№5 О резиновых утятах, говне, ласковой кошке и не только, Черное и белое Опции

[Ябадзин]

Маленький усталый отряд брел, не таясь, по грязной после дождей дороге. Мокрые пудовые шинели. Кирзовые сапоги казались вдвое больше от приставшей глины. Растерянные серые лица. Винтовки. Вещмешки. Трое. Вчерашний бой ещё гремел и сверкал в бритых головах.
Перед атакой противника командир предупредил, ни в коем случае не дать разбить роту на части, не рассеиваться. Приводил в пример веник, как силу сплоченности. Но враг тоже знал про веник и ударил в самую середину. Разметал, разбросал. Центр отступил. Враг повернул в сторону. Левый фланг удерживали восемь человек. Палили, только высунув из окопа руку с оружием, наугад. Страшно, когда стреляют из-за каждого дерева, и думаешь, будто все стреляют именно в тебя. Но держались. А потом появился танк. Словно дракон он громом рычал и плевался огнём. Когда осколками взрыва убило двоих, а ещё одного разорвало на несколько кусков, остальные побежали. Сзади в нескольких километрах всего – тишина, разговаривают птицы, и медленная река рябью нарисована, и стрекозы. Там можно не бояться. Двоих убили, спина – удобная мишень.
Трое условно живых куда-то шли. Не знали куда, а спросить пока было не у кого.
- В лесу ночевать будем, - решил за всех сержант – старший среди остальных по званию.
Они съели хлеб, ставший почти сухарём, сели на сухое место, прижались спинами и мерно засопели. И приснился им одинаковый сон. Без действия значимого, только разговор.
Расхаживает перед ними сидящими птица чайка, и ровно до миллиметра поровну разделена цветом пера – одна половина чёрная, другая – белая. Ходит-переваливается, головою крутит и глазами по очереди смотрит. Солдаты притихли, робеют перед чудным.
- Ведь не хотите воевать-то? – утвердительно спросила чайка.
- Известно. Где такой глупец есть, чтобы жизнью единственной рисковал? Хоть и говорят нам, что не зазря, - сказал сержант общую мысль.
- Ну, так что ж?
- У нас присяга, документы, за нами контроль. Чтобы спокойно жить, надо сначала убить или хотя бы не умереть. Враги кругом. Не успел, промахнулся, и уже мертвец.
- А они ведь также думают враги-то. И тоже вины не знают, - сказала чайка.
- У нас приказ, - вспомнил ефрейтор. – Солдат за отцом-командиром следует. Тот ответ и держит. К нам-то чего взывать?
- Пожалуй, - согласилась птица.
Тут сон и развеялся. Кто-то пошевелился и разбудил остальных. Да и утро уже. Пора. Только вот подморозило ночью, и сырые шинели в панцири ледяные превратились да ещё смёрзлись промеж собой. Так и сидели солдаты скованными часа два, пока слабое утреннее солнце не разогрело лёд. Еле нужду ночную стерпели.
И опять шли. Куда-то ведь надо попасть, если здесь непонятно что. Молчали. Странным сном никто не делился, каждый думал, что он только его, а своё личное далеко не всякий раздавать будет.
Когда солнце застряло на середине дороги, из-за горизонта вылезли несколько кривых домишек. Рядом никого не было, и скотины и птицы домашней тоже.
- Отзовись свой или чужой! – крикнул сержант между домов.
- Есть кто живой! – одновременно крикнул вражеский сержант – их разведотряд в количестве трёх человек зашёл в деревню из леса.
- Огонь! – в унисон скомандовали оба сержанта.
Бойцы схватили оружие и со страху начали стрелять. Но у одних из ружей выползал лишь серый дымок, как будто они чистили их пеплом. Враги, очевидно, пользовались для этого мылом, потому что из стволов их оружия летели мыльные пузыри.
А над головами воюющих смеялась чайка, но на фоне яркой небесной сини нельзя было разглядеть её цвет. И значит, из сна ли она.
- Вперёд, братцы! За мной! – сержант бросил ружьё и выхватил нож.
Так же поступили и враги. Но не успели солдаты сделать и двух шагов каждый, как ножи превратились в плюшевых зайчат. Растерянные встали они столбами. Как сражаться-то? Но игрушки не бросают – не верят. А чайка вот заливается, но уже плачем. Хотя у них такой голос, что не поймёшь, смеётся, плачет или, вообще, ругается.
К чайке ещё утиные голоса прибавились, но странные какие-то, из далёкой памяти. Глядь, а это в руках вражьих желтеют резиновые утята, свистят через пузо. Тут бы и остынуть всем, но пыл уже не успокоить – это война. Стали драться руками. Шинель что броня – стучишь, царапаешь, а только себе урон. Остаётся голова, по-другому не победить, так чтоб из строя вывести. И затрещали уши, ноздри, рты. Потекли глаза. Короткой получилась схватка. Расползлись уроды и раненых растащили. Уселись в сотне метров друг от друга, поглядывают, у кого осталось чем, раны латают. Ефрейтору глаз выцарапали, рядовому ухо оторвали. Меньше остальных повезло сержанту, противник его, наверное, пианистом был до войны, пальцы вытянутые имел. Указательным он через глазницу до сержантского мозга достал и поболтал ещё там, перемешав все отделы как гоголь-моголь. Умер сержант.
Оторвав лоскуты от исподнего, остальные солдаты забинтовали раны.
- Тебе сейчас впору подсолнухи рисовать, - поддел одноглазый безухого.
- На себя посмотри, Кутузов.
- А что? И Кутузов. Я теперь у нас главный по званию, - гордился ефрейтор.
Неглубоко прикопали сержанта – обломали ногти о корни и камни. Вместо похвалы посмертной промычали любимую командирскую песню без слов. В лагере противника тоже рыли.
- Как думаешь, что за чертовщина с нами случилась, - выведывал рядовой у ефрейтора.
- Диверсия, не иначе. Кто-то патроны на холостые подменил или просроченные сильно, а ножи – на зайцев. Скорее всего, когда спали.
- Уходить надо, - предложил рядовой.
- Нельзя пока. Уйдём, могут за нами двинуться и внезапно подловить. На виду их держать надо. А ночью нейтрализуем. Назначаю операцию, - решил новый командир.
До темноты дремали одни в пол глаза и то только рядовой. А как спустилась абсолютная ночь, ефрейтор распорядился.
- Я во главе. Не отставай. Без команды не приступать. И тишина чтоб. Успех от этого зависит.
Поползли в направлении отпечатка памяти. Двигались наощупь. Хоть и пучили все три глаза, а как будто ведро на голову надели – мрак. Деревья огибали, под кустами прогибались, уставали. Но вот ефрейтор упёрся в непонятное. Тянет руки, щупает. Человеком препятствие оказалось, и тот тоже гладит, проверяет. По лицу друг другу водят, по одежде. А спросить что-нибудь боятся – себя можно выдать. Соплеменник ли, а может, враг перед тобой. Вот и молчат. И тут ефрейтор восстановил в уме одну примету.
«Ноги смотреть надо, самый низ. У них же ботинки вместо сапог. Эх, валенок я, валенок».
Хвать рукой, а там шнурки. Тут и понял, а у самого уже чужая рука на голенище. За горлы схватились одновременно мгновенно. Ни вздохнуть, и вообще ничего. Катаются, давят. Пальцы аж наполовину в плоти чужой утонули. Одной примерно силы оказались воины и характера неуступчивого. Так и ушли со света этого вместе, не разжав рук.
Как просветлелось, увидел рядовой, что напрасно приказа он ждал всю ночь. И ещё увидел живого вражеского солдата. Он спал. Не знал рядовой, что с ним делать теперь. Командиров-то не стало. Разбудил. Увидел вражеский солдат трупы в обнимку, лица у обоих синие, и прояснилось.
- Я думал, что он мне молчать приказывает шипением-то. А он воздух искал, оказывается.
- Закопать бы надо.
Схоронили погибших в одной яме. Вражеский солдат читал молитву, а рядовой частушки пел – очень уж ефрейтор их любил. Весёлый был, заводной. Потом помолчали, но уже о будущем.
- Пойдём вместе что ли, - предложил рядовой. – Над нами нет теперь власти. Договоримся.
- Конечно, - улыбнулся бывший враг. – И подружиться ещё получится.
Обошли дома и дворы, но и там и сям было пусто и пахло нежилой сыростью. Люди бежали от призраков оккупации и скотину увели. Встретилась солдатам лишь голодная ласковая кошка. Наверное, бегала где-то, когда население отъезжало или так бросили. Да ещё на холодной трубе одного дома сидела чёрная чайка. Где-то перемазалась в копоти, а, может, природная аномалия цвета.
- Пойдём тогда прямо. Сзади я уже был, там ничего нет.
- А ты чего раскомандовался?
- Потому, что знаю. И я старше.
- Нет. Я старше. Тебе сколько лет?
- Нашёл дурака. Скажу, а ты к моим годам себе ещё прибавишь и в главные выбьешься. Давай писать.
Они развернулись и нацарапали на земле цифры. Один к природным сорока пяти добавил ещё пять, чтобы наверняка, а второй к сорока двум – сразу восемь.
- Смотрим?
Поменялись местами. Глядят и затылки чешут. Возрастное равноправие.
- Есть ещё способ кто умнее узнать. Давай загадки загадывать, а кто правильный ответ даст, тот и умнее, того и в руководство.
- Согласен, - говорит бывший вражеский солдат. – Я начинаю. Два плюс два, умножить на два?
- Э, нет. Это арифметика. Нормальную загадывай.
- Ладно. С виду клин, развернёшь – блин?
- Блин, не знаю.
- Зонтик. Теперь ты.
- Знать бы ещё, что такое зонтик. Отродясь не видел. Не честно. Ну ладно. Всё одно мою не отгадаешь. Слушай. Я смотрю в окно, за окном оно.
- Говно.
- Темно, дурень.
- А вот и нет. Пошли.
Приблизились они к дому, на который показал бывший враг.
- Смотри в окно.
Рядовой заглянул. И точно, посередине комнаты лежит оно самое, калачиком свернулось.
- Это я утром освободился, когда проверочный обход совершали.
Рядовой вскипел.
- Значит, если вовремя насрать, то и главным станешь? Зонтик какой-то выдумал. Ах ты гад!
И сцепились бывшие почти друзья не на жизнь, а насмерть. Били, стучались. В клинч вошли. А ведь знали уже, где уязвим человек, так и вырвали друг другу глаза. Хорошо, что зубы остались, а то б не выжить потом. Глазницы заткнули сухой травой, чтобы оттуда остальное не вытекло, а туда мухи не залетели, яйца не отложили чтоб. Идти солдатам теперь было некуда – в лесу и зрячий заблудится, не то, что безглазый. Остались в пустой деревне. Усыновила их ласковая кошка. Таскала мышей и птиц, а один раз даже зайца принесла. Ещё они ели с приусадебных участков. А зимой – сырую картошку. Люди, когда бежали, не успели собрать урожай. Теперь её копали солдаты. Но сослепу много клубней оставляли в земле. Картошка зимовала и на следующий год снова родила. Она и спасла от голода. Спали, прижавшись, когда холодно, а сверху кошка грела, или порознь, когда обступала жара. Счёт времени потеряли, не знали, сколько прошло, и уж тем более – сколько осталось. Но любая война когда-нибудь кончается. Их нашли.
Победила армия безухого рядового. Ему сразу присвоили внеочередное звание майора. Дали его имя улице и кораблю. Пересадили глаза от какого-то пленного, нарастили ухо. А потом и женщина рядом появилась, как положено. Майор теперь ездил по школам и клубам, рассказывал, как он слепой несколько лет удерживал в плену вражеского солдата.
Второго слепого отправили в лагерь для военнопленных собирать розетки и выключатели.