пленники твердят одно и то же, уверяют нас в том, что мы каннибалы и просят убить их до того, как мы начнем их есть... что с вами такое?
Военачальник снял шлем и передал его стоящему рядом воину.
— Мы многого не понимаем в поведении ваших людей. Мы не понимаем, зачем вы пришли на эту землю. Но больше всего нам непонятно то, что случилось с вашими головами. Откуда все эти сказки про людоедов и детоубийц? Старики говорят, что когда-то наши народы жили в мире друг с другом...
— Когда-то! — перебил его Герт, — О каком мире вы говорите? Вы совершаете набеги на наши деревни, убиваете и разрушаете все на своем пути. Какой тут может быть мир! Или вы думаете, что я поверю вашим словам и прощу вам все то, что вы сделали? Зачем вы сожгли мой поселок?
Несколько секунд воин пристально смотрел на Герта, прищурив глаза, затем развернулся и ушел, не проронив ни слова. Остальные дикари так же молча последовали за ним.
— Зачем вы сожгли Бухту?! — крикнул им вслед узник.

Время в ожидании тянется долго. Прошло уже несколько недель, рана перестала сочиться, утихла боль в голове, но бедро, которое приняло на себя удар таврской дубинки той злополучной ночью, продолжало ныть. Герт уже почти поверил в то, что его не употребят в ближайшее время в пищу. Тавры питались в основном рыбой и какими-то клубнями, которые они выкапывали в степи и запаривали цельными над жаром углей. Иногда готовили на огне дичь — зайца и желтых куропаток.

— Здесь мы едим то, что придется, — сказал Сила Лошади, здоровенный парень лет двадцати, которому поручили присматривать за Гертом.
Сила Лошади перевернул тушку зайца на другой бок и присыпал сверху смесью морской соли и степных трав.
— Почти готово, — сказал он, — на побережье питание получше. Большой Взрыв научил нас многому, и мы стараемся брать меньше еды в степи. Ты меня слушаешь? Я понимаю, тебе сейчас не до этого. Возможно, тебя скоро убьют. Но обычно мы таких отпускаем назад.
Герт ничего не отвечал. Упоминание про море опять навеяло ему мысли о Тихой Бухте.
— Сначала тебя хотели отпустить, — продолжал Сила Лошади, — у тебя был такой жалкий вид... там, на плато. Но Харч заподозрил что-то после разговора с тобой. Мудрые люди говорят, что если бешеную собаку нельзя вылечить, то приходится ее убивать, чтобы она не заразила других собак и не покусала людей. Болезнь...
— Я не собака, — отрезал Герт.
— Ты уже можешь ходить, — продолжал тавр, не обращая внимания на реплику Герта, — скоро тебя переведут в поселок и покажут Тихой Голове. Если он захочет тебя видеть.
— Это ваш главный?
— Это наш... мудрый.
— А кто у вас за главного? Харч?
— Нет, Харч — сотник. И то только сейчас, на время войны... Все мы верим, что война скоро закончится. Тихая Голова так сказал.
— А в поселке кто начальник?
— Это у вас начальники. А у нас Бог один, а на земле все люди.
— Без начальника у вас никогда не будет порядка. Будь у вас нормальный правитель, как наш император, вы бы построили сильное государство и жили бы не хуже нас.
— Почему ты думаешь, что мне станет лучше оттого, что мой правитель будет указывать мне, как нужно жить? Вы думаете, что живете лучше. Но одно дело думать, а другое - жить.
Тавр перевернул тушку зайца, понюхал, и, бросив на угли пучок пряных трав, подержал мясо в поднявшемся ароматном дыму.
— У нас, конечно, есть управляющие. Но тебе понять будет трудно, у вас другая система. Наши управляющие — это наши слуги. Мы их выбираем, для того, чтобы они выполняли свою...
— Правитель — не слуга, – перебил Герт, – правитель должен быть сильным, авторитетным. Его должны уважать и бояться. Только тогда будет порядок.
Тавр наклонил голову на бок, пожимая плечами.
— Зачем мне бояться осла, который всего лишь таскает мешки с продуктами? Зачем мне давать ему какую-то власть? У него есть конкретное задание, и мне до задницы его авторитет. Мне нужно, чтобы осел выполнял свою работу... А ты что предлагаешь? Посадить осла на телегу и впрячься в нее всей деревней? Еще и уважать и бояться его?
— Не сравнивай осла с вождем народа, — раздраженно ответил Герт, — умный правитель знает, что нужно его людям. А мы должны подчиняться его власти и его решению. Без силы не будет ни порядка, ни стабильности.
— Ну а если вдруг умный правитель на старости лет тронется рассудком и начнет чудить? Такое ведь со всяким случиться может...
— Будет чудить — заменят на другого.
— Как же вы его замените, если вы его боитесь?
— Это уже наше дело, и не вы нам будете указывать. Вы-то сами хорошо живете? Рассказываешь мне тут про ослов! А сами на чужие земли набеги устраиваете...

Тавр одним движением вскочил с тракторной покрышки, служившей ему скамейкой.

— Что там такое? Я же сказал — с пленным не разговаривать! Будешь слушать байки про каннибалов, и сам в этот бред поверишь, — сказал подошедший к ним Харч, — Даже если бы я был людоедом, я бы побрезговал есть существо с изнасилованным мозгом.
— Уж я-то в этот бред никогда не поверю, — открестился Сила Лошади.
— Никто не может быть уверен, что эта зараза его не коснется. Я это болото хорошо знаю, сам в Джанкое много лет прожил. Да ты садись, че ты вскочил-то? Подопечного твоего завтра в деревню отправят, Голова скажет, что с ним дальше будет.

~

— Тихая Голова не любит шума, — предупредил мускулистый тавр с обвитым цепями торсом, — Не говори, пока он тебя не спросит, не издавай никаких звуков и старайся ни о чем не думать, когда ты будешь возле него. Понял?
Перед входом в палатку стоял еще один охранник, который держал в руке разрисованную дубину, расплющенную кверху наподобие лопасти весла. На его правой руке Герт заметил необычную татуировку в виде зубастой птицы.

Палатка Тихой Головы стояла в центре поселения и была обтянута тканью, разрисованной орнаментами из растений, стилизованных птиц и непонятных знаков. Внутренность этого странного жилища источала запах трав и кореньев, которые дымились в небольшом глиняном горшке при входе. В палатке было сумрачно, и после яркого солнца Герт не сразу смог разглядеть ее обитателя.
Тихая Голова, старик лет восьмидесяти, лысый, с жабьим подбородком и дряхлым телом, закутанным в серую ткань, сидел в центре палатки на небольшом возвышении из тряпья, и ел странное блюдо, накалывая на можжевеловую спицу куски овощей, обваленных в сушеных травах. Не обращая никакого внимания на пришельца, старик жевал и чавкал, чмокал губами, иногда вытирая рот лежащей рядом тряпкой.
Герт ждал. Он почувствовал легкое головокружение и необъяснимое желание выбраться наружу. По непонятной ему причине с каждой секундой его тело ощущало все больший дискомфорт, который перерос в беспокойство и раздражение. Он не мог говорить. Мысли путались, обрывались в самом начале своего появления, и, когда тишина в голове стала перерастать в свист, Герта охватила паника. Ему показалось, что тело его съеживается, затягивается в полумрачную тишину палатки, и что если он ничего не предпримет, он навсегда потеряется, забудет самого себя. Разум подсказывал, что ему нужно бежать от этого непривычного состояния, срочно что-то подумать, сделать или сказать.
— Почему ты не смотришь на меня?! — внезапно выпалил Герт.
— Смотрит тот, кто не видит, — ответил старик.
Звук собственного голоса вернул Герту способность мыслить привычным ему способом, и он тут же, не задумываясь над ответом старца, задал вопрос, который волновал его больше всего:
— Зачем вы сожгли мою деревню?
— Твою деревню сожгли у тебя в голове.
— Что?! — вскрикнул Герт, наклоняясь вперед.
Коренастый детина, стоявший сзади, грубо толкнул его в плечо, от чего Герт развернулся на пол-оборота и чуть не упал.
— Он не повторяет дважды. Хватит, выходи, — сказал охранник, хватая пленника за ворот армейской куртки, но тут же отпустил, увидев поднятую руку Тихой Головы. Старик посмотрел на Герта, отчего тому снова стало не по себе.
— Стоит ли убивать рыбу, которая носит в себе икру? Нам нет пользы от его смерти, но его жизнь еще нужна его народу. Отпустите его.
И странный старик беззвучно засмеялся, подрагивая всем телом.

~

Горячий песок крымской пустоши. Песок не заканчивается уже много дней. Он как будто не хочет пускать Герта вперед, обдувает колючим жаром его лицо, тянет вниз, хватаясь за тяжелые армейские ботинки. Песок до самого края мира. Что стало с этой землей? Дед говорил, что когда-то в этих местах была цветущая степь. Большие поля темно-красных пионов на широких плоскогорьях, дикие лошади, заросли ежевики и кизила, ручьи с чистой водой... Песок навсегда похоронил под собой все сказки прошлых жизней.

От стоянки тавров Герт пошел на восток. Он знал, что рано или поздно выйдет к одному из городов Союза, и когда аромат сухой полыни сменился запахом железа и мазута, Герт понял, что не ошибся. Выглядывающие из песка куски черного асфальта, изорванные пластиковые пакеты на редких колючих кустах и ржавые каркасы машин говорили о том, что когда-то здесь была дорога.
На горизонте поднимается к небу силуэт незнакомого города, но внутри такое же чувство гнетущей пустоты и безысходности, точно такое же ощущение, как в тот день, когда он возвращался к испепеленным руинам Тихой Бухты.
Песок не зря не пускал его сюда. Странный город надвинулся темной массой высоких бетонных стен и поглотил его своим холодным нутром. Город-памятник, безмолвный призрак из прошлого. Мертвый мир, время в котором остановилось много лет назад. Полуразложившиеся утробы огромных серых домов цепляются ржавой арматурой за бетонные сваи, поднимаются в небо и тонут там в желтой пыли. Улицы, опутанные проводами и усеянные осколками стекла, кусками железа и пластика, пробиваются сквозь безжизненные руины. Человеческие кости в истлевших одеждах на потрескавшемся асфальте, внутри изъеденных ржавчиной машин, среди обвалившихся стен и перекрытий.
Герт зашел в один из домов. Лестница вела наверх, по бесконечному серпантину одинаковых этажей, пока не уперлась в серый потолок, покрытый кругами черной плесени. Шаги эхом разносились по этажам, и это был единственный звук в этом окаменевшем мире. Не слышно птиц за окном, и на покрытых пылью стеклах не видно насекомых. Все это похоже на сон. По полу разбросаны странные предметы, многие из которых он видел впервые. Прогнившее, заплесневевшее тряпье, листы пожелтевшей бумаги, черные пластиковые ящики с проводами, осыпавшаяся краска на деревянных шкафах, потрескавшиеся кожаные диваны с вываливающейся на пол ватой, безглазые куклы, человеческие волосы и кости. Однако самое гнетущее впечатление на Герта производили портреты людей, висевшие на стенах комнат — то ли от ощущения того, что глаза на портрете безмолвно и неотрывно смотрели на него, в какой бы точке комнаты он ни находился, то ли от осознания того факта, что все эти люди давно уже были мертвы.
Вырвавшись из затхлого воздуха мертвых помещений, Герт поднялся по скрипящей железной лестнице на покрытую серой смолой площадку на крыше.

В нескольких километрах к западу, за полем, огороженным колючей проволокой, зиял огромный кратер. Над образовавшимся гигантским обрывом нависли почерневшие скелеты оплавленных зданий, согнутые и разорванные неведомой силой железнодорожные рельсы, трубы и металлические балки. На краю обвалившихся в черную бездну улиц навсегда застыли в растопленном асфальте обуглившиеся каркасы машин. Вокруг царило безмолвие. Большой мертвый город пристально смотрел на него исполинским глазом-кратером, оцепенев, не отрывая взгляда, как будто удивляясь появлению живого существа среди так надоевших ему многоэтажных надгробий.

Герт присел, облокотившись на кирпичную тумбу. Он еще долго смотрел на вечернее небо над мертвыми руинами, на то, как кровавое солнце прячет свое лицо в черных силуэтах выбитых окон и разрушенных стен.
Может ли быть правдой то, что говорят тавры? Может ли быть ложью то, что столько лет нам говорили, то, что твердит, не умолкая, радио в Джанкое и десятке других городов империи? У каждого своя правда? Нет, двух правд быть не может, две правды — это сумасшествие или самообман, оправдание лжи и страх признать свою ошибку.

Уже далеко за спиной безжизненные руины, но песок снова держит его, не пускает вперед, как будто уверен, что у своих ему будет хуже, чем у дикарей или среди безжизненных строений забытого города. Может, песок ошибается. Но это уже не важно. Он устал сопротивляться ему. Лежит на боку, закрываясь рукавом армейской куртки от злопекучего солнца. Вечером еще были силы. Вечером еще была вода во фляге из высушенной тыквы, которую ему оставили тавры. Сейчас есть лишь усталость, кровь, боль и горячий песок.

Он не смог заночевать на крыше многоквартирного кладбища. Вышел на улицу и направился на восток, почти наощупь, вглядываясь в темные силуэты домов, вдоль разрисованных кирпичных стен, парков с навсегда потухшими фонарями, безжизненных детских площадок и холодных спин автомобилей. Завод — последний форпост мегаполиса. Забор из проволочной сетки уводит к железной дороге. Вагон с порезанными, покрытыми слоем жира и пыли сиденьями — неплохое место для ночевки.

Большим кухонным тесаком, найденным в одном из домов, он пробует открыть дверь вагона. Свист дыхания, утробный рык и шорох за спиной. Терадогам все равно где спать и кого есть. От неожиданности удар получился сильным и резким. Послышался хруст костей, пронзительный визг и лязганье собачьих челюстей. Тесак рассек морду терадога, и животное, визжа, перекатилось через голову. Почувствовав открытыми ртами вкус брызгающей крови, его соплеменники набросились на своего сородича, разрывая его на куски, и отталкивая друг друга в алчном исступлении. Герт отскочил в сторону, на диск сцепления между вагонами, и, прыгнув, зацепился за выступ на крыше.
Наверху он в безопасности. Терадоги получили порцию свежего мяса и были всецело поглощены кровавой трапезой. Пройдя вперед по крыше вагона, Герт присел на возвышении люка и только тут заметил вереницу темно-красных капель, тянущуюся за ним по жестяной крыше вагона. Кто-то из собак все же успел полоснуть его клыками в пылу борьбы, и по разорванной выше колена ткани армейских штанов медленно расползалось горячее пятно. Вслед за этим, пульсируя по всей ноге, пришла боль.

Это было ночью. Сейчас есть лишь усталость, кровь, боль и горячий песок. Но больше всего он, наверное, устал от вопросов, на которые так и не получил ответа.
Верить можно разным источникам. Рассказам других людей, своим глазам, здравому смыслу... Возможно, тавры врут. Но и свои обманули, по крайней мере в одном — тавры не каннибалы. И даже если допустить такую мысль... только предположить... если тавры говорят правду, то... Трудно, очень трудно признаться самому себе, что тебя так долго обманывали. Использовали твой мозг и твой голос, твое тело и твою жизнь. Мог умереть, не зная зачем, и кому нужна была моя смерть. Еще труднее, чем самому себе, признаться в этом другим. Тот, кто знает правду, вряд ли поделится ею с остальными. А тот, кто решится на это, скорее всего, проведет свои последние дни на Катке.

Сквозь веки пробивается в сознание красный свет пустыни. Горячий ветер несет облака песка, обдувает лицо. Голос старика из поселка тавров повторяет одну и ту же фразу. Песок засыпает его слова, но они снова и снова выбираются на поверхность. Высоко в небе крутится огромная мельница, на которой время перемалывает камни, и посыпает землю песком.

Он просыпается от боли в потрескавшемся, пересохшем горле. Пытается пошевелить распухшим языком. Уже не видно песка перед глазами, только размытые темные пятна на фоне красного света.

Скрип мельницы. Песок.

— Сразу не давай много, помрет. Пусть привыкнет...
— Да не даю, не даю... смотри, он и не выпьет, рот открыть не может.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
maverick
сообщение 7.5.2015, 16:41
Сообщение #12


Неизвестный пришелец
*

Группа: Пользователи
Сообщений: 11
Регистрация: 5.5.2015
Вставить ник
Цитата




ИЗГОЙ

Изгой был лысым. Единственным человеком на каторге, у которого не было волос. У него даже бровей не было. Но это его не беспокоило.
Герт встретил его «на привязи». Привязью называли особую меру наказания, когда за какую-то выходку зэка приковывали к катку. Там он работал, ел, если это считали нужным, и спал, если мог уснуть после невыносимых побоев. Как, правило, привязь не подразумевала последующего прекращения наказания. Фактически, это были последние дни заключенного на Катке. Плавный переход в ад, как говорил Бабэк.

У каждого осужденного бывает ощущение, что происходящее вокруг нереально, что когда-то все это должно закончиться, исчезнуть, как кошмарный сон, испариться с первыми лучами солнца. Но утро опять разрушает эту сказку, одинаково, каждый день в течение многих лет бьет тебя с размаху тяжелым молотом по голове в тот самый момент, когда ты открываешь глаза. Рано или поздно самая прочная крепость рушится от этих ударов, и, когда приходит понимание того, что ты никогда больше не увидишь своего дома, близких тебе людей, не пройдешь теплым вечером по берегу моря, то становится невыносимо тесно в собственной груди.
Он тоже не выдержал. Бежать было некуда — в этом Бабэк был прав, рано или поздно его вернут на каторгу. Но несколько дней свободного человека стоят больше, чем вечность раба.

Глупый и рискованный способ — перетирать цепь. Если повезет найти твердый камень, то можно управиться за несколько месяцев. Цепь трут ночью, когда тебя не слышно на фоне треска сверчков, а под утро «забивают блеск» куском битума и присыпают пылью. Герта вычислили по характерному признаку — стертой коже на костяшках пальцев.

Когда Изгоя привели к Катку, Герт даже не взглянул на новичка. Он слышал от других арестантов, что на каторгу прислали полуживого зэка с Реактора, и что ему осталось жить всего несколько дней. Впрочем, Герта сейчас совершенно не интересовала судьба ходячего трупа, поскольку сам он находился в ненамного лучшем состоянии — скрутившись возле колеса большой железной машины, он то и дело менял положение тела, переворачивался, стучал от безысходности ботинком по железу катка, резал язык об острые кромки сколотых зубов, чтобы хоть как-то отвлечься от непрекращающейся боли во всем теле.
Он давно уже не обращал внимания на мух, ползающих по запекшейся крови на его лице, и такая мелочь, как появление еще одного соседа по страданию его совершенно не беспокоила. Он лишь по привычке повернул голову, когда послышался лязг замка, и тяжелые звенья железной цепи упали на колесо Старушки. Краем глаза он заметил спину охранника, который, привязав Изгоя, направился в тень под навесом.

— Здравствуй, Герт, — тихо произнес незнакомец.
Герт посмотрел на заключенного. Здесь уже давно никто не произносил его имени. Другие пленники звали его «Гера», это слово звучало сочнее.
— Не исключаю того, что нас специально свели здесь, — продолжал Изгой, не обращая внимания на молчание собеседника, — император, видимо, очень хочет «скрасить» мои последние дни... зная, что мы с тобой знакомы.
— Ты меня с кем-то путаешь, человече, — не глядя на собеседника, пробубнил Герт, облизывая разбитую губу.
— Я редко обращаюсь к прошлому, но тебя я помню хорошо. Ведь здесь ты находишься во многом благодаря мне.

Герт хорошо помнил, благодаря кому он здесь находится. Торговцы водой привезли полуживого скитальца в ближайшую военную часть, где жирный красномордый подполковник не без интереса изучал содержимое его армейского рюкзака.
— Фляга украшена вражеской атрибутикой. Изображение ящерицы с треугольной головой, перевернутого вниз трезубца, рыбы... Топорик серо-дикого цвета со следами крови. Наверняка тоже подаренный таврами.
— Топорик я нашел в Мертвом городе, — возразил Герт.
— Молчать! И отвечать когда тебя спросят. Ты встрял в такую жопу, что выбраться оттуда тебе будет очень не просто. Ты — рядовой императорской армии, в рюкзаке которого, вместо оружия — сухая ТЫКВА, разрисованная врагом! Ты вернулся с поля боя без своей армии, без своего командира, и действия твои могут расцениваться не иначе, как дезертирство, предательство и шпионаж!
Пухлыми пальцами-сосисками офицер продолжал брезгливо рыться в пыльном рюкзаке.
— Карты с голыми бабами. Разврат. Отложим для экспертизы, — открыв ящик стола, подполковник быстро смахнул туда колоду, — Дальше. Черное пластиковое зеркало с кнопками. Провода. Две гайки. Маленький мальчик с луком, крыльями и жопой... сделан из блестящего белого камня... Да ты, брат, совсем забыл, для чего на фронт ушел... На, вот здесь подпиши.

Изгой подсел поближе. Лысый, с белым лицом, вспухшими кровоточащими губами, без бровей, этот человек был похож на фарфоровую лягушку с тонкими лапками, одну из тех фигурок, которые Герт нашел в городе-призраке.
— Я тебя не помню, — сухо ответил Герт, — отойди, мне и без тебя хреново.
И, повернувшись на другой бок, он уткнулся в колесо, надавливая лбом на острые кромки гаек, пытаясь новой болью заглушить старую.

— Ведь это я сжег твой поселок.

Герт замер. Что-то щелкнуло в его голове, попало извне в крутящиеся части мыслительного механизма, от чего тот резко заклинил, не зная, что делать дальше.
— Ты сжег Бухту?
— Да. Это было сделано по моему приказу, и по распоряжению императора.
Герт с трудом оторвал тело от земли, пошатываясь, приподнялся, сжимая в руках ржавую цепь.
— Да, ты можешь меня сейчас задушить этой цепью, — продолжал Изгой, — но это уже ничего не изменит. Жить мне осталось совсем недолго, и эту тайну, как и многие другие, нет смысла забирать с собой в могилу.
— Говори, — прошипел Герт, глядя сквозь синюшно-красные гематомы под глазами на своего странного соседа.
— Я выполнял стандартное задание. Мы предупреждали население о наступлении тавров, а потом уничтожали опустевшие поселки.
— Ты продался таврам?
— Нет. Я работал на императора.
— На нашего императора?
— Это для тебя он наш. Для меня и многих здравомыслящих людей он скорее наш... палач.
Изгой облокотился на железный щиток, прикрывающий боковые колеса катка.
— Сжигая поселки, правительство решает сразу несколько целей, — звучал, приглушенный водопадом безумных мыслей, голос Изгоя в разбитой голове Герта, — во-первых, набирает добровольцев, жаждущих крови, в имперскую армию. Во-вторых, переселяет оставшееся трудоспособное население в так называемую коммуну, где люди работают практически за бесценок на благо империи. В-третьих, создает и надежно закрепляет образ внешнего врага в твоей голове. Потому что без внешнего врага империя рассыпется, как вспоротый ножом мешок с отрубями.
— Откуда ты знаешь мое имя? — спросил Герт.
Изгой вздохнул, вытирая пот над глазами.
— Без волос и военной формы я выгляжу немного иначе, чем раньше. Помнишь молчаливого лейтенанта в кабине мототелеги? На самом деле у меня, конечно, звание было повыше...
Непросто было поверить, что его собеседник, который сейчас с трудом шевелил своими конечностями, и был тем самым лейтенантом, немногословным крепышом, полным сил и здоровья. Но Герт не мог не отметить тот же взгляд и характерные черты лица, теперь уже обезображенного неведомой болезнью.
— Да, Реактор высушил меня, — как бы читая его взгляд, проговорил Изгой, — но это цена, которую я, не задумываясь, заплатил бы еще раз. Это плата за свободу. Император не мог оставить в живых человека, который знал так много его тайн, но и не мог позволить умереть быстро и без мучений тому, кто наплевал и на его систему, и на него самого. Излучение в Реакторе такое, что человек сгорает за несколько недель. Ты чувствуешь этот жар, также, как жар от солнца, только ощущаешь его не кожей, а своими внутренностями. Когда у меня от боли начали плавиться кости — это последняя стадия — меня перевели на Каток, чтобы продлить мои мучения. Кроме меня, никто не выходил живым из Реактора.
Изгой с горечью усмехнулся.
— Что произошло тогда, в пустыне? Кто убил сержанта? — спросил Герт.
— Все было спланировано. Сержанта убил я, через несколько месяцев убрал и майора.
Герт, закашлявшись, выплюнул сгусток крови в пыль у себя под ногами. Он задыхался от боли в отбитом боку и от того, что ему пришлось только что услышать.
— Я думаю, что после всего, что ты сделал, ты заслужил свою смерть, — сказал он устало.
— Все люди заслужили смерть. Иначе бы они не умирали...
— Думаю, ты заслужил именно такую смерть.

Убить его этой ночью? Сил хватит. Да сила и не нужна. Хватит одного зла. Зла у него больше, чем мышц. Оно столько лет в нем росло, питаясь его надеждой и болью, так его поглотило, что и сам он уже стал злом. И даже если кто-то мог вернуть его в те годы, в те далекие времена в Тихой Бухте... нет, ничего не получилось бы — он уже другой, не поместится он с этим злом в тот добрый мир, где дед вырезал из дерева фигурки для маленького мальчика. Кораблики в океане, океан внутри старой бочки. Крохотный малек с огромными глазами... Глаза уже давно закрыты гематомами, и ничего не видно, кроме крови в своей голове. Нет, ничего ни вернуть, ни сделать он уже не может, только от безысходности и злобы убить это жалкое существо, которое, по правде говоря, ничем не хуже его самого.

— Скажи мне, это тоже было... стандартное задание? — спросил Герт.
Изгой задумался, подбирая слова.
— Нормальному человеку трудно будет это понять, но я постараюсь тебе объяснить. Империя началась вместе с появлением врага. Неважно, существует этот враг на самом деле, или он создан искусственно. Лишь бы он был в твоем озлобленном мозгу. Ведь если твой ум не будет занят войной, он начнет думать. Ничто не может испугать хозяина сильнее, чем мыслящий раб. Кровососущая система не может жить без войны. Она рухнет сразу, когда наступит мир.
— Тавры — не очень хорошие кандидаты для внешнего врага, — сказал Герт.
— Хорошие или плохие — не важно. Война идет не против тавров, война идет за твою голову и внутри нее же. И основной трофей — не земля, не ресурсы, нет, главный трофей в этой войне — это твое внимание. Отвлечь твое внимание на внешнего, несуществующего, врага, только для того, чтобы ты не видел настоящего — внутреннего, который уже много лет сосет твою кровь, взамен отдавая лишь зло и безысходность.
— И ради этого внимания ты убил сержанта и сдал таврам прицеп с оружием?
— Я предупреждал, что нормальному человеку понять это будет непросто. Но постарайся дослушать до конца... Неимоверными усилиями и средствами императору удалось добиться того, чтобы наши народы возненавидели друг друга. Выжженные деревни по обе стороны фронта, Большой взрыв, десятки тысяч трупов... даже самый миролюбивый народ не выдержит этого, и тавры взялись за оружие. Но тяжело воевать с дубинками и самострелами против электропушек и фарад. Такая война закончилась бы в считанные месяцы и государство лишилось бы своей основной опоры — искусственного, придуманного им зла. Тогда император нашел гениальное, как ему казалось, решение — тайно поставлять оружие противоборствующей стороне. Ты уже знаешь каким образом. А то, что в ходе таких поставок погибнет часть личного состава... ну так, люди у нас всегда были расходным материалом, подручным мясцом, которым, не задумываясь, затыкали пробоины нашего прогнившего судна.

Слова бывшего лейтенанта сопроводила трель сверчка, спрятавшегося под тяжелым железным брюхом Старушки.

— Так ли страшны те враги, которыми нас пугают? — спросил Изгой — Посмотри, от чего умирают люди в Джанкое... того зарезал друг по пьяни, тот тещу зарубил топором, третьего жена отравила, четвертый просто спился, как и большинство его товарищей. Кто нас убивает массово? Тавры, жители других островов, лунные человечки? Мы сами убиваем друг друга, но, хлебнув браги, снова брызжем слюной, во всем обвиняя каких-то тавров.
Герт молчал. Все, что говорил Изгой, было для него шоком. Слишком много информации, слишком похожей на правду, которую часть его сознания отказывалась принять на веру.
— Не может столько людей ошибаться, — возразил Герт.
— Кто тебе сказал, что все они ошибаются? Многие боятся, а многие просто извлекают из всего этого выгоду. Круг интересов остальных настолько узок, что помещается в бутылку с разбавленным спиртом. При этом все молчат.
Все в этой структуре продумано до мелочей. Система подпитывает сама себя — страхом, взятками и молчанием. Маленький чиновник кормится и передает навар вышестоящему. Наверху снимают сливки... Все, казалось бы, прочно и незыблемо, и будет работать веками. Но не учтен один фактор — у человека внутри всегда есть... человек. И какой бы толстой кожей он ни покрылся — у света всегда будет возможность пробиться сквозь нее.
— Не надо мне про свет рассказывать! — раздраженно отрезал Герт, — ты столько пролил человеческой крови, что о свете можешь забыть навсегда. Ты разве думал об этом... человеке внутри себя, когда убивал людей, когда жег Бухту? Света тогда было много, наверное! Как ты вообще стал... этим?
Изгой так же спокойно смотрел на Герта ничего не выражающим взглядом, с таким видом, как будто он в очередной раз наблюдал знакомый спектакль с известным концом. И, как ни в чем не бывало, он продолжил свое повествование.
— Когда-то я гордился тем, кем я, казалось, являлся. У меня, офицера КПРС, контролирующего особые задания, было все. А если чего-то мне не хватало, я всегда мог отнять это у других.
Герт взглянул на собеседника. Среди всех служб, военных и полицейских структур империи, КПРС — комитет по работе с сознанием — был этакой священной коровой, имя которой чиновники не решались печатать, а люди — произносить.
— Ни одна государственная служба не дает такой возможности выместить зло на других людях, как КПРС — продолжал Изгой, — особенно, если это зло глубинное, возникшее в результате страшной психической травмы в прошлом. Травмы такой, от которой хочется умереть, зачеркнуть свою жизнь и начать новую. Или забыть ее, притвориться другим человеком, покрыться толстой непроницаемой коркой. Я не знаю ни одного существа из этой структуры, включая императора, психика которого не была бы покалечена в детстве. Это психические уродцы, ущербы с маленькой и злой душой, заливающие свою раненую память чужими слезами и кровью.
— Себя ты тоже относишь... к ущербам?
— Если бы я им не был, я бы не служил в КПРС. Нормальному человеку попасть туда невозможно. Нужно иметь очень толстую кожу, чтобы выполнять эти задания. Смотреть немигающим взглядом, как расстреливают целые семьи, как корчится в дорожной пыли человек с отрезанными конечностями. Такую толстую кожу нельзя нарастить никакими тренировками. Она появляется сама, как защита от реальности, защита от мира.

Изгой поднял с земли мелкий железный осколок, и швырнув его в сторону заходящего солнца, продолжил:
— Я убил своих родителей, когда мне было пять лет. Случайно увидел, как отец отравил чужого пса и все что было потом. Плакал, не мог уснуть. Под утро встал и высыпал оставшийся яд в кастрюлю с вареной фасолью... Проснулся я от ужасных криков. Мой мозг так и не принял того, что увидели мои глаза, и я много лет верил, что у меня никогда не было родителей. Я не помнил и не хотел помнить ничего, что было со мной до интерната. Мне легче было жить человеком, никогда не видевшим свою маму, чем принять ужас того утра. Именно тогда у меня и выросла эта кожа.
— Но сейчас-то ты все помнишь. Что-то произошло в твоей жизни, что вернуло тебе память? Или сквозь твою кожу все-таки пробился солнечный свет?
— Кожу я потерял много лет спустя, на пепелище.
Герт взглянул на Изгоя. Он все еще не мог понять, насколько правдивым был его рассказ, и насколько адекватен сам рассказчик.
Изгой наклонил голову и закрыл лицо руками.

— Это был день тишины, — продолжил он после недолгой паузы. Я вернулся на то место, где накануне по моему приказу сожгли очередной поселок — такой же, как и ваш. Разница была лишь в том, что жители того села не захотели оставлять свою землю. Их сожгли вместе с их домами.
В то время у меня было странное, болезненное увлечение. Я возвращался, чтобы еще раз увидеть поверженного, беспомощного врага, посмотреть в его глаза, поглумиться над его застывшей болью. Походить между трупами, подолгу рассматривая их лица. Это были фотографии — увековеченные секунды прощания с жизнью, а себя я считал большим ценителем этого чудовищного искусства.
Но в тот день все было не так, как обычно. Сам день был другим. Небо тяжелее земли, его темно-серое тело нависло над выгоревшей пустошью, придавило, обездвижило все вокруг. Вязкий, мокрый воздух обволакивал меня со всех сторон, потрескивал электрическими разрядами, оседал мелкими каплями на кожаных погонах. За годы службы я научился чувствовать эти минуты гнетущей тишины — моменты смертельной опасности, и пальцы по привычке обхватили толстую кожу клапана кобуры.
Пепелище приближалось. Я уже не шел к нему, оно само медленно и бесшумно надвигалось на меня. Уже видны между черных свай перекошенных хижин обуглившиеся части человеческих тел, торчащие из мокрого пепла, руки, скрюченные в страшных, нелепых позах, открытые рты и пустые глазницы.
Холодный ветерок трусливо пробежал по ногам и спрятался в желтом тумане.
Я остановился на границе обгоревшей земли, возле изуродованного огнем черного скелета маленькой хижины на самом краю деревни. Какая-то часть меня стояла сзади, отчаянно тянула за брезентовую ткань, звала бежать отсюда, зная, что умрет. Гробовая тишина накрыла место вчерашней трагедии. Все вокруг было в оцепенении, и я тоже стоял, не в силах шелохнуться. Между мертвыми телами в плотном, неподвижном воздухе висели мелкие хлопья серого пепла. Застыв на месте, я смотрел, как редкие капли медленно падали с неба и погружались в золу, поднимая в воздух сизую пыль.

И тогда я увидел ее. Маленькая девочка шла по холодному пеплу, между выгоревших домов и людских тел, шла, трогая дрожащими руками воздух перед своим лицом. Она приближалась ко мне, хотя и не могла меня видеть — все ее лицо было покрыто коркой ожогов, и черные ручейки стекали по сшитому из лоскутков маленькому платью, присыпанному седой золой.
Тишина стала невыносимой. Закрутившись во мне с бешеной скоростью, она переросла в неистовый свист. «Почему ты не убил ее сразу?» — услышал я голос в голове, и офицер КПРС, не дожидаясь ответа, выскочил в страхе, разорвав брезент моей армейской куртки, и навсегда оставил меня самого.

Она уже совсем близко, я слышу свист ее дыхания, чувствую движение воздуха вокруг ее дрожащих рук. Я замер, окаменел, стараясь не дышать, и только гулкие удары сердца в груди выдают мое присутствие. Девочка сделала шаг вперед, задела рукой мое колено, вздрогнула, и крепко, так крепко, как только может трехлетний ребенок, обняла мою ногу и прижалась обгоревшим невидящим лицом к грубой ткани армейских брюк.

Мог ли я выжить после этого?
Задыхаясь, я поднял голову к небу. Сильная боль взорвала меня от самой глубины, пролетела по позвоночнику и пробила череп. Непроницаемый панцирь, каменный дом, который я, как улитка, всю жизнь таскал на себе, столько лет покрывая цементом, в один момент раскололся, брызнув в небо гнилым нутром. Куски этой брони отрывались с мясом, с кровью, улетали в небо с моим криком, и чем меньше меня становилось, тем меньше становилась и моя боль.
Целая вечность пролетела мимо, все жизни — и моя, и те, которые оборвались благодаря мне, и те, которые я не успел погубить. В бешеном вихре неслись сквозь нас человеческие цивилизации, огромные миры рождались и разбивались друг о друга. А мы стояли, не двигаясь, в самом центре этой вселенной. Девочка замерла, уткнувшись лицом в мою ногу и, боясь пошевелиться, не выпускала меня из своих объятий.
За весь день она не издала ни звука. Кто-то скажет, что это можно объяснить болевым шоком от полученных смертельных ожогов. Но мне не нужно объяснений. Для меня она — Бог, который сжалился над уродством моей покалеченной души, и пришел, чтобы исцелить меня.
Вечером она умерла, ушла из моей жизни так же тихо, как и появилась. И я умер тоже. Ночью пошел дождь. Я лежал в мокрой золе под летящими каплями и плавился, растворялся в падающей с неба воде, пока сам не стал маленькой каплей, затерявшейся в бескрайней вселенной. Я знал, что уже никогда не вернусь в старый панцирь, не стану прежним самодовольным опарышем, с суетливым рвением поглощающим все на своем пути, радующимся чужому горю, которое столько лет было моей пищей.
Настало утро первого дня. Я ничего не знал, но это меня больше не пугало. Я снова забыл о себе. В детстве я прятался от прошлого, не желая принять действительность, а теперь просто сбросил его с плеч и оставил за собой на дороге, как будто это был вонючий мешок с тухлой рыбой. А сам ушел вперед.

Изгой улыбнулся. В оранжевом свете заходящего солнца он казался не таким болезненным, как обычно, и только сеть мелких кровоподтеков под кожей выдавали настоящее состояние его организма.
— И что было дальше? — спросил Герт.
— Дальше была жизнь. Не по приказу и не по расписанию. Новые дни сменялись новыми, и я шел по краю мира — когда за солнцем, когда за облаками. Армейская форма скоро выгорела, а из инвентаря у меня остался только нож.
Иногда я забредал в поселения, говорил, если меня спрашивали и ел, когда меня угощали. Я редко общался с людьми , но никогда не скрывал правды ни о себе, ни о нашем государстве. В Союзе меня объявили сначала пропавшим без вести, потом — врагом народа, заблудшей овцой, изгоем и предателем.
Потом началась травля. Ничто так не отвлекает внимание толпы, как травля. Схватить одного из безликой массы, разорвать на глазах у всех, окропить его кровью площадь, и без того красную, дать им кусок его свежего мяса. Им все равно, кого есть, и брат очень скоро станет врагом.
Я ни от кого не прятался, но они долго не могли меня найти. Наверное, потому, что у меня не было никаких планов и порядков. Им просто не за что было зацепиться. Я бродил по пустыни, не зная, каким будет мой завтрашний день, и в какую сторону света направлюсь утром. И, говоря откровенно, мне просто было не до них. Так ли интересно копошение червей под ногами, когда перед тобой весь мир?
Я остановился в селении возле Арабатской стрелки. Один из местных жителей, услышав мой рассказ, донес на меня в КПРС. Дальше — пытки под пристальным вниманием императора, Реактор и Каток. Сейчас мне осталось совсем немного... возможно, несколько часов.
Герт посмотрел на солнце, прячущееся за рваный край крымской степи. Высоко в небе, в теплом свете заката, расправив крылья, медленно кружили две большие птицы.
— Ты уверен, что так скоро умрешь? — спросил Герт.
— Да. В тишине одиночных скитаний я научился чувствовать приближение некоторых... событий. А, если учесть мое текущее состояние, то и пророком не нужно быть, чтобы знать это.
И, как бы в подтверждение своих слов, Изгой хрипло закашлял, сотрясаясь всем телом.
— Вы тоже все скоро умрете. Все, включая охрану, — спокойно добавил он, глядя вдаль.
— Это что, очередное твое предчувствие?
— Нет, это логика. И опыт. Вас уничтожат из-за меня. И, опять же, из-за страха. Я слишком хорошо знаю того, кого вы называете императором.
— И что ты еще можешь рассказать о нем?
— Да нечего рассказывать, в том-то и дело. Это просто мыльный пузырь. Снаружи — переливающаяся радуга, а внутри — страх, что вот-вот лопнешь. Когда у существа нет массы, но есть болезненное желание казаться больше, чем оно есть на самом деле, то все силы такое ничтожество тратит на создание и удержание тонкой радужной пленки вокруг себя.
Некоторое время Изгой сидел молча, рисуя на песке волнообразные линии. Потом усмехнулся чему-то своему.
— Поначалу кажется, что это глупость. Но это болезнь. Со здоровыми людьми такого не происходит. Но когда маленький кусок говна получает возможность выглядеть большим куском, он обязательно ей воспользуется. Раздуется до неимоверных размеров, пуча от страха глаза, и непременно лопнет.
Когда-то я думал, что ему еще можно помочь. Человек в любом случае умрет, но кем — вот вопрос. Если ты не можешь признаться в правде — хотя бы самому себе — ты так и умрешь жалким ничтожным паразитом. Но чтобы признать правду, нужна сила. Я его слишком хорошо знаю. Силы в его составе нет. На девяносто процентов он состоит из страха, и на десять — из косметики.
— Знаешь, новость о том, что мы скоро умрем, как-то не настраивает меня на твои философские сравнения, — сказал Герт.
— Если сравнение хорошее, правильное — оно может помочь человеку в поисках истины, а может и спасти кому-то жизнь... и не одну, — возразил Изгой.
— Тавры тоже любили говорить притчами, — вспомнил Герт, — нас они сравнивали с бешеными животными.
— Хорошее сравнение. Правильное. Добавлю лишь, что на самом деле никаких «их» и «нас» не существует. Внешне, конечно, все выглядит так, как будто больные и здоровые собаки враги друг другу. Здоровые животные стараются держаться в стороне от больных, больные от безысходной боли кусают здоровых. Им может даже показаться, что они принадлежат к разным видам, что они всегда были врагами. Но они не понимают, что их единственный враг — это вирус. Он их разделяет и убивает.
— Бешеной собаке до задницы все твои теории, — возразил Герт, — она просто кусает, пока не сдохнет.
— И то, как сильно она кусает, говорит лишь о том, насколько тяжело она больна, — вставил Изгой, — ты прав, когда существу нет дела ни до каких теорий, просто потому, что в чане его черепной коробки остатки мозга захлебываются в браге, трудно говорить о каком-то выздоровлении.
Мозг человека отдыхает в двух случаях — когда приходит мудрость, и когда приходит глупость. В первом случае человек не думает, потому, что знает. Во втором случае ум тоже не нужен, поскольку вместо тебя и целой толпы таких, как ты, думает один общий мозг, он тебе говорит что хорошо, а что плохо, кто тебе друг, и кто враг.

На вечернем небе загорелись первые звезды, и над травами крымской пустоши тихо пробежался приятный холодный ветерок, дразня дыхание пленников ароматом чабреца и полыни. Трель затаившегося в железном корпусе сверчка иногда разбавляла монотонный гул, доносящийся со стороны лагеря. В лагере было весело.
— Да, спирт сегодня льется рекой, — как бы читая мысли Герта, сказал его собеседник, — день Союза Независимых Городов, мать его! Только не совсем понятно, от чего они независимы. Разве что от своего мозга. А чтобы ни у кого не возникало лишних мыслей по этому поводу, их щедро топят дармовым бухлом.
Герт знал, что утром из города пришел конвой. Кто-то из зэков говорил, что по такому поводу даже привезут женщин из города, таких же доступных, как казенный спирт. Но женщин в этот раз не привезли, к неистовому огорчению некоторых обитателей каторги.

~

— Ах ты сука ты! Ты это где, падла, взял, а? Ты слышишь, Кнур? Смотри, что этот, блядь, Ньютон, хотел закрысить!
— Етить тебя в ухо! Чистоган! — подскочивший охранник вытаращил глаза на пол-литровую склянку с пестрой красной этикеткой, — где он его нашел?
— Из штанов у него выпало... у, падла!
— Ты что же это, государство родное хотел наебать, педрила? — вскричал с нескрываемой радостью Кнур, не сводя глаз с глянцевого пузырька.
— А? Государство наебать?! — вторил ему Бабэк, всаживая тяжелый кулак в солнечное сплетение многострадального заключенного, — отвечай, сука!
— Ты его сильно не прессуй, — просвистел Кнур, с нетерпением цепляя жестяную пробку остатками гнилых зубов, — он нам нужен целым.
— А он уже давно не целый! — заорал Бабэк, хлопнув с размаху ладонью по худосочному заду Философа.
И два похотливых толстяка опять дружно заржали.
Вечер Философ ненавидел больше всего на свете. Но в этот вечер он загадал свое заветное желание.
— А-а-арррггх, — фыркнул Кнур, вытирая губы засаленным рукавом, — пробирает как, а? Это хор-р-роший! Дай закусить че-нить.
— Тут сука нехуй что закусывать, — Бабэк нетерпеливо вырвал бутылку из рук напарника, — Наш самопал будешь закусывать, а эту нужно...
— Дегустировать, — робко подсказал Философ.
— А тебя, блядь, кто спрашивал?! Вялого щас будешь дегустировать... А ну раздевайся давай! Дегустировать ему, видите ли...

~

Ночную тишину за лагерем разрезал протяжный, жалобный вой терадога. Сверчки умолкли, насторожились на мгновение, но тут же опять наполнили темноту своими трелями. Ночь накрыла влажной прохладой широкую крымскую равнину. Луна ползет вверх по небосклону, медленно и спокойно, как огромная белая улитка, мимо тысяч мерцающих звезд, заливая холодным светом островки колышущейся на ветру травы. С безучастной грустью на плоском, как блюдце, лице хозяйка ночного неба смотрит вниз на двух неприметных обитателей одного из миллиардов миров, окружающих ее. Луна знает, что некоторым узникам сегодня не суждено уснуть.

— Тебе, похоже, нерв защемили. Недели две еще будешь мучиться, — сказал Изгой, глядя на Герта, перекатывающегося с одного бока на другой от тупой, непрекращающейся боли в правом плече.
— А ты чего не спишь? — выдохнул не без злости Герт.
— Реактор меня здорово отутюжил. Уже несколько дней я не могу уснуть. Кажется, что кто-то топит печку, кидая дрова прямо в нутро моих костей... Ты слышишь? Эти звуки... Что там у них такое?
— Лучше не слушать, — ответил Герт безразлично, — Философа тягают... Хотя, в этот раз как-то... странно.
Со стороны ближайшей к ним палатки послышались звуки отборной ругани и падающей жестяной посуды, и что-то тяжелое и бесформенное вывалилось наружу, треща прогнившей тканью армейского тента. Быстрые неуверенные шаги понесли чье-то тело прямо к катку. Разгоняясь, оно то падало, то вставало вновь, икая, захлебываясь в блевотине, тяжело дыша, хватало руками пустоту.
На освещенную лунным светом дорогу упала тень, которую с тяжелым грохотом накрыл центнер бессознательной плоти. Герт вздрогнул. В полутора метрах от него лежал охранник, всадив окаменевший взгляд в свежеуложенный асфальт. Тело Кнура непроизвольно дернулось, и, со свистом испустив последний выдох, замерло окончательно.
Через мгновение тишину разрезал вопль второго надсмотрщика.
— Сука, Кнур! Где ты бля? Я ничего не вижу! Блядское пойло!
Бабэк выбрался из палатки, шатаясь и размахивая в темноте руками, доковылял к дороге, сделал несколько нелепых телодвижений и рухнул, споткнувшись о бездыханное тело своего напарника. Широко открыв глаза, охранник водил руками по воздуху, по асфальту вокруг себя, пытаясь разглядеть хоть что-то вокруг и найти в своем затуманенном мозгу объяснение происходящему.
— Блядь, что это? Я ничего не вижу... туман... сетка в тумане... Кнур! Кнур, твою мать!!!
Бабэк попытался встать, но снова упал, беспомощно дергая непослушными конечностями. Ночной воздух рассек резкий свист, и ржавая труба с треском опустилась на затылок охранника, обрызгав кровью прикованных к катку заключенных. Удары, исполненные ярости и боли, продолжали сыпаться до тех пор, пока голова Бабэка не превратилась в кровавую кашу.
Философ, вытирая слезы и пот со своего лица и тяжело дыша, бросил трубу на дорожное покрытие. Его щуплое тело еще некоторое время сотрясалось от самопроизвольных всхлипываний.

Герт удивлялся, откуда взялись силы у этого маленького, тщедушного человечка, у Изгоя, и у него самого, еще несколько минут назад задыхающегося от боли во всем теле. Каждый из них теперь нес по тяжелому ящику к краю лагеря, где в лунном свете поблескивал поручнями на угловатых боках новый БТМ.
Старое тряпье, нож «комбат», консервы, вода и аккумуляторы — все, что они обнаружили в палатке своих бывших мучителей.
От попытки освободить других заключенных они сразу отказались — чтобы попасть во внутреннюю часть лагеря, так называемую «жилу», опоясанную электродротом, им пришлось бы пробираться сквозь палатки охранников соседнего отряда, в которых, судя по доносящимся оттуда звукам, еще вовсю бурлила жизнь.

Герт впервые видел БТМ изнутри. Мобильные броневички на дармовой электротяге — основа армии Союза — с успехом заменили тяжелые танки времен Первой войны. Трудолюбивые железные крепыши превосходно выполняли столь нужную для государства работу — обеспечивали порядок в городах и стабильность на фронте, забирали новобранцев и возвращали их обратно в жестяных ящиках, служили веским аргументом при выяснении спорных вопросов, которых с каждым годом люди задавали все меньше.
— Я знаю, как обращаться с этим бульдогом, — Философ жестом показал Изгою, что сам может справиться с незатейливым органом управления бронированного автомобиля, — два года служил в штабе у одного подполковника. Приходилось всякое осваивать, от химии до электротехники.
— Повезло тебе со службой, — сказал Изгой, — в империи не любят науку, но на фронте без нее не обойтись, и им приходится ценить специалистов.
— Ну, не совсем повезло... Во-первых, наша часть была на границе, в песках, недалеко от Мертвого города — место, скажу я вам, не самое веселое. Во-вторых, именно этот подполковник, красномордый жирный боров, и запек меня сюда.
— Так ты тоже «предатель Родины»? — спросил Герт.
— Не совсем. Я украл карты у него из стола.
— Это вполне тянет на предательство, — авторитетно заявил Изгой, — тем более с твоим неплохим знанием географии и других опасных наук.
— Да какая география! Карты с голыми бабами... говорят, изъяли у какого-то бродяги в пустыне, а потный хряк их себе прикарманил.

~

Герт вылез из люка и примостился на ребристой крыше БТМ. Приятное, почти вежливое урчание электродвигателя добавляло какое-то необъяснимое чувство уверенности, хотя все прекрасно понимали, что выбор дальнейшего направления их жизненного пути крайне ограничен. Но сейчас почему-то совсем не хотелось об этом думать. Бронированная машина тихо и уверенно несла их по ночным пустынным дорогам, по залитым лунным светом долинам, мимо редких полуразрушенных строений прошлых цивилизаций.
Изгой хорошо знал расположение армейских КПП, и сейчас им в очередной раз пришлось углубиться в поле, чтобы объехать опасную точку на карте. Когда они проезжали мимо возвышающихся посреди поля кирпичных развалин, которые Изгой назвал «фермой», Герт заметил мелькнувшие между руин темные силуэты, и инстинктивно потянулся к лежащему рядом ножу.
— Расслабься, — сказал Изгой, глядя на кучку прячущихся в развалинах людей, прикрытых рваным выгоревшим тряпьем, — это колония мутантов. Мирные санитары крымских пустошей. Подбирают все, что могут засунуть в свой голодный рот — падаль, отбросы, траву и насекомых... Им уже нечего терять, как, впрочем, и некоторым из нас. Государство наградило их бесплатной дозой радиации. Где они приняли этот дар — в мутной воде канала, бетоне Мертвого города или пыли урановых рудников — сейчас уже не разберешь, да это и не важно. Никто не хочет провести оставшиеся дни в Реакторе, и людям приходится искать убежище в самых непригодных для жизни местах.
— Еще неизвестно, что было причиной их мутации, радиация или химия, — дополнил Философ.
— А черт его знает. Бескрайние просторы нашей родины изобилуют и тем, и другим, и никто не может знать заранее, с чем ему придется столкнуться. Мне довелось на собственной шкуре почувствовать гамма-излучение, а два наших знакомых сегодняшней ночью прошли краткий курс химии.
— Да, кстати... что это было? — спросил Герт, — выпивка им пришлась явно не по вкусу.
— Метиловый спирт, — сказал Изгой, не дожидаясь ответа Философа, — похожие симптомы раньше приходилось наблюдать и мне.
— Да, — ответил Философ, — Метанол я нашел на складе, когда составлял опись перед приездом комиссии из Кафы. Несколько месяцев ждал удобного случая, и накануне праздника, при разгрузке очередного конвоя с продовольствием, припрятал маленькую бутылочку с разноцветной наклейкой. Метиловый спирт по вкусу почти такой же, как и пищевой, а подготовленный, смоченный мозг с радостью примет все, что ему подсунут в красочной этикетке.
Степные равнины постепенно сменились холмами, и вскоре в грязно-желтом тумане горизонта показалась темная спина Караби. Весь северный склон нагорья был усеян сгорбленными металлическими конструкциями. Большие маховики монотонно кивали тяжелыми клювами, и по ржавым, связанным проводами корпусам сползали полосы мазута. Герт почувствовал идущий от земли низкий, вибрирующий гул.
— Уран производит энергию для добычи урана, — заключил Изгой, — это второй по величине промысел в Союзе. Ничего удивительного здесь не происходит. Как всегда, высасывают последние соки из земли, ими же ее потом и травят.
— Это человеческая жадность, — задумчиво сказал Философ.
— Нет, это паразитизм. Просто он бывает разным. Все мы в силу своей природы и происхождения — паразиты, но при этом паразитизм бывает минимальным, самодостаточным, а бывает болезненным, ненасытным, при котором ты уже не в силах остановить самого себя от пожирания всего вокруг.
— Ну, по поводу всех я, конечно, с тобой не согласен, — возразил Философ.
— Несогласие очень незначительно влияет на факты, — продолжал Изгой, — а факты говорят нам о том, что человек на самом деле ничего не создает, ничем не управляет, и способен только использовать. Даже наше тело не принадлежит нам полностью.
Философ оторвал руки от рулевого рычага и вытянул их в открытый люк над своей головой.
— Ну вот! — сказал он, — мои руки принадлежат мне, и я ими сейчас управляю и использую их, чтобы доказать тебе абсурдность твоей теории!
— Можно с некоторым успехом шевелить частями тела — руками, ногами, мозгом, но нельзя ими управлять в полном смысле этого слова. Процессы роста, старения, обновления тканей происходят независимо от нас. Восстановление утраченной конечности мы считаем фантастикой. Но не забывай, что твой сложнейший организм был сформирован несколько лет назад всего из 1 клетки! Только не говори мне, что его создал ты! Даже ум - не собственность человека. Мозг был дан при рождении, а характер складывался под действием внешних факторов, и нашей заслуги в этом нет никакой. Мы паразитируем с самого своего рождения, не придумывая ничего принципиально нового, и наша основная функция — не создание, а использование.
— А как же быть с великими открытиями, законами? — возразил Герт, — Разве люди не сами пришли к этому?
— Предлагаю называть вещи своими именами. Не «открытие», а «получение доступа». Никаких открытий человечество никогда не совершало. Мир со своими свойствами и законами, равно как и сам человек, существует независимо от того, был ли он кем-то открыт или нет. Разве незнание людьми закона о всемирном тяготении мешало падать яблоку до того, как этот закон сформулировал один из нас? Если даже это и открытие, то уж никак не открытие человеком, а открытие для человека. Любое так называемое открытие — это всего лишь понимание некоторой части одного из миллионов видов, населяющих нашу планету, возможности расширить границы своей паразитической деятельности.
Герт заметил, что Изгой уже с трудом шевелил пересохшими губами. Время от времени он кашлял, вытирая рукавом куртки кровь в уголках рта. Тем не менее глаза его оживленно блестели, и он продолжал делиться со спутниками столь важной, как ему казалось, информацией.
— Если мы такие всесильные, хозяева, цари природы, почему мы постоянно одалживаем все у нее? И никогда не возвращаем, потому что платить нам просто нечем. Мы всю жизнь просим, и так редко благодарим. Нет, все, что человек способен открыть — это понимание того, что он является иждивенцем этого мира. Ведь из всех паразитов только человек делает вид, что не знает этого. Только человек считает, что он что-то создает, накапливает, чем-то обладает и управляет. И продолжает доказывать это с пеной у рта, до тех пор, пока смерть не ткнет его, как слепого котенка, в конечный результат его земных стараний.
— Ты слишком много говоришь, — заметил Философ.
— Я слишком долго молчал. Много месяцев в пустыне и много лет до этого. Но пусть тебя не беспокоят мои рассуждения. Очень скоро они закончатся.
— Надеюсь, — буркнул Философ себе под нос.
— Сейчас дорога упрется в горы, — вдруг сменил тему Изгой, — когда будете подниматься на плато, не пропустите руины. Статуя древнего тирана в центре заброшенного поселка — такая же, как в Джанкое, только поменьше — будет ориентиром. От нее дорога приведет на плоскогорье, к старому военному объекту. Он замаскирован под небольшой ветхий дом, но под ним целая система бункеров и секретных лабораторий. Если постараться, можно попасть внутрь...
— Зачем нам вообще эта лаборатория? — спросил Философ.
— Все зависит от того, как вы хотите дальше жить, а главное — кем умереть. Вариантов не много. Прятаться всю оставшуюся жизнь в Кишке, среди мутантов в пустоши, или попробовать что-то изменить.
— Ты думаешь, у нас есть шанс на свободную жизнь? — поинтересовался Герт.
— У вас — вряд ли. Но у ваших детей такой шанс есть... возможно, они уже не будут рабами. Иначе страх и раболепие они примут от вас по наследству, как фамильное достояние.
Изгой закрыл рот рукавом куртки, и его тело затрясло от хриплого, сухого кашля. Наконец он сказал:
— Все еще можно исправить. У императора есть маленькое пристрастие, тяга к обладанию и контролю над информацией. Все записывалось на пленку, фиксировался каждый разговор и каждое секретное заседание, в том числе КПРС. Много людей было уничтожено с помощью шантажа, по сути так он и пробился к власти. Но эта же информация может его погубить.
— Ты предлагаешь нам проникнуть на военный объект? — спросил Герт.
— С ножом и банкой свиных консервов! — съязвил Философ, и, взглянув на Изгоя, добавил: — Такие лаборатории обычно неплохо охраняются, и кому, как не тебе, бывшему КПРСовцу, знать об этом.
— Нет ничего невозможного, — сквозь закрытые веки проговорил Изгой, — охрана там, конечно, имеется... не такая, как раньше, ведь лабораторию собираются закрывать. Оригиналы записей они давно изъяли, про копии никто не знает, а научные изыскания... да кому они, нáхрен, нужны?
— Нейтрализовать охрану двум безоружным полудохлым каторжникам будет непросто, — сказал Герт.
Философ недовольно фыркнул.
— Я этого и не предлагал, — ответил Изгой, — Сеть подземных ходов довольно обширна, она была построена задолго до Первой войны. На поверхности есть несколько замаскированных вентиляционных выходов... проникнуть внутрь, думаю, не составит труда.
— Но охрана наверняка есть и внутри. Да и ученые не прибегут встречать нас хлебом и солью.
— Я уже говорил... в каждом человеке... может, несмотря ни на что... обнаружиться человек. В лаборатории есть один ученый... светлая голова, ученик школы Ландау... таких сейчас мало осталось... остальные — натренированные обезьяны. Григорий... это он изготовил первый мультиповерхностный энергоэлемент, который питает БТМ, снаряды и заводы по всей империи... Найдите его... и напомните про меня... Я пойду прилягу...
Изгой оторвался от кресла, пошатываясь, встал, и, проходя мимо Герта, схватил его за ткань рукава.
— Единственное, что меня сейчас волнует, — сказал он дрогнувшим голосом, — простят ли они нас когда-нибудь? Простят ли нас тавры?
Затем он снял с себя куртку, свернул ее, и подложив под голову, лег в проходе между сиденьями, сложив руки на груди.
Изгоя похоронили возле большого утеса, на том месте, где дорога, упираясь в северный склон Караби, поворачивает на Кафу. Герт не знал, что написать на самодельном кресте из буковых веток. Имя бывшего офицера КПРС, променявшего власть и достаток на одинокие скитания по просторам крымских степей, навсегда осталось для него загадкой.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
maverick
сообщение 7.5.2015, 16:51
Сообщение #13


Неизвестный пришелец
*

Группа: Пользователи
Сообщений: 11
Регистрация: 5.5.2015
Вставить ник
Цитата




ЧЕРНЫЙ ОТРОГ

— Нож забери себе, — сказал Философ, протягивая Герту армейский «комбат», — в городе он мне не понадобится. Веревка тоже тебе пригодится. А консервы предлагаю поделить...
— Ты все-таки решил идти в Кафу?
— А ты считаешь, что мы можем что-то изменить? Лысому теперь все равно... его планы может и были хороши... в теории. А в реальности... Изгою, в отличие от нас, уже терять нечего. Смерть ему точно не страшна. А нас за такие фокусы отправят сразу в Реактор.
— Может, это и лучше, чем прятаться всю оставшуюся жизнь...
Философ сморщил нос, задумавшись, стоит ли делиться с Гертом такой информацией.
— Не все так плохо. В старой Кафе есть один человечек... он может дать тебе «второе дыхание». Не бесплатно, разумеется. Пару лет придется на караванах мешки посуетить — не рай, конечно, но все же лучше, чем кашлять над урановой топкой. При должном подходе обрастешь связями и станешь человеком.
— Чтобы быть человеком, не обязательно куда-то ехать и что-то суетить.
Философ, не глядя, хлопнул Герта по плечу:
— Давай. Если все же решишь остепениться, разыщи в старом городе Морана, его мастерская недалеко от кафе «Три Пера». Он сведет тебя с нужными людьми... Мы с тобой в прошлом достаточно вкусили зла, и, поверь, никакие идеалы не стоят того, чтобы провести всю оставшуюся жизнь в страхе.
Герт почему-то вспомнил слова мудреца из поселка тавров.
Страх и злость — это одно и то же животное, которое питается нашими мыслями. Если мы думаем о прошлом, животное кажется нам злостью, если о будущем, то оно ощущается как страх. Это очень прожорливое существо, и нам приходится кормить его всю свою жизнь.

Туман обхватил мохнатой белой обезьяной северный склон плоскогорья. Лишь в некоторых местах из плотной пелены ползущего по краю плато облака пробивались черные резцы горных вершин.
Одиночные походы в неизвестность дают необыкновенную легкость. Никто и ничто не раздваивает, не тянет тебя назад. Только в тишине начинаешь замечать мир вокруг и перестаешь чувствовать себя и свою боль. Нет уже боли в настоящем, зла в прошлом, и страха в будущем. Есть только дорога куда-то вверх, в белое облако высоко в горах, и, двигаясь по ней, ты сам становишься таким же легким, большим и спокойным, как это облако, дышишь им и растворяешься без остатка в теплом тумане. Возможно, то же ощущал и Изгой, когда он впервые оставил на дороге груз своего тяжелого прошлого.
Изгой не обманул. Вскоре Герт почувствовал запах плесени и гнили, и в клубах белой дымки проступили угловатые руины заброшенных человеческих жилищ. Кирпичи. Повторяемость и догма — симптомы человеческой цивилизации.

Посреди переплетенных корнями кирпичных развалин и гнилых досок расступилась потрескавшаяся асфальтная плешь, в центре которой, на почерневшем от грибка цементном монолите стоял знакомый персонаж. Эти лысые карлики удивительно похожи друг на друга. В Джанкое, в Мертвом городе и здесь — та же ухмылка, тот же бесноватый огонек в безудержно смеющихся глазах, упорно не замечающих окружающей гнили и грубо перемолотых руин и человеческих судеб. Как будто он, в отличие от всех его усопших современников, так и не был награжден земным покоем. Каменных изваяний тирану в империи немало, но где его настоящий памятник, где его успокоила, приняла в свои объятья мать-земля на самом деле? И приняла ли?

Тавры не верят, что земля принадлежит человеку, что ее можно поделить, продать, передать по наследству. Они говорят, что землю можно унаследовать только одним способом — слиться с ней в результате погребения. Как земля может принадлежать человеку, если сама его жизнь невозможна без этой земли? Человек порожден из земли, ест то, что она дает, ходит по ней и поглощается ею же после своей смерти... Может ли блоха иметь право на собаку, на которой и благодаря которой она живет?

~

Под землей находилась основная часть секретной лаборатории, именуемой Черным Отрогом. На поверхности возвышался лишь бункер, замаскированный под бомбоубежище, и какое-то полуразваленное одноэтажное строение с покосившейся ржавой антенной над ним. Колючая проволока, в два ряда опоясывающая секретную территорию, нигде не повреждена — явное свидетельство того, что объект этот все еще охраняется армией Союза. Герт решил не рисковать и не приближаться к бункеру, а начать поиски, обходя территорию на некотором удалении, и осматривая многочисленные расщелины и пещеры, которыми изобиловала поверхность плато.

Вентиляционное отверстие выдало себя еле уловимым теплым потоком, влажное дыхание которого слегка покачивало пряди полевой травы над карстовой воронкой. Запах железа, жженых трансформаторов, желтых страниц и человеческого пота. Герт сдвинул в сторону большой известняковый валун, наполовину прикрывающий вход в шахту, заклинил вентилятор ржавым арматурным прутом, и, обвязав веревкой лопасти ротора, уперся ногами в стены искусственной норы. Какое-то мгновение Герт колебался, но, вспомнив о грязных, вымазанных навозом лачугах джанкойской Кишки и несчастных обитателей пустоши, ищущих спасение в отравленных руинах, он, обмотав кисть веревкой, спрыгнул вниз.

Герт не ожидал увидеть такого запустения. Редкие лампы на темных потолках узких коридоров уныло приветствовали его мерцающим синим светом. Сырой бетон холодных стен медленно линял, сбрасывая на пол толстую кожуру бледно-зеленой краски, под которой замысловатыми формами проступал черный плесневый узор.
Хруст крупинок цемента под осторожными шагами предательским эхом разносится по темным коридорам подземного комплекса, подхватывается тревожным писком крыс. Но есть ли здесь люди? Коридор повернул направо. Здесь меньше мусора под ногами. Теплый, кислый запах старых книг. Тонкая полоска желтого света из-под кривой фанерной двери. Нарисованная чьей-то шаловливой рукой буква "Г" над покосившейся табличкой «СНИЛ 314». Осторожно прикоснувшись обеими руками, Герт надавил на скрипящую дверь. Сквозь толстые линзы очков на него смотрел пожилой, немного сгорбленный человек. РП4, шариковый пистолет «Регион Пистолс», тоже смотрел на Герта, подрагивая в костлявой руке научного работника.

Новость об Изгое удивила Григория не меньше, чем появление самого Герта.
— Он ведь меня предупреждал еще тогда. Но мне его слова казались бредом. Я вообще считал, что он сошел с ума, и просто не знал, что с ним делать, когда он проник в лабораторию через вентиляционную шахту, весь в рваном тряпье, как бродяга, как...
— Как я?
— Ну... да. Я никогда не лез в государственные дела. Государство всегда было для меня чем-то... гарантирующем, обеспечивающем основу для моих научных изысканий. Ни больше и не меньше. Никогда я не тратил время на то, чтобы обсуждать или даже думать о поступках сильных мира сего. Но тогда это не касалось науки. А наука для меня — святое! Я бы никогда и не решился на ту авантюру, которую предлагал мне Изгой, но не так давно я узнал, что правительство собирается уничтожить и эту лабораторию. Им мало сгоревших библиотек, переделанного в казармы Кафского университета, они теперь хотят отнять последнее! Что мне остается делать?
— Кому помешала эта... лаборатория? — спросил Герт.
И он, и профессор успели в уме подставить «забытая Богом» в секундную паузу посреди заданного Гертом вопроса.
— У них все есть, — ответил Григорий дрогнувшим голосом, — Изгой прав. Зачем им наука? Улучшать свою жизнь? Да они и без того живут, как цари. Чтобы убивать, жрать и трахать, научный прогресс не нужен. Нужно ли им улучшать жизнь простых людей, повышать их уровень образования? А зачем? Чтобы стали они «как боги, знающие добро и зло»? Не проще ли содержать в террариуме толпу неандертальцев с заспиртованным мозгом, играть с ними, кормить, и убивать, если слишком расплодятся?

Григорий вздохнул, шмыгнул носом и вытер вспотевшие руки об полу халата.
— Мне обещают пенсию... спокойную старость на окраине Региона... Они просто покупают мою душу. Но я устал продаваться. Я хочу спасти хоть какую-то часть своих, и не только своих, трудов. Сколько унесу. Черт с ним, со всем остальным... Взять хотя-бы что-то из записей, сохранить для потомков... Я бы решился на это и без Вас, но раз уж вы здесь... А знаете, этот бродяга, Изгой, сказал замечательные слова. «Мы тратим столько лет и сил, выпрашивая у мира средства на то, чтобы увидеть мир.» И он его увидел, а я — нет.
— Ну, раз так, может, не будем терять времени, и займемся сборами? Я помогу Вам, и я надеюсь, что Вы поможете и мне. Изгой говорил про архивный отдел...
— Спешка сейчас ни к чему. Нужно все обдумать. Я понимаю, молодость суетлива... Если бы вы видели тех молодых специалистов, выпускников, которых ежегодно присылали к нам в СНИЛ. Ленивых и тупых. Не проработав и года, они убегали, как продажные городские бляди, туда, где больше платят — на производства, в торговлю... Хотя никакой ценности, как научные работники, они, конечно, не представляли. Некоторые из них даже не знали элементарных истин... Ну, вы-то хоть помните правила Кирхгофа?... Ну, неважно...

Сборы заняли несколько часов. Григорий категорично отказался от какой-либо помощи со стороны Герта, и тому, впервые за двое суток, предоставилась возможность отдохнуть, чем он тут же воспользовался, уснув на поставленных в ряд стульях.

Ученик школы Ландау много лет провел в мрачном подземелье СНИЛа, и в сети темных коридоров он чувствовал себя, как крыса в старой, обжитой норе. Зная на память каждый поворот бетонного лабиринта, сгорбившись и немного вытянув вперед шею, он, рассекая темноту большим крючковатым носом, уверенно двигался вперед. Герт едва поспевал за ним. Правда, стоит заметить, что незваный гость профессора тащил при этом большой рюкзак, набитый на удивление тяжелыми научными трудами. При этом ему еще и приходилось выслушивать длинные монологи научного гения.
— Вам повезло, что вы проникли через центральную шахту. На восточной вас бы непременно встретила вохрушка. Бабка вооружена соленóидным дробовиком, и, в силу своей природной незамысловатости, не привыкла задумываться перед совершением судьбоносных поступков.

Коридор повернул налево и перешел в более узкий проход. Вдоль облупленной серой стены длинной желтой кишкой тянулась кривая железная труба, покрытая пятнами черной слизи.
— За этой стеной химическая лаборатория, так называемый "химхлам". Сначала мы пройдем в южный корпус и заберем те самые записи, которые Вам так необходимы. Потом вернемся к центральной шахте, чтобы выбраться наружу.
Герт не возражал. Профессор же, впервые за много лет испытывающий мощный прилив адреналина, заметно оживился, и активно делился с собеседником своими научными теориями.

— Знаете ли Вы, что в физике элементарных частиц мы имеем дело с такими размерностями, что акт измерения становится небезразличен для объекта измерения! Я бы даже сказал, что это уже не столько физика, сколько математика, ведь мы не имеем никакой возможности, используя наши привычные органы восприятия и самые совершенные измерительные приборы, увидеть, скажем, тот же электрон — какая глупость! — а можем лишь говорить о некоторой математической вероятности нахождения электронного облака в той или иной части пространства.
— Находясь здесь, — продолжал Григорий, — практически в полном одиночестве в течение последних нескольких лет, я по-другому стал смотреть на сам подход к научному процессу, процессу открытий, если позволите... Те ученые-оборонщики в Регионе, работающие на армию... они думают, что, окружив себя модными довоенными компьютерами, они добьются научного прорыва... Не тут-то было! Посмотрите на историю открытий, и вы будете поражены. Ведь ум человека никогда не совершал действительно значимых научных прорывов! Никогда еще мозговой штурм не порождал фундаментальной научной идеи, новой ступени зиккурата. Можно годами обдумывать, улучшать уже найденное, но новое, свежее открытие всегда приходит к тебе само, не спрашивая разрешения у твоего многострадального научного ума, приходит из пустоты, когда ты уже и не ожидаешь его встретить.

Возможно, так и пришла ко мне эта теория — Теория Пустоты.

Понимаешь, если устремить к пределу саму тенденцию уменьшения предметов материального мира, не цепляясь математически за конкретные объекты и их описания... а тенденция эта такова, что с уменьшением размера частицы увеличивается объем окружающей ее пустоты, то предел этот приведет к парадоксальному, на первый взгляд, утверждению, что все в мире состоит только из Пустоты. Но, позвольте, откуда же берется плотность, корпускулярные свойства, материальные, казалось бы, атомы и молекулы... А их, я вам скажу, попросту нет! Это все свойства Пустоты! Все состоит из Пустоты, которая подчиняется лишь одному абсолютному закону, уникальному ключу, который, так сказать, «закручивает», придает этому Ничему определенные свойства, характер, рисунок, форму, если хотите. Благодаря этой «закрутке» Пустота обретает энергетические свойства, и, как следствие — плотность, и превращает часть себя в привычную нам форму, которую мы назвали бы «частицей».
Пустота закручивается в энергию, и чем сильнее она скручена, тем плотнее кажется нам объект. Вот я сейчас толкаю эту стену... это масса? Нет, конечно! Массы нет, есть лишь плотность, а плотность — понятие не материальное, а энергетическое, это всего лишь частота распределения в Пустоте энергии. Итак, плотность, условно говоря, третична, энергия вторична, а первична лишь Пустота.

— Почему же стена не распадается обратно на пустоту и энергию? — спросил Герт.
— Потому, что закон совершенен! Это тот самый уникальный ключ, расшифровав который, человек сможет делать с материей все, что угодно. И я молюсь, чтобы человек никогда не раскрыл тайну этого закона.
— Вы верите в Бога? — вдруг спросил Герт.
— Что? — вздрогнул профессор.
Герт повторил вопрос. Григорий остановился, огляделся по сторонам лабиринта, из темных углов которого до его слуха доносилась лишь пискливая перекличка крыс.
— Как же мне не верить, если теория Пустоты научно, математически доказывает присутствие творческой, неслучайной силы? Этого самого закона, который, по принципу образа и подобия закручивает Ничто, превращает его в привычные нам формы. Закон этот бесконечно свободен, но неумолим. Среди миллиардов деревьев ты не найдешь двух абсолютно одинаковых, но при этом необычайном разнообразии бук всегда будет оставаться буком, а сосна — сосной.

— Вашей теорией кто-то уже заинтересовался?
Профессор аж подпрыгнул.
— Заинтересовался?! Да крысы в этих катакомбах проявляют к моим трудам больше интереса, чем... кто-то. Наука основана на догмах, а догма возникает тогда, когда одни боятся, что кто-то придумает что-то лучше, чем придумали они, а другие боятся придумывать что-либо новое. Наука обросла многовековыми заплатками, она не способна переродиться. Как мы придем к чему-то новому, если боимся оторваться от многотомных талмудов? Далеко ли уйдет человек, который, переплыв реку, продолжает таскать за собой плот — по горам, по лесам?
— Надеюсь, я не зря таскаюсь с этим рюкзаком, — сказал Герт, — и твои научные труды кому-то пригодятся. В будущем.
— В будущем! — с горечью повторил Григорий, — поверь мне, фундаментальных открытий в этом рюкзаке хватит еще на много лет. И теоретических, таких как теория Пустоты и гравитации, и практических... магний-углеродные элементы, и так далее. Кстати, гравитацию я объясняю ничем иным, как побочным, фоновым полем, возникающим при формировании плотности... из энергии, естественно... Это как костер и свет от него — энергия света ничтожно мала по сравнению с энергией тепла, но она неизменно присутствует... э... Ну, вот мы и пришли. Кстати, что это за пленки, из-за которых столько шума?
— Это пленки с записями некоторых заседаний КПРС, которые проходили в бункере. Ничего сверхъестественного, но, возможно, эти пленки помогут изменить наш мир к лучшему.
— Что, вот так прям, изменить целый мир?
— Да. Во всяком, случае, в это верил наш общий знакомый.

Григорий задумался. Он выдал Герту ключ и, молча указав на небольшой сейф, стоящий в углу архива, присел на стул посреди комнаты, с грустью глядя на теплый свет, пробивающийся из-под толстого слоя пыли на колбе настольной лампы. Герт, поглощенный изучением содержимого сейфа, не заметил этой перемены в настроении старика.

Все пленки умещались в небольшую жестяную коробку, и почти ничего не весили, в сравнении с многокилограммовой кипой профессорских научных изысканий. Герт разложил пленки по карманам куртки, и необычная пара — профессор и беглый каторжник — молча двинулась обратно, к центральной шахте вентиляционной системы СНИЛ. Уже знакомые повороты не казались такими таинственными, как в первый раз. Желтые трубы вдоль узких проходов химхлама, облупленные стены коридоров северного комплекса, хрустящие под ногами окатыши старой штукатурки, высокий потолок вокруг вентиляционного отверстия... И вдруг Герт застыл на месте. Веревка! Ее не было ни на лопастях ротора, ни рядом на полу.
— Дьявол! — прошипел профессор, — этого еще не хватало...
Жестом он указал на южный коридор:
— Теперь есть только один выход — из химхлама. Там можно залезть со стены. Нет, не сюда, направо... заскочим в лабораторию. Я забыл взять пистолет.
Они рванули по южному тоннелю, но, как только в темноте коридора стали вырисовываться очертания знакомой двери СНИЛ-314, профессор вдруг замер, и резко поднял руку, останавливая Герта.
— Стой, — прошептал он, — Там кто-то есть.
— Ты уверен?
— Да, — ответил профессор, — идем, потом расскажу.
Герт поправил лямку рюкзака, резавшую и без того больное плечо, и последовал за Григорием.

— Я никогда не закрываю дверь лаборатории наглухо, — объяснял по пути профессор, — из-под нее всегда видна полоска света... Видимо, охрана нашла и сняла веревку, и теперь осматривает кабинеты в поисках возможного нарушителя. Вот как... решили не поднимать тревоги... что ж, надеюсь, они еще не добрались до химхлама. Так... а сейчас пригни голову... тут трубы низко висят.
Они зашли в комнату, заставленную многоярусными стеллажами со стеклянными емкостями всевозможных форм и размеров, странными установками, переплетенными сетью резиновых трубок, ванночками и большими контейнерами, где в мутной жиже покоились части животного происхождения. Тесное пространство лаборатории источало резкий, неприятный запах.
— Там, — коротко отрезал Григорий, указывая на стоящий в углу стол, над которым большой перевернутой воронкой нависала вытяжка с уходящей в стену широкой жестяной трубой.
Григорий забрался на стол, и, отодвинув в сторону контейнер с заспиртованным двухголовым младенцем, резким движением сорвал проволочную решетку, закрывающую вход в трубу. Герт насторожился.
За дверью послышались быстрые шаги, и тяжелый кирзовый сапог с грохотом ударил по жестяной обшивке.
— Открывай, твою мать! Мы знаем, что ты здесь!
И, после секундного затишья, дверь затряслась от неистовых ударов, посыпая пол под собой желтой пылью старой штукатурки.
— Дверь в этот раз я действительно запер, — сказал Григорий, — Но это их не остановит. Быстрее... Придется сделать рывок.. готов?

Они выскочили из душной жестяной трубы, и, под вой сирены понеслись над густой травой на юг, где на фоне вечернего неба темнели силуэты скал.
Пробежав метров сто, Герт оглянулся. В пульсирующем над бункером сигнальном свете он увидел снующих кругами людей в зеленой форме. Темноту вокруг строения разрезали полосы фонарей и крики военных. Солдаты разделились на небольшие группы, прежде чем броситься прочесывать местность. Вдруг что-то внизу схлопнулось, схватило Герта за штанину, крутануло небо в глазах. От неожиданности он вскрикнул.
— Что там такое? — прошипел профессор, — Что ж ты под ноги не смотришь?
Герт не чувствовал боли. Сейчас он просто пытался отцепить капкан. После минутной борьбы с упрямым пружинным механизмом, он сдался и, припадая к земле, поковылял за профессором. Капкан был прикован цепью к тяжелой буковой колодке, и установлен в правильном месте, как раз там, где в изгороди из колючей проволоки зияла брешь.
— Нам еще повезло, что сейчас темно. Но оторваться от охраны теперь будет непросто! — негодовал Григорий.
Профессор забрал у Герта рюкзак, и наклонился за колодкой. На его лице Герт прочитал тревогу. Все отчетливее крики за спиной, все громче хлопки электроганов. Их еще не заметили, и люди в зеленой форме от злости рвут пулями небо.
— С этим я справлюсь, — сказал Герт, поднимая на руки тяжелый чурбан, — Беги вперед. Я доковыляю сам.
— Нет. Нужно разделиться, так больше шансов... хоть кто-то спасется... или что-то, — Профессор тяжело дышал, волоча за собой тяжелый рюкзак, — Двигай на юг, а я за скалой поверну... зажигалка и нож у меня есть... обогну Кара-Тау, а там найду, где отсидеться.
С этими словами Григорий наклонился, подкинул задом рюкзак повыше, поправил неудобные лямки и рванул в сторону спасительных скал на западе.

Было темно, но Герт уже видел край плато. Морской воздух южного берега уже обдувал его лицо свежей прохладой. Знакомый с детства запах йода и соли. Запах свободы. Побережье близко, надо только дотащить проклятую колодку. «Нет ничего невозможного», говорил Изгой.
«Но ему, в отличии от нас, уже терять нечего» — прозвучали слова в голове, прозвучали так же ясно, как и голоса вооруженных людей за спиной.
Зачем он себя обманывает? Ему не оторваться. Они все-таки побежали сюда, люди в зеленой форме, побежали в его сторону. Почуяли открытыми ртами вкус его крови. Слышны их голоса, свист дыхания, лязганье шлифованного металла. Глухие удары кирзовых сапог совсем рядом бьют землю, с мясом вырывая из нее траву... Что теперь? Убьют его сразу, или отправят в Реактор? Возможно, это и лучше, чем джанкойская Кишка...
Свет фонаря полоснул по темноте перед его глазами, замелькал яркими зигзагами по траве.
Герт упал, прижался к земле. Заметили? Скорее всего.
Он закрыл глаза. Голоса все ближе. Все? Каток? Реактор?
Свет все ярче. Как будто два десятка фонарей освещают траву перед его закрытыми глазами. Мерцающий, живой, теплый, потрескивающий свет.

Герт открыл глаза и повернул голову в сторону западных скал.

Яркий костер взвился до небес, беснуясь, прыгая от радости, жадно облизывая ночные звезды языками горячего пламени. Знакомый запах огня, знакомый, теплый, кислый дым старой бумаги. Дым, от которого слезы закрывают глаза.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
maverick
сообщение 7.5.2015, 16:52
Сообщение #14


Неизвестный пришелец
*

Группа: Пользователи
Сообщений: 11
Регистрация: 5.5.2015
Вставить ник
Цитата




БРЫЗГИ КОСТРА

— Ты же не верил, что можно что-то изменить?
— Все изменилось, — голос Философа не скрывал радости, — люди уже другие! Нас здесь долго не было... может, мы что-то пропустили, но люди проснулись, начали думать. Они поняли, что их задуривают, отвлекают таврами, этой никому не нужной войной... Народ начинает догадываться, кто его настоящий враг.
— Ты зря не верил Изгою. Помнишь, он говорил: «Сколько наших детей должно вернуться в гробах, чтобы мы, наконец, поняли, с какой стороны летят в них пули?»
— Да, в чем-то он был прав... Шанс у нас теперь точно есть, и мы его должны использовать! — Философ хлопнул ладонью по сколоченной из кривых дубовых досок столешнице.
— Нужно трезво оценить ситуацию, — ответил Герт, — Кафа всегда была свободным городом. Даже дремучие бухари здесь мыслят другими категориями. Чего не скажешь, например, про Регион или Джанкой...
Философ покачал головой.
— Люди меняются, и меняются везде. Весь остров проснулся. Люди не умеют читать, но они рассказывают анекдоты, травят власть веселыми картинками на заборах, поют песни, а главное — они стали думать, а это больше всего пугает хозяйло.
— Хозяйло?
— Так теперь величают императора. Какой-то музыкант в Кишке придумал. Власть паникует, истерит все больше с каждым днем... Все громче голосят динамики на площадях, в городах пустили патрули, и по всему Союзу участились аресты инакомыслящих... Но это все похоже на истошный вопль умирающего лебедя. Император уже поджал от страха яички, а эти записи разнесут гнилой пень в труху.
И, взяв со стола коробку с пленками, Философ потряс ей, как погремушкой, возле своего уха.
— Тебя долго не было, — сказал Герт, — Больше недели прошло, как я отдал тебе пленки. Я уже начал думать, что тебя опять повязали.
— Пришлось немало побегать, пока я нашел все необходимое для старика Сорки. Без него мы бы не сделали копии. Да и тебе нужно было время, чтобы отойти... Как твоя нога?
— Барахлит еще немного... Ему можно доверять?
— Кому? Сорки? Да, он свой человек. В прошлом глава ремесленников Кафы. За особые заслуги ему выписали Каток, но он бежал, и с группой единоверцев основал движение «Волки Пустоши». А то, что ты еще не слышал имени Сорки, говорит лишь о том, насколько надежны его бойцы.
«Волкам» Герт был обязан своим спасением той ночью, когда, хромая, спускался он по южному склону Караби, неся за пазухой заветные пленки с Черного Отрога. Когда за спиной послышалось глухое рычание собачьей своры, и сомкнувшееся вокруг него кольцо засверкало во тьме оранжевыми глазами, все, что он мог сделать, это поднять над головой тяжелую буковую колодку, чтобы из последних сил швырнуть в первого пса, который бросится на него. Но это были не терадоги. Повстанцы разбили палатку на склоне горы, и собаки, служившие им верой и правдой в обмен на скудные объедки, подняли тревогу, почуяв шаги непрошеного гостя.
Герта освободили от капкана, перевязали рану и поселили на чердаке одного из заброшенных домов на южной окраине Кафы.
— Сейчас хоть с тобой можно поговорить нормально, — усмехнулся Философ.
— Тогда у меня так болела нога, что я никого не хотел видеть, — ответил Герт, — да и плечо еще не прошло от катковых побоев.
От упоминания о Катке Философу стало не по себе. Он потупил взгляд, затем отвернулся, и, что-то, буркнув под нос, отошел к стойке бара. Через минуту он вернулся с двумя стеклянными кувшинами.
— Попробуй кактус-тоник, — сказал он, — это из сока опунции... согласен, вид не аппетитный... Как вариант, можешь заценить еще Чабер-Бобер.
— Чабер? — спросил Герт.
— Чабер-Бобер, — гордо ответил Философ, — Настойка из крайне полезных трав. Кизил, ежевика, чабрец... в общем, способствует!
— Полный чабрец, — сказал Герт, глядя на темный осадок из коричнево-зеленых хлопьев на дне стакана.
Кафе «Три Пера», по тяжелым, грубо сбитым деревянным столам которого медленно ползли утренние косые лучи, не страдало от перенаселения. Кроме двух беглых каторжников, в его пустом зале сейчас никого не было. Даже хозяин, «хороший знакомый», как назвал его Философ, сидел на улице у входа в заведение, и, громко сопя, кропотливо вырезал из можжевельника фигурки на заказ местных ремесленников.
— Как думаешь, пленки на все ретрансляторы хватит? — спросил Герт.
— Не хватит. Сорки посоветовал другой план. Нужно выбрать самую высокую точку, которая будет охватывать весь город, и установить там свой, мощный динамик. Он уже собрал систему с усилителем. Динамик будет подниматься на мачте с помощью полиспаста. Так можно обойтись всего одной пленкой на город.
— Но есть еще динамики Союза. Все вместе они перекричат любой усилитель.
— Это он тоже продумал. Волки отрежут центральный кабель, чтобы полностью обесточить город. Кроме радиоточек, оружейного завода и винокурни, электричество никто не потребляет. Наш динамик запитаем с генератора... Вопрос только в том, сколько продержится оборона вышки. Если хотя бы пару часов, то, думаю, этого будет достаточно. В Регионе будем использовать старую телебашню, а здесь, в Кафе, вышкой послужит портовый кран. Кабина сама по себе надежно защищена от пуль, но ее еще усилят железными щитами.

~

«За считанные секунды целый город был превращен в радиоактивный пепел! Мертвый Город! Вы только посмотрите на эти руины! Даже мутанты не решаются заходить в его пропитанные ядом стены! А ведь когда-то он был жемчужиной крымских городов, столицей нашей великой империи. Его счастливые граждане мирно трудились, созидая на благо Родины... Но были и те, кто не мог без зависти смотреть на чужое счастье... Тавры! Дикари, которые не способны к добрососедским отношениям, которым неведомо слово «мир», которые могут только разрушать, грабить, убивать! Они не могли спокойно наблюдать за процветанием нашего мирного государства. Вот почему их коварные вожди решили любой ценой уничтожить гордость Крыма, обескровить нашу империю, стереть с лица земли великий город и навсегда ввергнуть остров в пучину хаоса!»
Стоящий посреди сцены пухлый, выряженный в черный довоенный костюм человечек натренированным движением сорвал кепку с запревшей лысины, в кротком смирении склонил голову, и, выдержав необходимую паузу, продолжил:
«Да. Теперь мы, конечно же, знаем, что реактор взорвали нелюди, подлые, вероломные дикари. И когда смертоносное облако радиоактивной пыли накрыло нашу землю, паника, мародерство и разврат захлестнули остров. Настали суровые, смутные времена... И тогда, среди всеобщей разрухи и хаоса, власть взял в руки сильный и молодой правитель... Наш вождь. Наш Император! Именно благодаря его мудрой политике на острове наступили стабильность, мир и порядок. Именно он смог поднять страну с колен, сплотить разрозненные города, создать единую империю! Однако неуемные дикари все еще лелеяли мечту завладеть нашей землей, и продолжали совершать свои набеги, разрушая, сжигая дотла наши мирные села, убивая стариков и детей, насилуя женщин, и заставляя Императора начать так называемое Принуждение к Миру!»
С каждой минутой человечек все сильнее выпячивал глаза, тряс щеками на покрасневшем от возбуждения лице, яростно брызгал слюной, подбадривая самого себя истеричными криками. Наконец, заученные фразы переросли в поросячий визг.
«...и их трусливые вожди, порожденные похотливыми суками западных степей, падут от справедливого гнева наших воинов!»
Последний вопль сопровождался ударом пухлого кулачка по дубовой трибуне и яростным рукоплесканием.
Площадь Союза Городов — самая большая в Регионе, да и, пожалуй, на всем острове, была оцеплена фургонами и стоящими в два ряда людьми в зеленой форме, и если в центре, возле сцены, царило ликование, то по краям чувствовались напряжение и страх.
«Натянутая штыками улыбка на лице мертвеца», — подумал Герт, — «В глубине души эти люди, конечно же, осознают, что отдают себя и своих детей в рабство, но сделать ничего не могут. Орут еще громче, чтоб заглушить свою совесть, рукоплещут до синяков, механически, как заводные игрушки, повторяют одни и те же фразы... Впрочем, когда-то и он был таким же.»
Регионом называли промышленную часть некогда большого курортного города. Этот район выжил и развился благодаря нескольким сохранившимся довоенным предприятиям, которые были с успехом приспособлены для оборонной, вернее, наступательной, промышленности. Старое, довоенное название курорта уже никто не упоминал, оно было слишком лирическим, слишком мягким, даже оскорбительным для мегаполиса, ставшего столицей Союза Независимых Городов после судьбоносного взрыва на атомной электростанции.
Для поддержания соответствующего настроения и боевого имперского духа на огромной, вымощенной брусчаткой площади регулярно проводились масштабные парады, наполняемые живой массой с помощью бесплатной браги и добровольной системы принуждения на двух заводах, где приходилось работать большей части трудоспособного населения города.
С западной стороны над площадью возвышалась телебашня — древнее строение, нижнюю часть которого использовали для хранения и подачи воды. Выше нее был только Дворец Союза, служивший резиденцией императора — единственное высотное здание, построенное после Первой войны.
— Вот она, башня, — Философ прищурился, глядя на вершину высоченного бетонного строения, — видно отовсюду. А если постараемся, то и слышно будет неплохо. Охраны здесь нет, двери запираются на навесной замок. Сорки выдал термитовые капсулы, их хватит, чтобы порезать замки. Волки нас прикроют.
— Нам понадобится очень хорошее прикрытие, — сказал Герт.
— Только сначала, пока будем срезать замки. Потом мы справимся вдвоем. Волкам и без нас будет чем заняться, когда динамик заработает.
— Вдвоем мы не удержим оборону, — возразил Герт.
— Нам и не нужно ее удерживать. Двери открываются вовнутрь, на каждом этаже. Изнутри мы упрем железные трубы между дверью и стеной, и поднимемся наверх, блокируя так каждый этаж. Затем выйдем наружу, с верхней площадки спустимся по двойной веревке и уберем ее снизу. Таким образом, нам не нужно будет держать оборону вышки. А военные потратят немало усилий и времени, выгибая стальные двери на каждом этаже, пока смогут добраться к динамику. Ну, им не привыкать. Военные любят работать мышцами, и ненавидят мыслительный процесс.

~

Генерал Тамбовцев любил крепкие напитки и ненавидел жару. Этим утром, заходя в свой кабинет, он думал о том, что пройдет еще не меньше девяти часов, прежде чем короткие пальцы его мясистой руки с трепетом обнимут холодную и влажную от конденсата бутылку довоенного «Коктебеля». А до тех пор ему придется сидеть в жарком, душном кабинете, слушая жужжание застрявших в стекле мух и однообразные рассказы секретарш за стеной о том, у кого что толще, и возможна ли жизнь после сорока.
Первым делом старый вояка открыл пошире окно и, пройдя по комнате и осмотрев свое рабочее место с разных углов, погрузился в мягкое кресло за большим дубовым столом. Служба в рядах внутренних войск не баловала генерала приключениями, и в это утро он занимался привычным делом — отточенными до совершенства движениями вращал пальцами огрызок карандаша, с тоскою глядя на трепещущие от ветра листья за окном. Высоко на белой стене, почти под самым потолком, висел, немного покосившись, портрет императора, а из динамика, подвешенного на соседнем доме, изливались надоевшие до безумия звуки.

«...и всегда подчеркивал это — я выступал и буду выступать исключительно за мирное решение любого вопроса, любого конфликта. Но мог ли я бездействовать, видя, как тавры совершают свои кровавые набеги на наши земли, как они день за днем опустошают, сжигают деревни, разрушают города? Всем нам давно было понятно, что это заговор, что они просто хотят подорвать, уничтожить наше миролюбивое, процветающее государство... Конечно, как главнокомандующий нашей армии, как гарант безопасности, я вынужден был применить силу...»

«Главнокомандующий» — повторил в уме генерал. Интересно, какой боевой путь прошел этот главнокомандующий, где воевал, был ли ранен?... Почему никто не слышал о нем во время Второй войны?
Вторая война — война городов — была долгой. Как и все войны, она ничего не решила. Но жизнь его в те далекие времена была чем-то большим, чем монотонно тикающий механизм, счетчик оставшихся лет и выпитого коньяка. Были ранения в двух боях, но не было двойных складок на откормленной шее. Двадцатилетнему рядовому армии Региона тогда еще неведом был божественный вкус пятизвездочного Коктебеля, но он и не думал целыми днями о выпивке, отсиживая свинцовый зад в четырех стенах министерства.
Генерал тяжело вздохнул, бросил на стол карандаш, поднял из кресла живот и подошел к окну. На улице не происходило ничего нового. Те же дома, с трескающейся от жары штукатуркой на розовых стенах, те же люди, неподвижные лица, смотрящие себе под ноги, и тот же голос, эхом разносящийся по сонному городу.

«...Эта трагедия коснулась каждого из нас. Тот черный день мог навсегда перечеркнуть всю нашу историю, культуру, уничтожить нас как нацию, отбросить человечество на много веков назад... Я принял страну в трудное время... В то время, когда над нами нависла уг...»

– Уг! — машинально повторил генерал, и его голос прозвучал непривычно громко во внезапно наступившей тишине. Тамбовцев посмотрел на стену. Часы медленно отстукивали секунды. Десять. Тридцать. Минута. Минута десять секунд абсолютной тишины. Это было ненормально. Это было неправильно. Ему даже показалось, что он слышит, как мухи стучат маленькими тоненькими ножками по пыльному стеклу. Он высунул голову из окна, зачем-то понюхал воздух, сделал несколько кругов по комнате и вдруг замер на месте.

«...А? Или тебе, императора, блядь, надо было увидеть?... Ну что, ты заткнулся, или еще что-то хочешь меня спросить?... Вопросы есть у тебя? Или язык в жопу засунул?...»

Генерал широко открыл глаза, посмотрел на свое отражение в зеркале, перевел взгляд на висящий на стене портрет. Затем подошел к двери, закрыл ее на ключ, но тут же, поняв, что лично его вины в происходящем нет абсолютно никакой, открыл ее опять.

«...У меня нормально все? Сюда смотри, идиот! С этой стороны ничего не торчит? Что «товарищ император»? Ты мне, блядь, не руки, а галстук смотри!»

Тамбовцев опустился в кресло. Боковым зрением он замечал, как открываются окна в соседних домах. Одно за другим. И город, скучный, безжизненный город, который по его плану должен был пребывать в ленивом оцепенении целых девять часов, сейчас наполнялся живым, трепещущим гулом.

«...Ну так разберись с ним, как следует, это ж мразь последняя... да мне посрать, кто он, писатель или, блядь, поэт... Известный... Ну просто, блядь, уже... есть же какая-то мера... сука... Отвезти в пустыню и выкинуть там на хуй... Или привезти туда, раздеть, блядь, без штанов оставить... говнюк он просто, блядь... заткните ему рот...»

Тамбовцев следил за стрелкой часов. Сколько прошло времени? Уже не меньше часа. А гул нарастал. Он уже ощущался физически, дрожью оконного стекла от ударов тысячи ног по мостовой.

«...Не понимаешь! Ты ни черта не понимаешь! И гнешь свою линию! Эти люди... это тупая, безмозглая масса, глина, говно, блядь, из которого можно лепить все, что я захочу... Они и должны быть тупыми, над этим нужно работать, а не то что ты мне тут... Запомни — чем меньше они знают, тем крепче спят... и они, блядь, и вы...»

Генерал вздрогнул от стука в дверь. Не дожидаясь ответа, в кабинет вошел невысокий худой человек лет тридцати. В гражданском, что само по себе было необычным явлением в этом помещении, куда без знаков различия заходила разве что уборщица. Не глядя на Тамбовцева, человек прошелся по комнате, вразвалочку, не вынимая рук из карманов, по-обезьяннему шевеля костлявыми плечами, выступающими над сутулой, наклоненной вперед шеей. Ленивым движением он захлопнул окно, сдвинул набок кепку, поставил ногу на стул для посетителей и, наконец, взглянул на генерала. Лицо, искривленное пренебрежительной, ехидной ухмылкой — единственная деталь его внешности, которая не менялась во времени.
— Вы кто такой? — Тамбовцев встал.
Человек-обезьяна криво усмехнулся, и, не отрывая от генерала взгляда, достал из-за пазухи и швырнул на стол маленькую картонную карточку, обернутую красной тисненой кожей.
Генерал молча сел.
Посетитель прищелкнул языком, оторвал костлявый зад от подоконника, подошел к генералу, и, хлопнув пятерней по столу, сгреб карточку себе в карман. Так же лениво он поставил ногу на другой стул и наклонился над Тамбовцевым.
— Товарищ...
— Генерал, — поправил Тамбовцев.
— Товарищ! — перебил человек-мартышка, бросая кистью руки в сторону окна, — Вы видите, что происходит?
— Это что-то... я не знаю, — ответил Тамбовцев.
— Это бунт. Заговор узкой группы лиц, которая, сука, подстрекает толпу на совершение этих... противозаконных, блядь, действий... против законно избранного главы нашего, блядь, государства!
Генерал не знал, что ответить.
— И мы здесь с Вами для того, — продолжал незнакомец, махая пальцами возле лица Тамбовцева, — чтобы бунт этот, блядь, подавить, в самом его, сука...
— Зародыше? — спросил генерал.
— Да, нахуй! Зародыше!
Генерал несколько секунд молча сидел под пристальным взглядом работника КПРС.
— То есть, Вы предлагаете мне... воевать с ними? — Тамбовцев посмотрел в сторону окна.
Незнакомец наклонился над покрасневшим, покрывшимся мелкими каплями пота, лицом генерала.
— А с кем ты, блядь, еще собрался здесь воевать, если не с врагами императора? Ты кому присягу давал, генерал?
Последнее слово прозвучало с каким-то презрением. Обезьяна, задрав к потолку голову, продолжала театрально размахивать в воздухе руками.
— Ну, если ты разучился держать в руках оружие... мы найдем на твое место кого-то другого. А ты, генерал, пойдешь откуда пришел... Или ты, блядь, забыл, кто тебе звание дал, и двухэтажный домик с винным погребком? А? Может, вот эта срань за окном тебе все дала?
Тамбовцев сжал в пухлом кулаке огрызок карандаша. Мог ли он ударить сейчас этим кулаком по дубовому столу, или по перекошенной идиотской ухмылкой физиономии, в экстазе корчившейся над его головой? Этот клоун наверняка ниже его по званию. Да какое там звание! Он и не воевал никогда, военного человека сразу видно по выправке. Эти ужимки характеризуют его скорее как представителя уголовного мира в прошлом, которому случайно, а может и неспроста, а как раз в силу его преступных навыков, подвернулась работа в нестройных рядах внутренних органов.
Мог ли он хоть что-то сделать сейчас? Конечно, мог. Остаться на старости лет без семьи, без денег, без редких довоенных сортов коньяка в погребе его шикарного дома с видом на Аю Даг. И пойти под Каток.

Генерал с размаху ударил кийком по металлическому паркану.
— Держать строй!
От непрекращающегося рева даже в шлеме болели уши. Густой черный дым разъедал глаза. Тамбовцев опустил забрало и щелкнул застежкой кожаного ремешка.
— По щиту, дробью - БЕЙ!
Тысячи воинов, повинуясь его приказу, подняли щиты и заколотили по ним дубинками, пытаясь заглушить рев толпы. Бойцы. Они выполнят любой его приказ. Он для них – пример для подражания. Каждый из этих прыщавых юнцов мечтает стать таким, как он. Другой авторитет сегодня умер для них навсегда, и его голос, теперь уже такой жалкий, эхом разносится по огромной площади.

«...Если мы перестанем жечь деревни, люди перестанут думать про тавров. Наша же цель — сделать так, чтобы у них не было других тем для разговоров...»

Диким ревом встречала толпа каждое слово императора. И была в этом реве и ненависть, и радость оттого, что, впервые за столько лет, они слышат и то, что он говорит, и то, что думает. Тамбовцев же благодарил Бога, что стоит сзади, за спинами бойцов, и не видит их лиц. Но он видел лица людей по ту сторону щитов.
— Вы же слышите, что он говорит! Солдаты! Посмотрите! Снимите же свои каски! Кого вы защищаете? И от кого? От меня, от своей матери, брата, или сестры? От кого вы его защищаете?!
Тамбовцев знал эту женщину. Соседка. Каждое утро она приносит им кувшин свежего молока. Вот с каким противником он встретился в бою на закате своей карьеры!
— Скажи... скажи мне, солдатик... Ты же давал присягу — защищать свой народ... Что вы делаете? Что вы детям своим потом скажете? Посмотри на меня! Ну что вы молчите? Послушайте! ЧТО вы сейчас защищаете?
Бойцы опустили головы, переминаются с ноги на ногу. Они никогда не воевали с таким врагом. Они оглядываются, смотрят на своего генерала. И, не находя ответа, прячут взгляд в землю.
Тамбовцев нахмурился, отвернулся. С крыши дают сигнал — наступать на толпу.
— Противник с фронта, цепью становись! — не своим, хриплым голосом кричит генерал.

«...И я, как главнокомандующий, с великой ответственностью принял эту миссию — защищать нашу Родину, защищать наш народ...»

Тамбовцев закусил губу. Кто он, тот «главнокомандующий»? Где он, к черту, воевал? В какой подворотне? Чем этот «главнокомандующий» отличается от той обезьяны в кепке?
Но приказы не обсуждают.
— Боевой порядок «ЧЕШУЯ» — К БОЮ!

«...Мирные они или не мирные — нет такого народа, которого нельзя было бы заставить воевать... Значит, нужно усилить обстрелы и поджоги, как на территории тавров, так и у нас...»

Чем это все закончится?
Эта женщина... сейчас ей нужно бежать, назад бежать, а она стоит, умоляет противника... Если даже останется жива и не попадет на каторгу, уже не принесет его жене кувшин молока ранним утром, и даже близко не подойдет к их дому.
И его дети вряд ли когда-нибудь расскажут о подвигах генерала своим внукам. Его боевые награды спрячут в подвале, а потом продадут антикварам в старом городе. Генерал посмотрел на своих солдат. Каждый из них мечтал стать таким, как он. Что-то зашевелилось в груди, вырывается из тесной генеральской формы, просится наружу, и писк его куда громче рева толпы. И нет рядом крепкого напитка с маслянистым привкусом горных цветов, чтобы залить, успокоить, приспать этого мальца, до боли скребущего грудь.
Чем все закончится? Да чем бы ни закончилось — кем он умрет?

«...Их нужно направлять, постоянно давать им пищу для размышления. И пищи этой должно быть много... Чтобы ни о чем другом это тупое быдло даже не помышляло. Потому, что, если оно, блядь, выбежит из стойла, мало не покажется никому из нас...»

— Кругом, — прохрипел Тамбовцев.
Бойцы не понимают. Или не расслышали его сорвавшийся от волнения голос.
— ПОВЕРНУТЬСЯ КО МНЕ! — заревел генерал, срывая каску, — ЗАЩИЩАТЬ СВОИХ! ЛЮДЕЙ ЗАЩИЩАТЬ!
Солдаты повинуются. Они выполнят любой его приказ. «Свои! Свои!» — пронеслось по толпе. Генерал развернулся, расправил плечи, посмотрел вверх.
В ответ с крыши захлестали пули, рубя камень под его ногами. Одна ударила в плечо, вторая в бок, развернула, швырнула его на мостовую. Еще удар и свист.
Стоять... Стоять до конца! Подниматься, генерал! Не мусор, не обезьяна в кепке... Генерал! Но тело не слушается, двигается само по себе, бьет по мостовой ногами. Потемнело в глазах, и жар расплавленным свинцом течет по позвоночнику. Кто-то сзади подхватил его, тащит в сторону.
Пули хлещут, бьют толпу, пытаясь ее усмирить. И толпа побежала. Не от пуль, а вперед, к отражению неба в решетке зеркал на огромной стене Дворца Союза.
Бойцы не подведут. Выполнят его приказ. Но есть еще Боспорский легион и два легиона императорской гвардии, охраняющие дворец. И слышны новые выстрелы, крики, и неистовые удары.

~

Еще один удар по железной двери. Сил больше нет. Труба выскальзывает из рук и с грохотом падает на металл перекрытия этажом ниже. Там, внизу, тоже колотят, рвут железо, медленно, этаж за этажом, подбираясь к ненавистному им динамику. Герт прислонился спиной к двери.
— Философ, твою мать!
Все получилось приблизительно так, как представлял себе Герт. Все, за исключением последнего этапа плана, когда Философ выскользнул на смотровую площадку, заперев за собой дверь.
Кричать бесполезно. Нужно поднимать трубу и пробиваться наружу.

Металл медленно, миллиметр за миллиметром, поддается. Край двери уже выгнут достаточно, чтобы в светящийся уголок неба протиснуть кусок трубы и попытаться продавить толстый лист стальной обшивки.

На смотровой площадке пусто. Нет ни Философа, ни веревки. Крюк, защелкнутый за стойку ограждения — единственное, что оставил ему бывший сосед по каторге. Свежий ветер ударил в лицо. Но ветра не слышно. Стальное покрытие под ногами дрожит от звука колонки, привязанной к уголку опоры. Герт посмотрел вниз.
Одеяло густого черного дыма, застилавшее площадь, местами разрывалось, обнажая языки пламени, черные шлемы, людей в рваных одеждах, налетающих на сверкающие белым металлом щиты, и залитую кровью брусчатку.
Герт обошел стоящий возле двери генератор. На востоке, отражая заходящее солнце тысячью зеркальных пластин, подпирал небо Дворец Союза. Крыша гигантской четырехгранной призмы представляла собой искусственное озеро, по периметру которого пышной зеленью свисали над водой ветви деревьев. Ближе к центру озера четыре каменных великана стояли по колено в воде, держа на плечах стеклянный куб, разделенный на этажи. На верхнем этаже, у высокого, на всю стену, окна, опустив голову на дымящуюся под ним площадь, одиноко стоял маленький человек.

Полковник Васин стоял у окна. Грустным взглядом он провожал красный шар, который медленно заползал за темный силуэт древней телевышки. Высоченная башня всегда раздражала его, как и все высокое в этом мире, и он давно собирался дать команду ее снести. Но, как всегда, находились дела поважнее. За этими делами он потерял концентрацию, потерял контроль.
Эти пленки... пленки, с которых начался его стремительный взлет к вершинам власти, когда он, никому не известный работник внутренних органов, подсовывал нужным людям ненужные им фрагменты их прошлого — фотографии, записи, документы, взамен получая все, что просил.
Останавливаться было нельзя — чтобы не упасть, и взлет был таким быстрым, что в один момент он осознал, что при всем том, что он заполучил — деньги, власть, контроль над генералами и чиновниками — его не знает никто из простых людей, и он так и останется невидимым кукловодом, если не привлечет к себе внимание толпы.
Что же мог предложить людям тот, кто привык добиваться всего с помощью шантажа, создавая для объекта взаимодействия личную трагедию или смерть?
С толпой он поступил точно так же. Гениальное решение — превратить мегаполис в радиоактивный пепел, и «взять на себя ответственность за управление страной в самый тяжелый период ее истории», как это тогда назвали.

Полковник Васин оторвал взгляд от полыхающего огнем города и посмотрел на свое отражение в полуоткрытой створке окна. Внешне он никогда не был императором.
Маленький, плешивый, с крысиным рыльцем и бесцветными водянистыми глазами — образ, прямо скажем, не вдохновлявший толпу. Нужно было придумать хоть что-то, чтобы будущий император выглядел если не достойно, то хотя бы не жалко в глазах народа. Тогда и явились миру все эти картинки и выдуманные истории о подвигах молодого правителя, спасением детей от стаи терадогов, портреты в кабине БТМ, огромные транспаранты «СПАСИБО ИМПЕРАТОРУ» на площадях, песни на пьяных парадах, и, наконец, радио, в тысячу ртов прославлявшее его по всей империи.
Радио, которое создало и погубило его.

Знает ли его кто-то в этом мире? Не императора, не работника КПРС, а его? Вспомнит ли о нем кто-нибудь как о человеке, а не явлении, выкидыше зла местного разлива, вирусе, поразившем один из островов в этой вселенной?

Вдруг из глубоких пластов памяти вынырнула на поверхность сцена его детства, такая пронзительная, что он невольно закрыл глаза. Лучи яркого золотого света пробиваются сквозь весеннюю листву, и он бежит вдоль берега, между огромных деревьев, летит над травой, боясь уронить маленькую рыбку, свой первый улов, трепещущий в руках. Радость сбивает дыхание, вырываясь из груди, и он чувствует на лице брызги солнца, тогда еще живого. Что в этой сцене такого, что заставляет его вздрогнуть? Может ли одна минута детства быть больше всей его последующей жизни? Может ли самое простое, что дается всем, дается бесплатно, быть дороже всех тех вещей, массивных, осязаемых, желанных, за которые он пролил столько чужой крови? Что нужно сделать, купить, захватить, чтобы еще раз пронестись в маленькой детской груди над залитой золотым светом травой?
На самые простые вопросы труднее всего ответить.
Сколько он прожил? Как и все люди, очень мало. Не больше семи лет. Потом он всерьез начал думать о жизни, и жизнь сразу закончилась. Затем была погоня — за деньгами, за властью. И страх. Страх потерять все эти вещи.

Васин посмотрел на силуэт маленького человека, одиноко стоящего на верхнем ярусе телебашни, и почувствовал раздражение и злость. Тень человека закрывала собой часть заходящего солнца, возможно, последнего солнца в жизни полковника. Он никогда не любил людей. Может, это связано с тем случаем, произошедшим много лет назад, с тем черным днем, о котором он до сих пор не решается вспоминать? Нет, даже думать об этом он не будет, и, чтобы отвлечься, он смотрит вниз, на бушующую в волнах ярости площадь.
Полковник задумался, погрузился мыслями в черное облако пылающих на площади покрышек, и другая картина предстала перед его глазами так же ясно, как будто он уже пережил ее в прошлом.

Он движется над землей, лежа на спине, медленно парит над залитыми кровью, посеченными пулями камнями огромной площади. Лицо его смотрит вверх, сквозь закрытые веки, в затянутое тучами небо, и зализанные дождем волосы прикрывают желтую плешь. Всеобщее ликование вдруг стихает, как будто на клетку с крикливым попугаем набросили черный платок. Все взоры устремлены на его тело. Но вовсе не потому, что кому-то оно интересно — нет, теперь он являет собой еще более жалкое зрелище — а потому, что им стыдно взглянуть в глаза друг другу, еще вчера наперебой обожествлявшим своего палача, в пьяном угаре орущим гимны, посвященные, как оказалось, собственной глупости.
Ему хочется спрятаться от миллионов сверлящих взглядов, от раздирающих грудь криков женщин в черных одеждах, зарыться поглубже в теплую влажную землю, но закоченевшее тело летит в обрыв, разбивается на куски об острые скалы.

Васин вздрогнул, услышав шаги за спиной. Он потерял концентрацию, потерял контроль. Недооценил людей, даже не предполагал, что кто-то, так же как он много лет назад, захочет воспользоваться чужой слабостью, чтобы заполучить власть.

— А ты что здесь делаешь?!

Впервые в жизни человек, ниже его по званию, не смотрел ему в глаза. Васин все понял. Он попятился назад, вглубь своего кабинета, где на всю стену растянулась карта острова — куска материка, искусственно отрезанного много лет назад от внешнего мира.
«Зря...» — последняя мысль сменилась калейдоскопом картинок. Сцены его жизни менялись с такой неимоверной скоростью, что их можно было лишь увидеть, не трогая мыслью. Впрочем, мыслительный процесс был теперь не только бесполезным, но и совершенно невозможным — мозг вождя народа бесформенным месивом сползал по карте острова, роняя желеобразные фрагменты своей материальной сущности на дорогой пол из корня карельской березы.

~

Герт узнал этого человека. В свете луны ярко блестели его глаза и металлический зуб, похоже, единственный уцелевший в нижней челюсти. Это был тот самый бродяга, который пытался стащить мешок с продуктами из кузова мототелеги. Те же растрепанные волосы, тот же глуповатый взгляд, поднятые брови и отвисшая челюсть. Только теперь вместо лохмотьев он был выряжен в милицейскую униформу.
— Шнырь! — послышался голос из надстройки.
— Да, товарищ...
— Надеюсь, ты додумался связать его?
— Да, товарищ лейтенант. Я приковал его к железкам...
— Ну хоть что-то ты сделал правильно... Скажи Сяве, пусть выдаст тебе карабин и один боевой патрон. Пристрели и спускайся вниз. Мы будем на четвертом.
Шнырь наклонил голову и криво улыбнулся. Некоторые люди не меняются со временем, или их эволюция происходит настолько медленно, что в течение одной человеческой жизни крайне сложно заметить, в каком направлении идет развитие. Шнырь привык тащить в карман все, что плохо лежит, и продолжал практиковать это умение на службе, благо работа в милиции как нельзя лучше подходила для развития этой способности. Убедившись, что сослуживцы спустились на несколько этажей вниз, он щелкнул затвором и сунул патрон себе в карман.
— Думаешь, я тебя не помню? — Шнырь перекинул лямку карабина через плечо, — Думаешь, я забыл, как ты мне еду зажилил?

Герт молчал. Сквозь прутья ограждения, к которому он был прикован, он смотрел на небо за городом. Огромные созвездия медленно плыли в черной пустоте, и здесь, на высоте, звезды были такими яркими, что казалось, это отражаются в небе брызги костров, рассыпанных по площади.

— А... ну смотри, смотри... Скоро твои побегут... повстанцы хреновы.
Шнырь уже успел принять небольшую дозу спиртного, его слегка пошатывало, и тянуло поговорить.
— Все же было нормально. Был же мир... Нет, блядь, захотелось им повоевать... свободы им, сука, захотелось... Ну и получайте теперь свободу... Вот вам, сука, свобода ваша, пидары...
Краем глаза Герт заметил, что Шнырь, выгнув назад спину, пошатываясь, мочится на площадь с высоты птичьего полета.
— Свобода им, видите ли... не хватает... Вчера у подворотни, а сегодня... Пиздой накрылась ваша свобода! С Боспора пришел легион, и еще два легиона с центра!
Шнырь разгорячился, замахал в воздухе руками.
— Что ты тут молчишь сидишь? Скоро твои повстанцы хреновы о пощаде попросят, сдадутся нам. Встанут на колени перед императором!

— Нет, — ответил Герт, — теперь у них один Бог. И у меня тоже.

Лицо Шныря перекосило от ярости, и он, размахнувшись, ударил прикладом по голове Герта.
Шнырь наносил удар за ударом. Своим неизбалованным размышлениями мозгом он и предположить не мог, что через несколько часов этот карабин понадобится ему снова.

Люди по-разному реагируют на удар. Кто-то подставляет вторую щеку, кто-то бьет что есть силы в ответ. Но есть и такие, которые способны отличить агрессию от болезни, и, видя, что человек уже в состоянии принять помощь, протягивают ему руку.

Шнырь еще не знал, что когда на востоке покажутся первые лучи солнца, он, поливая мочой площадь с верхнего яруса башни, увидит на горизонте флаги цвета весеннего неба. Флаги тавров. И, когда, объединившись с повстанцами, огромное войско сметет с окровавленной площади охвостье имперской армии, он достанет из кармана патрон, щелкнет затвором, широко откроет рот — так же, как тогда, в ночной пустыне, и блестящий зуб упрется в прокопченную пороховыми газами сталь карабина.
Но сейчас он в хмельном исступлении наносит удар за ударом. А внизу, на площади, повстанцы бьются до спасительного рассвета, не зная, что их ждет, но зная, кем они умрут.

Герт уже не чувствует боли. Нет уже и злости. В мягкой белой тишине виден край мира, который тянется вдоль мелкого теплого лимана, заворачивает за хижину у пригорка, и упирается в старую железную бочку. Он уже может поместиться в тот мир, где дед вырезал из дерева фигурки для маленького мальчика. Мир, который всегда был рядом, который никто не мог у него отнять. Кораблики в океане, океан внутри старой бочки.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
maverick
сообщение 7.5.2015, 16:57
Сообщение #15


Неизвестный пришелец
*

Группа: Пользователи
Сообщений: 11
Регистрация: 5.5.2015
Вставить ник
Цитата




Свое первое сообщение отредактировать не могу. Если ссылка на PDF лишняя, прошу ее удалить.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
Каркун
сообщение 7.5.2015, 18:42
Сообщение #16


Давай помолимся и выпьем за мир
*****

Группа: Главные администраторы
Сообщений: 18315
Регистрация: 28.10.2010
Вставить ник
Цитата
Из: Орбитальной Станции




Цитата(maverick @ 7.5.2015, 16:57) *
Свое первое сообщение отредактировать не могу. Если ссылка на PDF лишняя, прошу ее удалить.


Нет, пусть остаётся - условия теперь соблюдены.
Лучше выкладывать небольшими частями - так больше шансов собрать комментарии.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение
vsplesk
сообщение 7.5.2015, 23:01
Сообщение #17


Fantast Inside
*****

Группа: Пользователи
Сообщений: 4076
Регистрация: 3.11.2014
Вставить ник
Цитата
Из: 55.7974° с.ш. 37.3975° в.д




Обложка сильная. Надо почитать.
Перейти в начало страницы
 
+Цитировать сообщение

Ответить в данную темуНачать новую тему
1 чел. читают эту тему (гостей: 1, скрытых пользователей: 0)
Пользователей: 0

 



RSS Текстовая версия Сейчас: 28.3.2024, 23:01