№ 19 Охота на оленя, Турнир миниатюр "Маятник" Опции

[NatashaKasher]

Лабиринт

Сначала стоит покойно, задумавшись, сладострастным придавшись думам, подушечками пальцев касается джинсы, едва слышный шорох скользит на периферии обострённого слуха, щекочет фабричную ткань нежно, несмело, девственно как будто, такая чуткость была в человеке.
В классную комнату вваливаются ученики: соколята, орлята, взъерошенные ястребы и хладноглазые властозубовые коршуны. Я их быстро стал различать – даже не по взгляду, коих оттенков сотни знавал, а по манере слова произносить, цедить, выкрикивать, шептать. Униженно-пресмыкающийся бас никогда не следовало путать с бесстрашно-мстительным шёпотом – это я усвоил мгновенно, с первым ещё пациентом, не обманывайся, старина, громкостью, контролируй тембр, ритм, умей отделять аделаиду от лилового, синий от зекрого, сольферино от красного, а ежели не умеешь – вслушивайся, складывай ладони ракушкой и осваивай дверные скважины – они одаривают меркуриальной силой.
Не волновали его, конечно, ни соколы, ни орлы, ни коршуны, он яблоня другого бесспорно сорта – следит исподлобья за оперившимися синичками, за усталоглазыми чайками, за взбалмошно-деловитыми ласточками. Отсюда и палец, робко скользящий по джинсе, отсюда и слух обострившийся, отсюда и робость исподлобного взгляда – он не их боялся – себя пытался понять, образам собственным уплотнившимся не находил оправдания, пугался осязаемости видений, но удерживал всё: заряженное уже ружьё, ждущее пока спусковой крючок продавится под силой человеческой воли. Меня он ждал.
Я толкнул – слегка, одним дуновением, недоприкосновением, скорее мыслью, импульсом, нежели движением – толкнул его в плечо, и он качаться начал. На северо-запад сначала, легонько, в полтакта, даже секунда не отщёлкнулась часами настенными, и сразу – лишь на миг, незаметное человеческому глазу, замерев, словно олень в тот короткий промежуток, когда выстрел прогремел в увлажнившемся осеннем воздухе, но снаряд ещё проскальзывал между листьев, сбивая росу – замерев так на неуловимое мгновение, он отклонялся назад, на юго-восток, чтобы снова стать жертвой. Жервтой замеревшей, уже услышавшей смерть, но ещё не прочувствовавшей её.
Ученики раскачивание это – растерянное, безумное, ритуально-загадочное – заметили и окрестили учителя «Антенной». Северо-запад – к доске, движение пятки до носка, указательный палец на правой руке вздымается вверх – наблюдательный ум и здесь нашёл бы символ – и снова на юго-восток, укладывая вскинувшийся перст обратно к аккуратно сложенной за спиной пятерне.
Орлята с соколятами знали – ежели он вошёл в транс, то на уроке можно что хочешь делать – хоть в окно кури, не заметит, не уловит ни запаха, ни звука – все пять органов чувств отключались у него во внешнем мире, но работали во внутреннем – не спешила пуля, не торопилась, но и у меня времени хватало, пусть горит порох, не пристало мне жаловаться. Вырвется ещё наружу и настигнет оленя.

Жало

Твёрдо обещал он себе – нет, не смогу, не буду, страшно, да и как потом в глаза мне друзьям, жене, сыну, остальным? Пусть узнают или нет, как с собой-то потом? Никогда, лучше уж сам себя за мысли такие, лучше уж вон отсюда, тьфу, да и страшно, боже, страшно-то как.
Я не слушал – ведь одно и то же раз за разом, век от века, сколько не вспомнить – один, другой, третий, и всё одно, лишь обещают, есть сильные, да, они заряжают в револьвер шесть из шести – такие титаны не терпят рулетки. А здесь что – одно дуновение, и часики отстукивают секунды, а кукушка уже готова к первому появлению на воле, к свободе – здесь-то что, даже сейчас он держит во вспотевшей ладони нож, сердце бьётся, а впереди беспечно и по-юношески пружинисто раскачивается усталоглазая чайка.
А все слова – просто слова.
Нет, не просто, не смогу же, как жить-то потом, да и зачем, что ведёт, почему, мне-то за что, просто посмотрю и домой, под душ холодный, а завтра – обязательно в церковь, отмаливать, просить, раскаиваться, чтобы больше никогда, тьфу, да и страшно, боже, страшно-то как.
Со всхлипом проваливается он в скрытую жёлтой, рыжей, зеленовато-выцветшей листвой лужу. Чайка оборачивается на звук и бросается наутёк – поняла, смышлёная, что ей не хлеб дают, а кость оливковую подбрасывают – потому и вспорхнула, грациозно крылышками в последний раз взмахнув.
Убежит и расскажет, убежит и расскажет – повторялось в его голове два слова, а нож уже выскочил из кармана, со свистом взрезав воздух. Неотвратимость момента поразила его – пулю, уже пустившуюся к жертве, невозможно остановить; слово, вслух произнесённое, обратно не вернётся; склонённый в страхе единожды позвоночник уже предрешил свою участь – ему придётся склониться снова.
С северо-запада на юго-восток – колебания становились всё сильнее. Но я прекрасно знал – после первого раза ему придётся замереть надолго, чтобы переварить, осознать, свыкнуться.

Солард

Да, я знал, что ему потребуется затишье.
Как корил он себя, как пугался каждого шороха, как спал плохо – рассказывать не буду, врать незачем, не чувствовал он уже вины, сны снились прекрасные, а когда объявили об изувеченной жертве, он – за столом, ужиная с женой и зятем, спокойно опустошив стопку с водкой, закусив колбаской – крякнул и заметил осуждающе брови сдвинув: «Бывают же твари, - и резюмировал. - Скорее бы их поймали».
Одухотворение он чувствовал – с женой в последний раз до этого месяц назад было – а тут вдруг взорвалось, заискрилось: раз, другой, третий – сам в себе мужчину видеть начал, а жена забеспокоилась – не любовница ли? Но виду не подала – радовалась внезапно пробудившейся страсти мужа. Так и второй сын родился спустя девять месяцев – хоть по часам отмеряй, без погрешностей, как и должно быть – здоровый, пузатый, волосатый и отцовским острым носом моментально покоривший сердца родни.
Как он полюбил сына – целовал глазки при случае; вставал ночью сам, к жене подносил, к груди прикладывал; помощи не просил – мыл, умывал, вещи стирал, гладил их даже. Так мы и горели с ним в любови отцово-сыновьей – два огарка свечных, чтобы вскоре вновь вспыхнуть с новой силой.
С юго-востока на северо-запад – в другую сторону отклонялся, и там тоже всего себя отдавал, не жалел, даже наоборот – через доброту сверхмерную корил как будто.

Весы

Колебание достигло уровня пола спустя только десять лет – лопатки коснулись обшарпанного линолеума, и город на две недели погрузился в кошмар – не спали матери, опустели парки, отцы водили детей в школы, взяв за плечи, опасливо по сторонам оглядываясь ежеминутно.
Нашли его как раз в тот момент, когда лопатка должна была коснуться пола и пойти в обратную сторону, задав обратное движение, к семье, любви, детям – так он думал, но на самом деле я знал, что пути обратно уже не было, он бы проваливался под пол, вгрызался бы в фундамент, закапывался в землю до тех пор, пока не прорвался бы к ядру земельному, чтобы там сгореть заживо – не хватало сил остановиться уже, переждать, безнаказанность чувствовалась безмерная, богоподобие овладевало, терзало.
Тюрьмы он не боялся – посадили в одиночку, берегли заключённых. На слушании удивился – стеклу толстенному, людям рыдающим, смотрящим ненавистно, готовых прямо сейчас камнями – как в древности. Удивился, что ни одного лица знакомого – следователь только да мозгоправ местный.
Да-да, куда к такому мужу идти. К такому отцу? Нет, конечно, никто не придёт, и думать забудь. Чудовище должно в одиночестве гнить чудовищном.
Недели, месяцы сливались в день монохромно-неизменный. Проносились сутки змеевидным составом, с вагонами друг от друга не отличающимися: выезд в лес – одна и та же камера – вызов к следователю – камера - беседа с мозгоправом – заседание с длинными путаными речами – камера снова. Цвета не менялись, запахи оставались теми же, наручники также холодили кость – но он почему-то чувствовал себя снаружи аквариума. Рыбы говорят, решают, хотя решено всё – им же самим и давно уже. Они – огарки свечные, а он – огонь Прометеем дарованный. Они – охотники и жертвы, а он – разящий снаряд, отправленный напряжённым пальцем в путь по осеннему лесу.
Судья вопросом оглушил. Формулировка «последнее слово» заставила вздрогнуть. Понял он, что все дни только об одном думал – о слове:
- Вот уже триста дней как я арестован, и все эти дни куча народу судьбу мою решает –следаки, судьи, прокуроры, присяжные, эксперты… Сотни людей - судьбу одного человека решают. А я один решил судьбы двадцати девяти. Я один был для них прокурором, присяжным, судьей и палачом. Выполнил все ваши функции. Для них я был богом. Почувствуйте разницу.
Только потом он вспомнил, что воспалённый величием разовым, среди слов судьи пропустил формулировку «смертная казнь», услышав лишь злополучное «последнее слово».
Раскачивания не прекратились, но почти сошли на нет – не было больше северо-запада-юго-востока – только такты, пчелиные соты осени, ожидающие пока баллистика возьмёт верх над временем, и раненый олень рванётся вглубь леса, чтобы умереть в одиночестве.

Гаррота

Что же он – пуля, олень или охотник? Что я – ружьё, лес или осень? Что ты, созерцатель – роса, одухотворение охотника или страх жертвы?
Вопрос этот когтисто цеплялся за остатки его разума. Везде ему виделись охотники, жертвы и созерцатели, везде, в любой ситуации жизненной он их находил, вспоминая юность, сына любимого, всхлип тот злосчастный, когда впервые нож из кармана выскользнул. И он смог найти ответ. За секунду до щелчка, который знаменовал исполнение вынесенного приговора, за полчаса до того, как палачи начали копать твёрдую зимнюю землю, чтобы похоронить без могилы, под номером, за такт до полного затухания колебаний.
Он понял, что вопрос не в принадлежности, а в решениях. Почему нажимает охотник на спусковой крючок, почему олень встал здесь, а не гуляет в другом месте, почему ружьё продали бородатому мужику за бесценок, почему осень пришла так рано? Ансамбль решений.
Пуля отправляется в путь, но долетит ли она до цели, если дома охотник забыл потушить огарок свечной – он только сейчас про это вспомнил, - что рыбок не покормил у соседа – тоже мимолётная мысль, - что из-за дыхания сбившегося запотел прицел – вдруг пуля уйдёт на сантиметр выше тела невинного животного?
Может быть, решать тебе?

[Malina]

Кружева словесные, нечеткость, туман))
Раньше мне такое нравилось, и сейчас впечатлило.

[Мой дядя]

Очень многообещающий текст.
С самого начала властозубыми коршунами напомнил бессмертного поэта графа Хвостова - "отца зубастых голубей".
Меркуриальная сила... Это какая? Божественно-торговая (см. Меркурий) или ртутная?
Яблоня не того сорта, что коршуны... Сильно сказано. действительно, отличия есть.
Дальше читала с напряжением. Все как-то колеблется в разных направлениях, понять трудно. А главное - неохота, ибо это тут без вознаграждения. Удовольствия-то нет.

[Horra Ora]

Что-то не осилила... Может, вернусь.

[Агния]

Сложный текст. Автор, видать, поклонник Джойса)
Чуть бы сократить.. Потому что сознанию тяжеловато соответствовать навязанному ритму так долго. Но мне скорее понравилось, чем нет.

[Kukaracha]

Автор не лишён, к слову относится ответственно, работает над текстом.
Но по моему скромному мнению такой стиль более уместен в тексте побольше где можно развернуться. А тут из-за ограничения объема смысл потерялся в кружевах текста, неплохих кружевах. Несвязные между собой отрывки не пошли на пользу рассказу.

[Джек Скеллингтон]

Рассказ аделаичен до лилового, поэтому я с воодушевлением зёкрал текст до самого конца.
Сольферичнось инкубарности настолько впечатляет, что я истово складывал ладони ракушкой и осваивал дверные скважины – тем, чем бог послал, параллельно ковыряя сладострастным пальчиком усталоглазую джинсу.
Яблоня другого бесспорно сорта – поэтому я жрал во время чтения исподлобья оперившихся синичек, которые одаривали меня меркуриальной силой.

Рассказ меня торкнул – слегка, одним дуновением, недоприкосновением, скорее мыслью, импульсом, нежели движением, и я загремел под фанфарой в увлажнившемся осеннем воздухе, проскользнув между листьев и сбивая росу, робко скользящую по джинсе.

Идея рассказа - и это очевидно! – кроется в ритуально-загадочном раскачивании: от северо-запада – к доске, двигаясь от пятки до носка, засунув указательный палец на правой руке в левую ноздрю – на юго-восток, укладывая вскинувшийся перст обратно к аккуратно сложенной за спиной пятерне.
Всё просто.

Какое же место отдать этому рассказу? Может быть, решать тебе?

[Виктор Не]

Какое-то современное искусство. Линия маньяка, аллюзии на охотника замысловато переплелись в историю. Её видно. Видно даже как жертву меняет на сына "...не чувствовал он уже вины...", "Одухотворение он чувствовал..." "Так и второй сын родился спустя девять месяцев..." Но может привиделось это мне, а автор просто указывает, что ГГ силы в этом черпает, отталкивается от жестокости, чтобы приблизится к любви? Может и так. Но чего мне не видно, так это сути. Возможно потому что так и не понял я, кто же рассказчик?

[Путешественник]

Проза поэта - чтение для избранных, к каковым себя не отношу. Владение словом оценила, равно как и словарный запас. Вот только за вязью слов не удалось разглядеть сюжет. Общие контуры мысли видны, но не более. Мне бы попроще: сюжетную линию, чтобы завязка была, действие, кульминация и т.д. И без излишней вычурности.

[kxmep]

сладострастным придавшись думам

Есть ошибки - и ошибки.
Грустно, девушки...

[Ябадзин]

Наверное, во мне недостаток "голубая кровь, пенсне в глазу", чтобы не то что оценить-восторгаться, но и просто понять-ухватить суть.
Не смог, не понял, не продрался сквозь словесную ритмику.
Как оценивать - не знаю.

[Граф]

Есть такой отличный фильм - "Охотник на оленей".
Так вот, это совсем не то.

[Полудиккенс]

Я боюсь, что это Мюнхгаузен. И боюсь, что Мюнхгаузен - это особый случай. Как бы то ни было, я такого мнения, что это в общем и целом близко к нечитаемому, даже если добросовестно водить пальцем по строчкам и складывать слова в предложения. А когда ты, наконец, большей частью понимаешь, что происходит, ты не понимаешь, почему тебе нужно было это понимать с таким трудом. Безусловно, автору кажется, что он работает на благо родной речи, но я такого мнения, что он чем дальше, тем больше в лес. Что, в общем, досадно, поскольку я согласен, что изначально автор явно не лишен. Есть, наверное, в избранной манере нечто созвучное тяжелым мыслительным процессам в маньяческой голове, но мое мнение, что так убедительно все-таки не надо. Последнее слово, кстати, предоставляется подсудимому до вынесения приговора, а не вместе с объявлением его. Впрочем, бог его знает, что у автора по этому поводу написано.

[Андрей Мансветов]

язык недоверчен, ошибки. сюжет простенький. Недотянул автор. завтра подробнее напишу.

[Slp]

Кем надо быть, чтобы с интересом читать вот эдакое? Профессором филологии? Сколько прохожих на улице, из тысячи опрошенных, посчитают этот текст хотя бы понятным, не говоря уж о том, чтобы – интересным? Для кого он вообще? Ок, я буду считать, что это просто эксперимент. Эксперименты разные бывают, им можно многое простить.

[Zaniraya]

Пусть мне после этого скажут, что я непонятно пишу. Загрызу! )))

Нет, ну правда. Это што???

Нельзя же слова соединять только... эмм... грамматически. Бывают там ещё всякие смыслы, да? Композиции, экспозиции... Я не спец, но догадываюсь. А вы? (это я автору)

[Андрей Мансветов]

Кем надо быть, чтобы с интересом читать вот эдакое?

психиатром или любителем модернизма. хотя автор явно не дотянул.

кружева

выглядят скомканными, спутанными. Некоторые словоупотребления просто коробят

властозубовые коршуны

к примеру.
Главная беда автора в том, что он не смог поймать собственный ритм. только в конце, но этим было уже не поправить начала...

...и немолчный остроглавый дятел в моей голове тюкал: зачем ты читаешь этого оленя! Зачем! Зачем!
Вотще поднимал я очи к белесому безответному небу. Молчало небо, только катился в надир медный диск небесного маятника.
Где я, кто я, куда я, достигну ль... И расступалась твердь за малые секунды до того как пуля слезой стрижа истекала из горячего жерла. Я шёл обратно, я видел как желание пальца ласкает клитор спусковой скобы, как первые зубчики шестерёнок неловко цепляются, чтоб закружиться в осеневом вальсе-листопаде и глаза, глаза, глаза мертвых клестов и галок, и клювы их били...
- Ну, ты! Олень! куда спешишь? - пускает слюни малолетняя шпана.
А ты вжимаешься в стену, истекая вонючим липким страхом, и молишь господа всех трусов и ботаников:
"Пусть это будет быстро, пусть..."

[Аптекарь]

Завораживающе. Читалось очень медленно, но я не пожалел. Есть что-то гипнотическое в этом переливе слов, что-то очень привлекательное. Первая половина заметно лучше, в ней ощущается вязкость текста, вторая уже пошла в разнос, скомкалась и растеряла часть очарования. Но всё равно это всё очень здОрово, хоть и нездорОво.

[Мюнхгаузен]

Я боюсь, что это Мюнхгаузен. И боюсь, что Мюнхгаузен - это особый случай. Как бы то ни было, я такого мнения, что это в общем и целом близко к нечитаемому, даже если добросовестно водить пальцем по строчкам и складывать слова в предложения. А когда ты, наконец, большей частью понимаешь, что происходит, ты не понимаешь, почему тебе нужно было это понимать с таким трудом. Безусловно, автору кажется, что он работает на благо родной речи, но я такого мнения, что он чем дальше, тем больше в лес. Что, в общем, досадно, поскольку я согласен, что изначально автор явно не лишен. Есть, наверное, в избранной манере нечто созвучное тяжелым мыслительным процессам в маньяческой голове, но мое мнение, что так убедительно все-таки не надо. Последнее слово, кстати, предоставляется подсудимому до вынесения приговора, а не вместе с объявлением его. Впрочем, бог его знает, что у автора по этому поводу написано.

Нет, земляк, это перегиб. Могу и я в таком ключе поизгаляться, но не до такой степени безумства. текст перегружен основательно. Порадовался десятку находок, и не более того. Вас ввело в заблуждение околобылинное, всевдостихотнорное изложение. Ритм сбивается постоянно. Меня самого сей труд привёл к выводу, что Литера приложилась. Самокопание без конца - похоже на неё. Общие места прихвачены белыми нитками, за каждой фразой слышно желание тыкнуть носом - вы всё равно не поймёте, куда вам до меня!
Бредовые и полубредовые тексты должны что-нибудь оставлять в памяти читателя. Здесь - только соглашение с фактом, что автор работает с языком, но ясных целей пока не имеет.
Накануне революции и вместе с ней расцветали непонятки - со сцен орали нечто несуразное и меж собой искусством новым называли. Это пена, всякий раз, когда бокалы наполняют пивом. Всё устоится, только пены не станет.

[Полудиккенс]

Нет, земляк, это перегиб. Могу и я в таком ключе поизгаляться, но не до такой степени безумства.

Нет так нет, это было только предположение малопроницательного читателя. Я вам потом предложу что-нибудь другое.