Человек, который ел всё Автор: tequiller , Турнир "Время, вперёд!" Опции

[Дон Рэба]

Мне сказали, что он всегда сидит за столиком у окна, спиной к свету, надвинув шляпу на глаза. Шляпа у него смешная, потертая, видавшая виды, как и он сам, кожаная, почти стетсон, а может, и не почти, со шнурком, который он затягивает под чисто выбритым подбородком.

Я не стал договариваться о встрече – решил сначала понаблюдать, как он работает и кто к нему приходит. Зачем – я это знал и так. За тем же, за чем и я. Мне нужно было знать – кто. Полные отморозки или – оступившиеся домохозяйки, которым это не дает покоя так же, как пятно на скатерти. Или – такие, как я.

Я расположился через столик от него, поставил перед собой ноутбук, заказал кофе и эклеры – чтобы есть эклер, можно на законных основаниях отвлечься от клавиатуры и незаметно глазеть по сторонам, прячась за огромным, как дирижабль, пирожным. Иногда краем уха мне удавалось что-нибудь услышать – две девчонки пришли и пожаловались на обидную гифку. Я чуть не подавился эклером.

Когда он сидел один, перед ним стоял стакан с водой или молоком. Он делал оттуда редкие глотки, не отрывая глаз от телефона. Еще на столе всегда лежала стопка желтых стикеров и карандаш.

Приемный день он устраивал раз в неделю, и приемы были расписаны на каждый час. На одного клиента уходило минут по пятнадцать, до следующего он сосредоточенно доедал то, что заказал предыдущий. Заказывали разное – всё зависело от просьбы. Он никогда не брал деньгами. В этом не было ничего принципиального или безумного, хотя порой это одно и то же. Причина была в его методе. Услуга, которую он оказывал… Впрочем, лучше я предварю свой рассказ историей о том, что привело меня сюда.

Я не из тех, кто отличается впечатлительностью и по сотне раз пережевывает сказанное или сделанное или, напротив, не сказанное и не сделанное. Меня не замучает совесть, если я не подам монетку нищему в переходе. Я не переживал даже тогда, когда одноклассница распустила в школе нелепый слух о том, что я целуюсь, как птица. Да что это вообще значит?! Я забыл об этом через секунду после того, как недоуменно пожал плечами.

Но однажды всё же кое-что случилось, и это теперь беспокоило меня сильнее, чем домохозяйку пятно на скатерти. Намного сильнее. Я бы даже не назвал это беспокойством. Даже паникой не назвал бы. Если бы говяжий фарш мог испытывать фантомные боли – он бы чувствовал то же, что и я. Постоянно – на протяжении шести лет, двух месяцев и трех дней, включая сегодняшний.

***

У меня был друг – так начинаются все истории предательств.

Его звали Коля, и он владел тремя автосервисами, тренажеркой в подвале, двадцатью закладками и Татьяной.

Таня была из тех женщин, встречаться с которыми – всё равно, что жонглировать включёнными бензопилами. Неловким не рекомендуется. А уж если она благосклонна к нескольким «жонглерам», то кровавые ошмётки разлетятся фейерверком, забрызгав даже непричастных. Хотя – если близко стоишь к Татьяне, значит, уже причастен, виновен и приговорен. Этим она и пользовалась. Она клеилась ко всем мужикам, которые попадали в радиус жизни Коляна – клиентам, партнерам, курьерам, ментам и сантехникам – так, чтобы он хорошо видел все подробности. Коля хорошо видел. С курьерами и сантехниками он не церемонился. Кончики пальцев, касавшихся Татьяны, они уносили с собой на долгую память завернутыми в салфетки. Кто-то возвращался с ночной смены со сломанными ребрами. С кем-то беседовала налоговая. А кто-то просто исчезал с лица земли. Татьяна узнавала об этом первой и жалела лишь о том, что не всегда присутствовала лично. Больше всего она наслаждалась пальцами и ребрами, а налоговые потери ее мало вдохновляли.

В тот день Колян пригрозил меня уволить – за курение. Я упустил щедрую клиентку в элитном Колином сервисе. Она приехала сдавать «майбах», но втянула смуглым острым носом мой табачный перегар, который не убило даже тройным комом мятной жвачки, скривилась и молча укатила восвояси. Увольняться я не мог.

Я терпел, как мог, но не продержался и суток – вышел из конторы за угол покурить, прячась, как школьник, и как школьник же был застигнут. Едва Колина голова показалась из-за угла, я выронил сигарету и проглотил дым. Коля посмотрел на мою окаменевшую физиономию, на дымящийся между ботинок окурок. Я выматерился, стряхнул с волос воображаемый пепел, посмотрел наверх и заорал:

– А ничего, что здесь люди стоят? Узнаю, кто – впаяю штраф за курение в офисе!

Коля тоже посмотрел наверх.

– Татьяна!

До меня дошло, что окно над нашими головами было окном Колиного кабинета.

Коля повернулся и быстрым шагом рванул за угол ко входу. Сверху послышались голоса и возня. Я отошел от стены, чтобы получше рассмотреть, что там происходит. И вовремя – из окна второго этажа спрыгнул парень и с криком повалился на землю. Сдерживая стоны, он катался на спине, держась за ногу.

– О, Лёха! – увидела меня высунувшаяся оттуда же Таня. – Держи его!

Я машинально схватил его за шкирку, но тут же отшатнулся. Парень, выпрыгнувший из окна комнаты, где он находился наедине с Татьяной – это по определению смертник. Я боялся даже прикоснуться к нему, как будто он был заразным, а смертная тень, нависшая над ним, могла накрыть и меня.

– Лёха! Ты чего там застыл? – продолжала Таня, но тут из проема окна ее вытеснила Колина фигура. Коля молча смотрел на нас сверху вниз, упершись широкими ладонями в подоконник. Парень негромко подвывал от боли и перекатывался по траве. Я старался избегать Колиного взгляда. Я уставился на окурок, который всё еще дымился у самой стены здания. Коля исчез в окне. Я быстро подобрал окурок и подошел к парню.

– На, покури, бедолага, легче станет.

Он не сказал «я не курю», он жадно затянулся дымом, перестав стонать. Ему действительно стало легче.

Спустя минуту Коля появился рядом с нами. Танька села на подоконник, свесив ноги наружу. Я ушел в офис.

Меня не уволили. Парня увезли на скорой с сотрясением мозга, переломами ребер, сломанными пальцами и множественными сигаретными ожогами. Он пролежал в коме две недели. На третий день его мать умерла от сердечного приступа, безуспешно пытаясь разыскать не пришедшего ночевать сына. Оставшийся голодным пес не побрезговал мясом любимой хозяйки и обглодал ее за десять дней до костей.

***

Я бы хотел удалить этот день из своей жизни. Я бы хотел, чтобы он его съел – как тот пес. Съел весь день от начала и до конца, вместе с костями. Вот зачем к нему приходят все эти люди. Они рассказывают свои истории, затем пишут что-то на желтом стикере. Что-то короткое – думаю, даты. Он тыкает пальцем в меню, подходит официант и записывает заказ. Клиент расплачивается и уходит. Озираясь по сторонам, как вор. Еще бы!

Потом он просто ест то, что ему приносят. Иногда рыгает и довольно улыбается. Иногда морщась поглаживает живот. Однажды он, заткнув рот ладонью, вскочил и убежал в туалет.

Когда он кидает в рот последнюю крошку, заглатывает последнюю ложку – он перечеркивает стикер косым карандашным крестом и откладывает его в стопку других таких же перечеркнутых.

Что происходит с клиентом и его просьбой, я не знаю. Возможно, мне стоит проследить за кем-нибудь из них. Но смогу ли я заметить изменения в их жизни? Узнаю ли, что кто-то рядом с ними вылез из петли, остался дома, принял другое решение? Вряд ли. Поэтому я продолжал сидеть в кафе и наблюдать за ним. Я смотрел на свои эклеры и думал: что он закажет, когда я попрошу о своем? Каким это будет на вкус? Что он чувствует, когда ест всё то, что мы натворили?

Я был уверен, что это всего лишь плацебо. Обращаться за ответом к науке мне и в голову не приходило. Не мог он быть и дьяволом-душеторговцем, пожирающим пирожные и сэндвичи за столиком кафе. Почти все мы когда-то делаем выбор, который забирает душу целиком или откусывает от нее кусочек – как повезет. Единственный реально существующий дьявол – это мы сами. Нет покупателя. Нет продавца. Есть только я, поверивший, что могу избавиться от боли.

Я всё больше убеждался в том, что он шарлатан. Это и решило мои сомнения – к шарлатану обращаться не так рискованно, если знаешь правила игры.

Под вечер, ближе к закрытию кафе, когда он заметно утомился и пресытился после очередного клиента и заказанного им яблочного штруделя, я подсел к нему за столик. Он посмотрел на меня осоловелыми глазами, не в силах, казалось, шевельнуть языком и тем более согнать меня со стула. Шляпа натерла ему виски, из-под тульи по слипшимся волосам сочились капельки пота. Вблизи он выглядел совсем молодым – лет на двадцать. Исчезли морщины, которые я приметил с утра. Появилась одышка.

– Я не по записи, – поспешил я успокоить его.

– Вы журналист?

– Упаси, Боже.

– Тогда что вам угодно?

– Как вы это делаете?

– С чего это я должен вам что-то рассказывать?

– Хотя бы с того, что я не буду заставлять вас есть, – вздумал я пошутить. – По крайней мере сегодня.

– Неужели вам не нужна индульгенция? Всем нужна.

– Как вы это делаете? – повторил я, игнорируя его выпад.

– Что именно?

– Как вы внушаете им, что они теперь чисты и невинны?

– Я ем их прошлое.

– Хронофаги – абстрактное понятие. Я понял, если бы вы хотя бы визуализировали – смачно поглощали незабываемое у них на глазах. Одно незабываемое замещали бы другим. Эффектный аттракцион. Незатейливые умы легко поддаются зрелищному внушению. Но вы проделываете это в одиночку, оставляя их в неведении. Что происходит с ними дальше?

– Вас интересует, в чем подвох? Не люблю, когда смотрят, как я ем.

– Но почему именно так?

– Вы сказали давеча: «упаси, Боже»… Вы верите в Бога?

– Зависит от Бога. К чему этот вопрос?

– Видите ли, Бог – это и есть вера.

– Кое-кто считает, что Бог – это любовь.

– Нет ничего крепче в человеке, чем вера. Нет ничего более… как бы сказать… последнего, чем вера.

– Вы понимаете, что ваш вопрос звучит так: вы верите в веру? Ничего не смущает?

– Не придирайтесь к словам. Вы хотели объяснений. Веру создать в человеке проще всего. Она им управляет. Чем меньше мишуры вокруг моих действий, тем крепче вера в то, что я делаю… Меню, – он кивнул на буклет с блюдами, – вообще не имеет значения. Вы ведь не верите, что я физически ем их прошлое? И чтобы метафорические кошки на душе не скребли – тоже лучше всё-таки не убивать живых кошек. Я говорю: закажи мне пиццу, я съем вместе с ней все твои тревоги. Он заказывает, я ем. Боль ушла, потому что он поверил. Как вы верно подметили – надо визуализировать. Я визуализирую. Но только в их воображении. Просто я люблю покушать. Вот и выбрал такой способ…

– А на самом деле?

– А на самом деле всё происходит иначе. Хотите, я покажу весь процесс на вас? Что у вас за проблема? Не думаю, что вы из любопытства просидели тут весь день, наблюдая, как я ем. Если вы всё-таки не журналист, – он снова подозрительно прищурился.
Мне вдруг мучительно захотелось стать журналистом – лишь бы избежать того, что он предлагал мне сделать.

– Вы помните свое будущее?.. Звучит парадоксально. И в этом весь секрет. Я закидываю ваши угрызения совести вперед, в будущее. Не спрашивайте как. Просто я это могу. Мнемотические техники, гипноз, танцы с бубном – как угодно называйте. Я так устроен. Внутри.

– Куда в будущее?

– Куда Бог пошлет! – рассмеялся он собственной шутке. – Повезет – и не доживете до того момента.

– В тот момент это произойдет снова, или я только вспомню то, что случилось тогда?

– Ой, ну, какие же неприятные вопросы вы задаете! Никто ведь до сих пор не спрашивал! Эх-х-х!… – он подпер кулаком подбородок и печально покачал головой.

– Значит, они не знают?

– Не-а, – он снова покачал головой, скривив рот в ухмылке.

– Не знают, что снова придется делать выбор?

– Если б знали, было бы не так интересно.

– И не знают когда?

– Ага. Херак тебе второй шанс! Без подготовки! Чистый эксперимент! Надо позволять людям быть подлыми. Раз за разом. Авось когда-нибудь выберутся незапятнанными… А если нет – значит, такова их планида, и идти им сей юдолью скорби до скончания их личного века… Будете брать?

Я молча кивнул.

– Тогда закажите мне что-нибудь легкое – салатик, а то я так, пожалуй, лопну. Вы рассказывайте пока.

Я рассказал про тот день.

– Друг, я так понимаю, в кавычках? И предательства в сущности не было? Или вы о чем-то умалчиваете? Между вами и Татьяной что-то было. Не роман, нет. Так же, как и Николай не был вашим другом. Вы трое были чем-то связаны, так? Иначе я просто не вижу причины, по которой вы лично так держались бы за подонка и за, простите, шалаву, – он пододвинул мне стопку стикеров и карандаш. – Запишите с точностью до часа тот промежуток времени, от которого хотите избавиться.

Я взял карандаш и задумался.

– Был еще один день.

– Валяйте.

***

Был еще один день. Солнечного кукурузного лета. Нам по четырнадцать. Последний день августа. Завтра в школу. Мы носимся, рассекая кукурузные заросли на поле в саду юннатов.

Кукурузным то лето стало еще и благодаря «кукурузному маньяку», который стабильно два раза в месяц утаскивал, как лис курицу, какого-нибудь подростка, забредшего в кукурузу. Милицейские посты там не ставили по одной простой причине – каждый раз «маньяка» оперативно ловили и сажали. Пока разбирались – тот или не тот, пока выясняли, что «опять не тот», тот утаскивал новую жертву.

Мы носимся по кукурузе в поисках маньяка – мы уверены, что втроем с ним справимся.

Я хватаю Таньку за подол платья и тяну в сторону. Колян уносится вперед. Мы с Танькой целуемся, закрыв глаза, и слышим короткий вскрик и шлепок.

– Колян! – кричу я, слегка охрипший от волны только что пронесшегося по мне жара.

Мы продираемся через кукурузу, останавливаясь, чтобы прислушаться. Вдруг Танька ахает, закрывает рот ладонью и останавливает меня другой рукой. При этом она смотрит на меня. Смотрит с ужасом, вниманием и любопытством. Именно так.

Сквозь стебли я вижу Кольку. Он лежит лицом в землю, на нем верхом сидит школьный завхоз Иван Ильич, Танькин отец. Первой мыслью мелькает: «Попались!». Второй – причем тут школьный завхоз на юннатском поле? Третьей – зачем он придавил коленом Колькину шею, тот ведь сейчас задохнется, уткнувшись носом в землю.

Теперь уже я смотрю на Таньку – с ужасом, недоумением и отчаянием. Ужас усугубляется тем, что эрекция у меня так до сих пор и не прошла. Танька опускает глаза на мои штаны, улыбается и берет меня за руку. Моя рука липкая и потная, она поднимает ее и слизывает пот.

Колька хрипит, сипит и вырывается из-под завхоза. Но тот держит крепко.

Так проходит примерно миллион минут. Танька освобождает мою руку, а весь мир вокруг плавится, как мороженое – кукурузное крем-брюле.

– Пап! Отпусти его. Пожалуйста. Я тебе котлету по-киевски сделаю…

Больше я ничего не слышу. Потому что бегу оттуда, спотыкаясь, не глядя ни вперед, ни назад, в моих глазах только Колькины кроссовки на босу ногу – они бьются носками в землю, словно собираются ее вспахать.

Колька не пришел первого сентября в школу. Он появился только через месяц. Нам сказали, что он сломал ногу и провалялся всё это время в больнице. Сам он ходил какой-то мутный и безразличный ко всему. И конечно, не хромал ни на какую ногу. Танька проводила теперь больше времени с ним, чем со мной. После школы они поженились, и у них родилась дочь. Но мы так и не расстались. Потому что дочь была моей. А Колян любил ее так, как будто всю ему по квоте положенную любовь заслуживала в этом мире только она одна.

***

– В этом всё дело?

– Таня заявила, что расскажет Кольке всё, если я уйду. Уйду из их жизни совсем.

– И что вы хотите, чтобы я, – он достал из салата сухарик и понюхал его, – того, сожрал? Какой из этих дней? Первый было бы логичнее. И вкуснее. Но помните, что я его переварю и перемещу вперед в совершенно непредсказуемом виде. Вы готовы к этому? Ждать, что это случится вновь. Снова делать мучительный выбор. Прошлое вернется и вылезет где-то впереди. Индульгенции не будет – мы ведь уже выяснили. Может, просто возьмете домой котика, которого когда-то оставили замерзать на помойке?

– Я не оставлял котиков. Ешьте второй.

– Точно? Курить, я вижу, вы бросили. Что вам еще надо?

– Ешьте, – я написал дату на стикере.

***

С тех пор прошло еще шесть лет. Я всё жду, когда это случится – и как я пойму, что это тот самый выбор, который призван забрать мою душу снова?

А может, никогда не случится, потому что я просто повелся на бредни сумасшедшего, который любил пожрать за чужой счет. Больше я в то кафе не заходил – боялся.

Колян вскоре выяснил, что он бесплоден – и всегда был. Хорошо зная Таньку, он на меня даже не подумал – претендентов и так было предостаточно. А я – промолчал. Он составил список в маленьком толстом блокноте и последовательно вычеркивал оттуда строчки. Дойдя до конца, он сжег блокнот, взял Татьяну и поехал вместе с ней к дочери. Ей недавно исполнилось двадцать, она училась в художке и готовилась к первой выставке.

Больше я их не видел и ничего о них не слышал.

Я всё жду, когда это случится. Или не случится.