Капля кофе убивает ли лошадь, пожалуй, сказка о любви Опции

[Kiara]

А лошадь между тем была красивая. Она сама никогда этого не замечала, но некоторые говорили, что ровные зубы и гнедой окрас - это, в общем-то, неплохо, на нее даже могут позариться. Лошадь скептически ржала, пока не встретила его, ну, того, его - и разом перестала ржать, кажется, навсегда.
Она была здоровой лошадью (если бы она зарядила вам копытом в голову, вы бы откинулись сразу же), с нее бы картины писать. Такие, знаете, о прериях и табунах: «Мустанги в Северной Америке», «Резвость жеребят» или что-то такое же пошлое в названии, но прекрасное в лошадиных линиях. Ведь лошадь нельзя испортить даже поместив ее в дешевую позолоченную рамку, даже закатав в массивную дорогую золоченую раму, даже выставив на земле у рынка рядом с носкам и варежками, даже выткав нитками-мулине на псевдоузбекском ковре, даже назвав ее «Резвостью жеребят».
А тут пульс начал зашкаливать. Приложишься копытом, а там, под мягкой кожей, что-то так стучит, что, кажется, прорвет тоненькую кожу и хлынет наружу чем-то горячим и совсем не липким, как принято думать. Просто горячим, красивым, теплым: просто - наружу. Лошадь испугалась и завязала разом с кофе, энергетиками и сигаретами. Прежде ей было плевать на все капли никотина, а тут смотрите-ка, завязала.
Она теперь старалась вести себя осмотрительно, блюла режим и читала строго с 8 до 9, чтобы улечься спать в полночь, а под кожей все что-то стучало и стучало. Она избегала смотреть на нетронутую серебристую пачку итальянского кофе, которую ей принесла ее подруга овечка, чтобы за кофейной чашкой обсудить молодость и своего барашка. Даже когда она попадала в счастливый табун, где все закидывались чем-попало и заливали в себя «Burn», лошадь лишь вежливо ржала со всеми, но не закидывалась и не заливалась - эта штука под кожей стучала все сильнее, и лошадь так боялась, что прорвет.
Пока подруга овечка моргала, штука стучала 7 раз, пока делала глоток кофе из серебристой итальянской упаковки - 15 раз, пока топала аккуратными копытцами под «You’re my heart, you my horse» - 351 раз!
Просто однажды он угостил лошадь жменькой свежей травы - и лошадь засушила ее, пыталась сохранить в засушенных травинках отпечатки его когтей, его клюва, в котором он нес траву. Он был грифоном, а потому носить траву предпочитал в клюве, чтобы не занимать по мелочам большие крылья и красивые когтистые лапы - какие красивые были у него лапы! А она была лошадью (не пегасом даже, а только лошадью) и могла лишь изредка наблюдать за ним с земли и гнаться, гнаться, гнаться следом, пока он не видит, пока идет на взлет и втягивает шасси где-то над той прерией, по которой она стучала копытами. Наверное, от того, что она так часто гналась за ним, у нее и начало стучать где-то под тонкой кожей запястья, рядом с копытом.
Ей говорили что-то про сублимацию, говорили, что если она станет писать письма или еще что-нибудь писать, то там, под кожей, не будет стучать так сильно. И, возможно, однажды она даже сможет попробовать итальянский кофе из красивой упаковки. И лошадь писала, хоть копытом было неудобно держать капиллярную зеленую ручку.
«Я приросла к тебе кусочком себя, а когда пришлось отрывать, на тебе остались мои лохмотья. Они где-то на руке у тебя до сих пор трепыхаются – я больше всего привязывалась, помню, к твоей руке – поищи, вон там, между локтем и запястьем, твоим таким красивым, твоим таким (таким-твоим) где-то до сих пор этот кусочек, нитками врос, наверное, прямо в кожу, твою такую теплую-цветом-к-которой-хочется-губами-и-пальцамикопытом-но-боишься-что-сожмешь-слишком-сильно-и-выступит-алое-из-под-лунки-ногтей – и это так страшно, если да. Этот эгоистично спрятанный в тебе ломтик меня, кажется, был все-таки маленьким кусочком сердечной мышцы, а впрочем, я тебе лгу – кусочек все-таки был огромный.
… Так вот, когда вдруг услышишь, как бьется что-то чуть пониже локтя и близко к твоему такому идеальному запястью, обхвати одну руку другой, как будто считаешь пульс. От твоего прикосновения он успокоится и перестанет биться так сильно, не будет тебя тревожить проросшими – внутрь – ниточками, просто вздохнет – и… все тише, тише, тише. Впрочем, его можно, наверное, и выжечь, чтобы не досаждал, но мне так страшно становится, как представлю несущуюся к нему – спутником - ватную палку с дымящимся жидким азотом, что… в общем, ты просто обними двумя пальцами, и оно перестанет.
А я, спрятавшись от тебя где-то на другой стороне тени, буду опять вне чистого разума быть, в неделю раз – или семь, или пятнадцать? – тут нужно вывести формулу – и знать, что один кусочек моего сердца там, у тебя на запястье. Что когда этот рваный несчастный кусок, оставшийся здесь и со мной, кровоточит, ты прикасаешься к тому, другому – который прирос к тебе, что не отодрать. И пусть хотя бы ему в неделю раз – или семь? – будет тепло под твоими пальцами».
Лошадь писала, пока не падала в сон (ведь пить кофе, чтобы писать чуть дольше, было решительно невозможно), а после просыпалась - и писала снова, снова, снова!
«Доброе утро любимый! – Знаешь, если бы мне хоть раз было позволено сказать это тебе, я бы не отделяла запятой, не посмела бы разделить тебя и себя, данного мне на полчаса той, другой вселенной, где мы были вместе всегда и не вопреки – а потому что так надо. Я бы не отделяла свое утро от тебя даже запятой, потому что скоро мне пришлось бы вернуть тебя в ту вселенную – и вроде бы все еще себе, но у той меня длинные руки, которые тянут тебя и затягивают, и сначала исчезаешь ты сам, а потом твоя рука – бесконечно красивая ее кисть, без которой – да, без руки! – мне дышать тяжелее, а с ней – вообще не могу».
Лошадь писала, писала, писала так часто, так много, так больно, что даже копыто ее, грубое лошадиное копыто раздвоилось, стало почти пальцами, чтобы она смогла зажать между этими пальцами свою капиллярную зеленую ручку.
«В общем, по-Веллеру: «Вся моя жизнь разделилась на две половины. Первую – я тебя ждал, вторую – я тебя помнил». Вообще-то, ты наверняка не любишь Веллера, а я его не знаю, только один небольшой кусочек из его «Самовара» - «Чуча-муча пегий ослик». Не будь ты таким материальным, мне бы казалось, что я тебя придумала».
Лошадь сходила с ума от необходимости спать, лошадь хотела писать ему вечно, потому что когда она держала ручку между пальцами расслоившегося копытца, он был рядом, в том бытии, которое рисовала зеленая капиллярная ручка, он спускался с неба и слушал ее - или ей только казалось? Впрочем, лошади было все равно - в этой капиллярной реальности он ее слушал, и она не хотела спать, не хотела выходить из капилляра. Но красные капилляры внутри начинали стучать сильнее, требуя от нее, а после - прося жалости-милости.
Когда они случайно встретились в прерии - он спустился вниз на своих огромных крыльях - капилляры бились внутри сильнее обычного. Эта красная теплая штука готова была вылиться наружу и затопить прерию.
- Ты не спешишь? Может, по кофе?
Капилляры стучали, а лошадь все равно улыбалась:
-Конечно.

[Baraban]

Капилляры стучали, а лошадь все равно улыбалась:
-Конечно.

заворожило..

[Юрий Табашников]

Капец. Без комментов.

[Kiara]

Юрий, согласитесь, так себе рецензия

[Плуто]

Цитата(Kiara @ 7.4.2013, 14:22) *
Капилляры стучали, а лошадь все равно улыбалась:
-Конечно.

заворожило..

Меня тоже. Стук капилляров, он такой гипнотический... Одно спасение, что его никто не слышит, кроме лошадей, коней и жеребят.

[Kiara]

Меня тоже. Стук капилляров, он такой гипнотический... Одно спасение, что его никто не слышит, кроме лошадей, коней и жеребят.

Плуто, а вы смешной, ха-ха.