Волки, Историческое фэнтези Опции

[Инженер]

Фэнтези, история. 106 год н.э. Дакия завоевана римлянами. Царь Децебал мертв, его войска разгромлены, крепости пали. Но многие жители растерзанной страны все еще продолжают сопротивление. И не все из них - люди.



Обернись. Тенью стань. Растворись среди чёрных ветвей.
Поздней осенью эта тропа не для слабой души.
Но согреет не груз на плечах серой шкуры твоей,
А стремительный бег через сумерки. К ней. Поспеши.

Обернись. Что ты видишь там, помнишь? Лишь пепел и боль.
Заалеет по первому снегу цепочка следов...
Ночь укроет тебя – непроглядная вязкая смоль,
Лишь тебе открывая секрет потаённых ходов.

Ты решишь. От решения сердце сожмётся на миг.
Но прожить свою жизнь так как все, не позволила высь...
Разорвёт темноту то ли стон, то ли вой, то ли рык.
Из последних своих человеческих сил – обернись...



Пролог

Дакия. Поздняя осень 859-го года от основания Города [1]

[1] От основания Рима. 106 год н.э.


Рыжий огненный диск, весь день еле угадывавшийся сквозь толщу туч, могильной плитой накрывших Дакию, добрался, наконец, до их пепельного края и разлил багрянец по западному небосклону. Казалось, усталое сонное солнце, предвкушая отдых, ускорило своё движение к горной гряде, заслонявшей горизонт. Её зубцы почти достигали сотканной из холодного тумана крыши мира.
Десять всадников рысили по наезженной горной тропе, что шла по краю северных отрогов хребта, лежащего меж долинами рек Алута и Марис[2]. Дорога эта, конечно, не шла ни в какое сравнение с теми, что строили легионы, набрасывая на покорённые земли прочную сеть, навсегда связывая их с Вечным Городом.

[2] Алута – древнее название реки Олт. Марис – река Муреш (Румыния).

Ширина дороги была такова, что пара повозок смогла бы разъехаться далеко не в любом месте. Армия растянулась бы здесь в тонкую уязвимую ленту, но у небольшого конного отряда затруднений не возникло. Почти.
Две недели назад вовсю поливали дожди. Ноги людей и лошадей, колеса телег вязли в намытой со склонов жидкой грязи. Потом в воздухе появились снежные мухи, земля подмёрзла, застыла бесформенными буграми, заставлявшими лошадей спотыкаться. Тем не менее, всадники торопились, как могли. Ночь на носу, а до их цели, крепости Апул, стоявшей на берегу Мариса, оставалось ещё около десяти римских миль[3].

[3] Римская миля – 1,48 километра.

В воздухе лениво пропархивали снежинки. Стремительно сгущались сумерки. Отряд замедлился, а вскоре, возле преградившей дорогу каменистой осыпи, и вовсе остановился.
– Это что ещё такое? – пробормотал командир, нащупывая рукоять меча.
Всадники осмотрелись.
– Дождями со склона смыло, – сказал один из них, – смотри, мелочь какую нанесло.
Он свесился с конской спины, держась рукой за рог галльского седла, зацепил горсть мелких камешков и протянул командиру.
– Кто бы стал такое таскать, устраивая засаду?
– Тиберий, – позвал командира другой кавалерист, – надо вставать на ночлег. Ясно же, что не доберёмся засветло. Оглянуться не успеешь, как темно станет.
Командир отряда, декурион[4] Тиберий Клавдий Максим, муж лет сорока на вид, крепко сбитый, темноволосый, заросший посеребрённой щетиной, поморщился.

[4] Декурион – в римской кавалерии командир отряда из десяти человек. Кроме того, декурионом назывался член муниципального совета в колониях (обычно избиравшийся из числа вышедших в отставку ветеранов легиона).

– Немного осталось. Вон, уже Марис блестит.
– Это мы высоко стоим. Ещё спускаться будь здоров, – возразил второй.
– В темноте по этим колдобинам лошади ноги переломают, – добавил первый.
– Да и устали они, – поддакнул второй, – ты нас, Тиберий, который день гонишь без передыху, будто тебя сам Орк[5] раскалённой иглой в задницу тычет.

[5] Орк – бог подземного мира, владыка царства мёртвых в римской мифологии.

– Не Орк, а даки.
– Да не один ли хер? – отмахнулся второй.
– Какие тут даки? – первый удивлённо посмотрел на товарища, – вокруг Апула на день пути одни бабы с ребятишками да старичье.
– Вот я от этих баб и ребятишек и жду ежеминутно стрелы в затылок, – раздражённо бросил декурион, – меня не Орк подгоняет. Мне этот мешок проклятый руки жжёт.
– Не боись, – бодро заявил первый, – здесь нам уже ничего не будет. Вот там, в Ранисторе, я, признаться, едва не обосрался. Ты видел, сколько их там было? По трое на брата. А все как будто в безвольную скотину разом обратились.
– Это потому, что боги за нас, – авторитетно добавил второй.
– Вот я и говорю, – заулыбался первый.
Тиберий мрачно покачал головой.
– Нет, Бесс, от какого-нибудь сопливого тирона[6] я бы таким речам не удивился. Это дурачье, беспробудно дрыхнущее и дохнущее на постах, варвары едва в снопы не вязали. Но от тебя...

[6] Тирон – новобранец.

Всадник, которого звали Бессом, дёрнул щекой, но ничего не возразил. Не первый раз его так одёргивали. Начальство немало настораживала его показная беспечность, казалось бы, совершенно невозможное качество для следопыта-эксплоратора. Однако во Второй Паннонской але[7] Бесс числился лучшим разведчиком.

[7] Ала (лат.) – "крыло". Подразделение римской конницы. Изначально в але было 300 всадников, но в имперский период это число достигало 500 и даже 1000 человек.

Среди своих товарищей Марк Сальвий Бесс выделялся, словно селезень, в стае уток, не только бесшабашной неунывающей натурой, но и мастью. Паннонцы были темноволосы, а Бесс красовался огненно-рыжей шевелюрой. Многие дивились, как человек с такой приметной внешностью и неподходящим характером попал в отряд Тиберия Максима, но объяснение тут простое – Сальвий Бесс был чрезвычайно наблюдателен и обладал прекрасной памятью.
"Варварская" часть его имени недвусмысленно указывала, что предки Сальвия происходили из фракийского племени бессов, однако сам он, как и все его сослуживцы, родился в Паннонии. Там, в год четырех императоров[8], при восшествии на престол Марка Сальвия Отона, отец Бесса получил римское гражданство, а вместе с ним, согласно традиции, личное и родовое имя императора.

[8] В 69 году н.э., вскоре после смерти Нерона, в Империи началась гражданская война, в которой сменилось четыре императора – Гальба, Отон, Вителлий и Веспасиан. Последний основал новую династию – Флавиев.

Бесс оскалился.
– Ты, Тиберий, зря стрелы в затылок боишься. Твоему могучему черепу даже от меча ничего не будет.
– Ты на что намекаешь, мерзавец? – беззлобно поинтересовался декурион, – поговори мне ещё!
Несколько всадников прыснули. Ещё один подъехал к Сальвию и, укоризненно покачав головой, сказал:
– А командир прав, ничего ещё не кончилось. Надо быть начеку.
Всадники были одеты в одинаковые серые шерстяные пенулы – плащи с капюшонами, из-под которых выставлялись козырьки бронзовых шлемов кавалеристов-ауксиллариев[9]. В складках плащей тускло поблёскивали кольчуги. Носиться по горам в доспехах – удовольствие не из приятных, но иначе нельзя. Хотя император уже успел отдать приказ о начале чеканки монеты с памятной надписью "DACIA CAPTA"[10], до реального покорения страны было ещё далеко. Во многих её уголках варвары продолжали сопротивление. Бессмысленное, безнадёжное, оно и не думало ослабевать. Расслабишься – и придётся товарищам сочинять, что написать на твоём надгробии. Все это понимали. Даже Сальвий, несмотря на показную браваду, не пытался избавиться от доспехов.

[9] Ауксилларии – солдаты римских вспомогательных частей.


[10] "Дакия Покорённая".

Солнце, тем временем, почти спряталось за зубчатым гребнем на западе.
– Ладно, хватит болтать без толку, – сказал Тиберий, – разжечь факелы.
Паннонцы спешились, достали из притороченных к сёдлам сумок факелы. Сальвий вытащил кремень и кресало, высек искры. Пламя плотоядно заурчало, пожирая пропитанную смолой паклю.
Ауксилларии осторожно перевели лошадей через осыпь. Лошадь Сальвия споткнулась, он вполголоса выругался.
– Всё равно не видно ни хрена. Темно, как в орковой заднице. Хоть бы луна вылезла. Может, все же заночуем?
– А это что? – декурион ткнул рукой в небо.
В разрыве туч действительно показался большой серебряный денарий. Полная луна полюбопытствовала, что происходит внизу и, не увидев ничего интересного, снова спряталась за плотным покрывалом. Её краткого появления хватило лишь на то, чтобы Бесс успел злорадно свернуть зубами.
Откуда-то издалека донёсся протяжный вой.
– Ишь, распелись... – процедил кто-то.
– Им сейчас раздолье, – мрачно добавил Тиберий, – народу-то побитого, без погребения лежит – тьма.
– Ты не отвлекайся, – буркнул Бесс, – говори уже, что решил? Дальше едем?
– Едем, – подтвердил декурион.
Бесс шумно втянул воздух и повернулся к одному из своих товарищей.
– Мандос, скажи ему!
– Сальвий, я тебя терплю за светлую голову, но ты стал слишком много распускать язык в последнее время, – спокойно сказал Тиберий, – обсуждаешь приказы командира вместо того, чтобы их беспрекословно исполнять, подбиваешь товарищей на неповиновение. Спина без розог заскучала?
– Командир, лошади храпят, – пробасил суровый здоровенный воин, паннонское имя которого, Мандос, "Маленький конь", звучало, как насмешка, – совсем мы загнали лошадей. Погубим. Смотри, у Сальвия кобыла прихрамывает уже.
Тиберий подумал немного, коснулся рукой небольшого кожаного мешка, притороченного к седлу. Почесал колючий подбородок. Сказал, пересиливая себя:
– Ладно. Сходим с тропы и встаём на ночлег.
– А может, в доме переночуем? – попросил Сальвий.
– В каком ещё доме?
– Тут хутор заброшенный неподалёку. Неужто не помнишь? Ещё с прошлой войны пустует.
– Где это? – удивился декурион.
– Да рядом совсем, меньше полумили.
– Уверен?
Бесс цокнул языком и скрестил руки на груди, всем своим видом показывая оскорблённое достоинство.
– Видишь вон ту скалу?
– Ну, вижу. Скала и скала. Что в ней такого?
– Если от неё свернуть строго во-он на тот пик... Видишь?
– Раздвоенный?
– Да. Короче, если от этой скалы на него идти, то выйдешь прямо на заброшенный хутор.
– Уверен? – теперь этот вопрос задал уже не декурион, а один из ауксиллариев.
– Да идите вы к воронам! – рассердился Бесс, – когда было, чтобы я не запомнил дорогу?
– Чего-то мне это не очень нравится, – сомневался декурион, – тут хоть дорога, а ты в какие-то кусты нас тащишь. Да и далеко.
– Ну где "далеко"? Говорю же, меньше полумили! Поехали, а? Чего-то ветер усиливается, да и снег чаще пошёл. Хоть под крышей пересидим.
Один из всадников зябко поёжился.
– Верно он говорит, командир.
Декурион неохотно согласился.
– Ладно, поехали.
Бесс не обманул и вывел отряд точно к покосившейся мазанке с высокой соломенной крышей. Тиберий в очередной раз подивился, тому, как Сальвий умудряется ориентироваться в темноте. Сам он разглядел чёрный шатёр, на фоне серого неба, лишь когда до него оставалось шагов пятьдесят. Да и то потому, что дверь в дом была открыта, и наружу пробивалось тусклое рыжее свечение.
– Ты говорил, он заброшенный, – встревоженно сказал Тиберий, поглаживая рукоять длинного кавалерийского меча-спаты.
– Был заброшенный, – пожал плечами Сальвий.
– Всем быть начеку, – приказал декурион.
– Может, наши? – предположил Сальвий, – кто тут ещё теперь может быть?
– Бабы и ребятишки, – ответил Мандос, – со стрелами.
Всадники приблизились к хутору. Уже было видно, что рядом с домом стоит амбар, к крыше которого пристроен навес над коновязью. Под навесом стояли лошади.
– Стой, кто идёт? – раздался голос из тьмы, когда паннонцы подъехали совсем близко.
Вопрос задали на латыни. Явственно различался акцент, но не местный, не фракийский. Декуриону такой уже приходилось слышать. Тиберий, напряжённый, как натянутый лук, облегчённо выдохнул.
– Не идёт, а едет. Декурион эксплораторов Клавдий Максим, Вторая Паннонская ала.
– Назови пароль.
– "Минерва ведёт храбрейших", – сказал декурион.
– "Виктория благоволит Августу", – отозвался голос.
Из темноты навстречу шагнул человек, одетый почти так же, как и всадники.
– Паннонцы? Ну, здорово, разведка.
– И ты будь здоров, – сказал декурион, – назовись сам.
– Ульпий Анектомар, старший дозора, Первая когорта бриттов, – представился он и зачем-то добавил, – римские граждане.
Тиберий улыбнулся. Будучи сам римским гражданином в третьем поколении, он со снисходительной усмешкой смотрел на вчерашних варваров, которые не упускали случая горделиво заявить, что они теперь ровня римлянам. Этот Анектомар, судя по его имени, полученному от самого императора, был вместе со своими соотечественниками награждён за героизм, проявленный при штурме Сармизегетузы, столицы даков. Целая когорта Ульпиев.
– Я слышал, – сказал Тиберий, спешиваясь, – ваша когорта награждена титулом "Благочестивая и верная"?
– И ещё золотой цепью! – важно подтвердил Анектомар, словно бы даже ставший выше ростом.
– Что ж, рад приветствовать столь доблестных воинов.
– Вы откуда? – спросил Анектомар.
– Оттуда, – неопределённо мотнул головой декурион, пожирая глазами стоящих под навесом четырёх лошадей.
Бритт понял, что подробностей не будет и заткнулся.
– Слушай, – спросил декурион, – вы же пехота, откуда у вас лошади?
– Наш префект распорядился выдать всем дозорным. Мало ли... Срочную весть доставить.
– Вас четверо?
– Так точно.
Тиберий покусал губу, покосился на своих людей, которые знакомились с вынырнувшими из темноты бриттами, помолчал немного, и, наконец, сказал:
– Мне нужны твои лошади, Анектомар. Я спешу в Апул, а мои очень устали.
Анектомар нахмурился.
– Я не могу отдать лошадей без приказа, а ты мне не начальник.
– Я, вообще-то, декурион.
– Ты мне не начальник, – повторил Анектомар, набычившись.
– Послушай Ульпий, – Тиберий решил подкатить с приятной для бритта стороны, – я действительно очень спешу. Я везу императору важные вести. Тебе ничего не будет, если ты отдашь мне лошадей. Более того, я гарантирую, тебя ещё и наградят.
Анектомар покачал головой.
– Ну, ты же сам сказал, – раздражённо бросил Тиберий, – что лошадей тебе дали, чтобы срочную весть доставить. Вот как раз такой случай.
– Что за весть?
– Я не могу тебе сказать.
– Тогда не дам лошадей, – невозмутимо ответил Анектомар.
Тиберий заскрипел зубами. Из дома вышел ещё один бритт с большой деревянной ложкой, поднёс её к губам, попробовал похлёбку и что-то сказал старшему на непонятном языке.
Анектомар повернулся к нему и спросил на латыни:
– На них-то хватит?
Бритт лишь пожал плечами и скрылся в доме, откуда истекал дразнящий аромат.
Декурион непроизвольно сглотнул слюну. Одна половина Тиберия, чрезвычайно уставшая за время длительной скачки, умоляла об отдыхе, другая подпрыгивала, как на иголках, торопясь доложиться начальству. И предвкушала награду, чего уж там...
Дело, с которым отряд так спешил в ставку императора, тянуло на то, чтобы стать самым значительным событием в жизни декуриона. Прошлые заслуги с нынешним успехом не шли ни в какое сравнение и, может статься, что и в будущем Тиберию, обычному служаке, не хватающему звёзд с неба, не суждено было совершить ничего подобного.
Люди декуриона, разумеется, тоже рассчитывали на отличие, но не жаждали его столь страстно. Они очень устали и предвкушали отдых. Они добрались до римских постов, завтра уже будут в Апуле. Какой смысл гнать? Что изменят несколько часов? Другое дело, если бы торопились с вестью о внезапном наступлении неприятеля, так нет.
Встретив своих, ауксилларии совершенно расслабились, но Тиберий никак не мог последовать их примеру. Необъяснимая тревога лишь нарастала. Всю дорогу до Апула из селения Ранистор, лежащего к северо-востоку, он чувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Ежеминутно ждал нападения даков, был уверен, что они непременно попытаются отбить бесценный трофей, который он вёз императору.
Бесс, догадывавшийся о его страхах, не раз и не два напомнил командиру, что решись варвары на драку, они не побросали бы оружие в Ранисторе.
"Будто оцепенели".
Умом Тиберий понимал, что Сальвий прав, но страх, поселившийся в душе, успешно отгонял доводы разума.
Декурион принял решение. Он здесь не останется. Пусть люди отдохнут, а он поедет. Сердце никак не унимается, бьётся, будто после драки. Надо избавиться от этого мешка, как можно скорее. Он успокоится, когда вручит его начальству. Ещё одна ночь посреди враждебной страны в компании с трофеем сведёт его с ума. Надо только убедить бритта помочь. Рассказать ему? Почему нет? Всё равно завтра вся армия узнает новости.
– Хорошо, Ульпий, – сказал декурион, – если я покажу тебе, что мы везём в Апул, дашь лошадей?
– Сначала покажи, – важно заявил новоиспечённый "римлянин".
"Ах ты, наглая рожа. Врезать бы тебе, да потом хлопот не оберёшься улаживать конфликт с этими обласканными Августом варварами".
– Ладно, – процедил Тиберий, – иди сюда, смотри.
Анектомар подошёл к декуриону. Тиберий отвязал от седла кожаный мешок, распустил завязки. Бритт заглянул внутрь.
– Что там? Не вижу.
– Огня, Сальвий.
Бесс приблизился с факелом.
– Голова? – удивлённо спросил бритт.
– Голова Децебала, – негромко ответил Тиберий.
На лице Анектомара проявилась гримаса – смесь удивления, восхищения и зависти. Он цокнул языком.
– Теперь понял, почему мы спешим? – спросил декурион с торжественными норками в голове, – давай лошадей.
Анектомар пожевал губами.
– Всех?
– Разумеется, – ответил декурион, – ты хочешь, чтобы я один вёз такой трофей ночью по незнакомой местности? Мне нужды сопровождающие.
– Я отправлю с тобой двоих своих, – сказал Анектомар.
Декурион попытался возразить, но бритт отрезал:
– Два моих человека. Или иди пешком.
"Хочет примазаться к почестям?"
– Хорошо, – согласился Тиберий, – твои люди найдут дорогу в Апул ночью?
– Конечно, нет. Днём бы нашли, но не ночью.
"А ведь скажут, дескать, мы помогли, мы проводили".
– Сальвий? – повернулся декурион к Бессу.
Тот всплеснул руками.
– Ну что ты за человек, Тиберий? Ну что тебе дадут несколько часов?
– Это приказ.
– А-а... – обречённо махнул рукой Бесс и побрёл к коновязи.
– Мандос, – окликнул декурион, – ты остаёшься за старшего.

Примерно через час после того, как декурион, Бесс и двое бриттов уехали в ночь, ауксилларии дружною толпою ввалились в дом и энергично застучали ложками, уничтожая похлёбку. Хвалили.
– Нажористая. Колитесь, чего туда сыпанули?
Бритты скалили зубы и отвечали невнятно. Оставшийся с Анектомаром дозорный говорил на латыни с таким жутким выговором, что ни слова не разобрать. Тем не менее, общий язык был найден без труда. Там где не хватало слов, помогали себе жестами. А когда пустили по рукам небольшой мех с вином, разговор потёк и того веселее. Благо, тема для беседы имелась неординарная.
– Мы их уже потеряли, – рассказывал Авл Скенобарб, главный соперник Бесса в искусстве почесать языком, – даже Сальвий руками разводил.
– И как нашли? – спросил Анектомар.
– Случайно. Въезжаем, значит, в какое-то село, даже названия его поначалу не знали, а там бородатых видимо-невидимо.
– И как они вас не перебили? – удивился бритт.
– Сами удивляемся.
– Они оторопели от неожиданности, – добавил другой паннонец, по имени Тестим.
– Ага, – кивнул Авл, – маленькая такая деревенька, домов семь-восемь, не больше. Мы из леса выезжаем, и, почитай, уже в воротах.
– Укреплённая что-ли?
– Да не, какое там... Плетень, по грудь высотой, всего-то. Навстречу баба с вёдрами идёт. К ручью, стало быть, неподалёку там. Увидала нас, как завизжит! Из домов бородатые посыпались, мы за мечи. И как-то они удачно под руку полезли. Мандос первого рассёк, аж рубины в воздухе заиграли.
Могучий Мандос, хранивший молчание, чуть скривил губу.
– Ты рубины-то хоть раз видел? – ткнул приятеля в бок Тестим.
Тот отмахнулся.
– Отстань.
– А дальше что? – спросил Анектомар.
– Дальше? Дальше они на нас навалились, а мы им от души вломили. Не ждали они нас. Брони не одели.
– А мы и спали в ней, – вставил Тестим,– и даже сра...
Не договорил. Теперь уже Авл боднул его плечом.
– Ага. А у них некоторые в одних штанах повыскакивали. Их больше было, да мы такой азарт уже словили, что не остановить. Вдруг Тиберий как заорёт: "Децебал"! Смотрим, муж среди них – рубаха золотом расшита, на шапке золотой ободок узорчатый. Сразу видать, не из простых. Важный.
– Царственный, – нарушил молчание Мандос.
– Во-во.
– А вы его прежде видели? – спросил Анектомар.
– Нет. Ну кому другому ещё там быть? Мы ведь с его людьми дней пятнадцать кружили друг вокруг друга. Знали, что здесь он где-то. Три наших турмы[11] там по окрестностям шарили, а выйти на Децебала посчастливилось Тиберию. Теперь обласкан будет...

[11] Турма – подразделение римской конницы, 30 человек.

Авл вздохнул.
– И тебе перепадёт, не переживай, – успокоил Мандос.
Авл замолчал.
– Ну? – поторопил его бритт.
– Что ну? Дальше стали к нему пробиваться. Мандос схватил одного за ногу, да как размахнётся им...
– Кончай заливать, – прогудел "Маленький конь".
– Бородатые окружили Децебала, спинами закрыли, – перебил Авла Тестим, – а он что-то крикнул им, кинжал достал и в грудь себе вонзил.
– Почему? – удивился Анектомар, – говорите, их больше было.
– Видать, не поняли они этого, – сказал Авл, – мы хороший шум подняли.
– А может, устал уже царь по горам бегать, – негромко проговорил Мандос, задумчиво глядя на языки пламени, подрагивающие в очаге.
Повисла пауза.
Тестим протёр слезящиеся глаза – мазанка топилась по-чёрному, и сизый дым лениво утекал через устье под высокую крышу. Потрескивали поленья в круглой приземистой глинобитной печи с отверстием под горшок в куполе.
– Что потом-то? – спросил, наконец, Анектомар, – как царь закололся?
– Потом? Четырёх царских телохранителей, что его защищали, мы порубили. Остальные побросали оружие. Кто-то драпанул. Гнаться не стали. Оставшиеся словно оцепенели. Будто мы волю к жизни из них вырвали. Встали столбами, на царя мёртвого смотрят. Мы не стали ждать, пока они очнутся, согнали их по домам, вместе с местными. Двери подпёрли и...
Авл замолчал. Никто из паннонцев не продолжил его речь. Молчание затягивалось, слышно было, как снаружи завывала злая вьюга, заглушая почти все прочие звуки.
Почти все.
Мандос, лошадник, чуткий к конской натуре, вдруг поднял голову, насторожился.
– Чего ты? – спросил Тестим.
– Тише, – приказал Мандос, – слышите?
– Что?
– Лошади беспокоятся.
Тестим нахмурился, прислушиваясь. Авл, изрядно приложившийся к меху с вином, поднялся на ноги.
– Пойду-ка я до ветру.
– Да ты только дверь отвори, ветер сам тебя найдёт, – хохотнул кто-то из паннонцев, – вон как воет.
– Да тихо вы! – Мандос вскочил.
Авл потянулся за ним.
Мандос рванул на себя дверь, покачнулся, приняв в грудь удар снежного заряда. Снег валил стеной.
– Вот Сальвий, поди, клянёт Тиберия, – сказал кто-то.
– Да и тебя, уважаемый Анектомар, твои небось чихвостят.
– Даор?! – окликнул Мандос часового, коего жребий наградил злой судьбой торчать снаружи (его, правда, обернули сразу в три плаща).
Никто не ответил.
Мандос вытянул меч из ножен и шагнул наружу. Авл выполз следом.
– Даор?! – снова позвал Мандос.
Безрезультатно.
– Может он т-т-тоже от-т-тлить от-т-тошел? – отстучал зубами замысловатую дробь Авл.
– Чего ему здесь не отливалось? – резко бросил Мандос и направился к лошадям.
Те нервно переступали, косили глазами, храпели.
– Тише, тише, – попробовал успокоить своего жеребца паннонец, ласково провёл рукой по шее и почувствовал, что того бьёт крупной дрожью, словно в жестоком ознобе.
– Даор?! – покачиваясь, закричал Авл, прикрывая лицо руками от царапающих кожу, обжигающих снежных зарядов.
Плащ его развевался, как крылья.
Мандос напряжённо оглядывался по сторонам. Ночь взбесилась и яростно хлестала людей своей ледяной плетью. В трёх шагах ничего не видать.
Лошади в панике рвались с привязи и уже криком кричали, срываясь на визг. Мандос изумлённо смотрел на них, не зная, что ему предпринять. Такого поведения он никогда прежде не видел, даже во время ночёвок в глухом лесу, когда вокруг лагеря нарезали круги серые.
Вдруг на периферии зрения проявилось какое-то движение. Мелькнула размытая тень и почти сразу затрещала соломенная крыша мазанки.
Мандос резко обернулся и увидел, как крыша обрушивается внутрь. В доме закричали. Что-то тяжёлое изнутри ударило в стену, едва не пробив в ней брешь. Захрустели прутья, потрескалась покрывавшая их глина.
Паннонцы и бритты орали нечто нечленораздельное. Их крики пульсировали ужасом.
Мандос рванулся к двери. На самом пороге его сбил с ног Тестим. Он кубарем выкатился наружу, зажимая живот руками. К нему подскочил Авл.
– Тестим!
Раненый выл нечеловеческим голосом, пытаясь запихнуть кишки в распоротый живот.
На пороге показался Анектомар. Он тоже орал, как и все в доме, и пятился наружу, отмахиваясь мечом от чего-то или кого-то, убивающего дозорных. Мандос вскочил на ноги, но помочь бритту не успел. Тот вдруг обмяк и по дверному косяку сполз на землю.
Вспыхнула полуразрушенная крыша. Мандос рывком отшвырнул Авла прочь от Тестима, глаза которого уже остекленели.
– Беги!
Авл кувыркнулся через голову, вскочил, оглянулся и, спотыкаясь, бросился бежать. В метель. В никуда.
На пороге возникла здоровенная тень. Пламя разгорающегося пожара высветило фигуру, отдалённо похожую на человеческую. Мандосу показалось, что его обезумевшее сердце сейчас пробьёт грудь.
– Кто ты такой, ублюдок?! – прорычал паннонец.
Тень не ответила.
Разведчик перехватил меч двумя руками.
– Ну, иди сюда, тварь!
И тень послушалась.

[NatashaKasher]

Мне вот интересно, как будет по латыни: "один хер", "не хрена" и "нажористая".

[Комиссар]

Поздняя осень 859-го года от основания Города [1]

[1] От основания Рима. 106 год н.э.

858-й год, поскольку нулевого года нашей эры не существует. Сразу после 1-го года до н.э. следует 1-й год н.э.

[homless]

для следопыта-эксплоратора

Эка завернул! Эксплоратор... Это в смысле - эксплорер? А чем не угодил - первооткрыватель или поисковик?

Ну что... Неплохо. Интрига имеется, все ровно, о язык не спотыкаешься. Посмотрим на дальнейшее развитие сюжета.

[Инженер]

858-й год, поскольку нулевого года нашей эры не существует. Сразу после 1-го года до н.э. следует 1-й год н.э.

Спасибо, исправлю.

Эксплоратор... Это в смысле - эксплорер? А чем не угодил - первооткрыватель или поисковик?

Потому что это не английское слово, а латинское. Использовано, как военный термин. По той же причине, по какой центуриона не называют сотником.
У римлян было три основных вида разведки:
Эксплораторы - войсковая разведка.
Спекуляторы - лазутчики, внедряемые агенты. В имперский период их функции изменились и так стали называть отдельную часть преторианцев, наиболее приближенную к цезарю, аналог ФСО.
Фрументарии - в республиканский период - вообще не разведка, а хлебное снабжение. В имперский - внутренняя спецслужба, аналог ФСБ. Далее в тексте еще будет про них.

[Инженер]

Часть первая
1

Туман. Бледная дымка, неподвижно висящая над гладкой поверхностью воды. Порыв ветра и она исчезнет, растворится, в стылом воздухе осеннего утра... Ветра нет. Ни света, ни тьмы. Серое безмолвие, плотной пеленой предрассветного полумрака застилающее глаза. Какой маленький мир... Протяни вперёд руку, и она скроется за его несуществующей границей. Кончики пальцев теряют чёткие очертания, сливаются с туманом. Маленький бесконечный мир вечной осени, ничто посреди нигде. Может быть, это уже смерть?
Туман. Сморщившийся, почерневший лист, соринка в глазу великана, медленно скользит в мутном зеркале озера, увлекаемый водоворотом подводных ключей. Парит в вечности полусна, серого мира остановившегося времени, границы между ночью и днём.
Полусон. Дыхание замедленно, веки налиты свинцом, а стоит приподнять их, потратив последние силы – перед глазами лишь плывущие, размытые, двоящиеся тени неведомых чудищ, тянущих свои когтистые руки в намерении схватить, сожрать.
И откуда-то из тёмных глубин спящего разума приходит спасительное осознание, что это лишь еловые лапы.
Быть может, нужно бороться? Встать, сделать шаг. Это же так просто.
Нет сил.
Полусон забрал их все, без остатка. Убил призрачную надежду, что сегодня удастся избежать неумолимо накатывающего безумия. Громовержец за что-то разгневался на владычицу луны и нагнал свинцовых туч, скрывших её лик. В ночь своего союза с Сабазием Бендида-охотница, Великая Мать, оказалась слепа. Серебряный свет полной луны не смог пробиться сквозь тучи, но проклятая кровь подданных рогатого бога всё равно пробудилась. Ничто ей тучи...
Значит, все бесполезно. Не убеждать, не спрятаться даже под землю. Безумие всё равно настигнет. Даже в самые чёрные дни истерзанная душа ещё не знала такого беспросветного отчаяния.
Ночью шёл снег. Настоящая метель, такая редкая в это время года. Земля за последние несколько дней подмёрзла, но озеро ещё не успело спрятаться от наступающей зимы под ледяным щитом. Снежинки умирали, касаясь волн, гонимых ветром. К утру ветер стих и родился туман. Будто облако село на землю, вобрав в себя всю округу.
Сколько же длилась эта проклятая ночь? Может быть, тысячу лет. Время замерло, почти остановилось, потекло лениво, словно мёд.
Казалось, утро уже никогда не придёт. А потом пылающего в горячке лица коснулся исцеляющий холодок.
Вернулся ветер. Не тот вихрь, что накануне гнал снежное облако и наслаждался собственной силой, заставляя кланяться деревья. Другой. Лёгкий, едва ощутимый ветерок.
Серые клочья неспешно плыли на водой, исчезали в небытие, оседая инеем на камнях, на стеблях травы, на листьях папоротника.
Зыбкая ткань реальности затрещала по швам, обнажая яркое многоцветье красок, рвущихся в маленький серый мирок подобно морским водам, стремительно заполняющим проломленный тараном корпус корабля.
И полусон отступил.

Возле кромки воды, в пещерке, образованной обрывистым берегом и спутанными, обнажёнными корнями покосившейся кривотелой сосны, согнувшись, словно младенец в утробе матери, сидел человек. Он неуклюже кутался в грязно-бурую, кое-где протёртую до дыр меховую безрукавку. Она явно была ему велика, но укрыть его полностью, подобно одеялу, не могла. Потому человек и скорчился в три погибели, безуспешно пытаясь стать меньше и целиком спрятаться от обжигающего холода.
Едва просветлело, он поднял голову и, дрожа всем телом, осторожно выглянул из своего укрытия. Осмотрелся и вылез наружу.
Это был подросток, лет четырнадцати на вид, не слишком высокий и очень худой. Худоба явно не была природной, от родителей парень унаследовал крепкий костяк. Видать, отец его мог похвастаться немалой силой и шириной плеч, но отпрыск, судя по всему, переживал далеко не лучшие времена.
Он был измождён, грязная кожа испещрена ссадинами и кровоподтёками, длинные, давно не чёсаные волосы спутались, свалялись, превратившись в воронье гнездо. Юноша был бос и оборван. Грязная льняная рубаха разодрана от ворота почти до подола. В одной штанине зияла длинная прореха.
Юноша спустился к воде, присел на корточки и поплескал ледяных горстей себе в лицо.
Взгляд его стал более осмысленным. Он выпрямился во весь рост. Трясло его все меньше, словно не босиком на снегу стоял, а посреди натопленной комнаты богатого дома с дощатым полом. Несколько раз он глубоко вздохнул-выдохнул, выпустив облака белого пара. И побрёл вдоль берега озера.
Первые шаги его были осторожны, но, постепенно, в них появилось больше уверенности. Юноша перестал дрожать. Странное дело – через несколько минут после того, как он вылез из укрытия, уже ничто не напоминало, что недавно его трясло в ознобе. Будто и не зима вокруг.
Снег скрывал острые камни и сосновые шишки, но юноша, казалось, не замечал их. Сторонний наблюдатель решил бы, что парень привычен ходить босиком, не знакомы его огрубевшие ступни с обувью.
Наблюдатель изрядно удивился бы, узнав, как сильно заблуждается.
Юноша хорошо знал, что такое обувь. Более того, босиком он бегал лишь в бесштанном детстве, а ещё несколько месяцев назад ходил исключительно в сапогах. Причём не в примитивных кожаных поршнях, что снашиваются всего за год, а то и быстрее, и уж тем более не в плетёнках из бересты, что являются уделом беднейших из коматов-простолюдинов. Именно в сапогах. Дорогих, какие носят лишь важные тарабосты и знатные дружинники-пилеаты[12], ибо происходил юноша из семьи не бедной и весьма родовитой.

[12] Тарабосты – представители фракийской знати, аналоги древнерусских бояр. Пилеаты – "носящие шапки" – следующее по знатности фракийское сословие, воины-дружинники царей и тарабостов. Простые даки, крестьяне и ремесленники, не имели права носить шапки и назывались коматами – "длинноволосыми", "косматыми".

Его звали Бергей, сын Сирма. Человек, которого он называл своим отцом, состоял в свите Децебала и в прошлые годы на пирах сидел по левую руку от царя, десятым, что говорило о его не самом низком положении в царстве.
Тарабост Сирм слыл умелым и храбрым воином и, проживи он дольше, возможно поднялся бы ещё выше, но слишком рано призвал его душу Залмоксис.
Сирм пал в последнем сражении прошлой войны с римлянами. Четыре года назад. Бергей помнил, как друзья отца, суровые воины, Вежина, Бицилис, брат царя Диег, приходили в их дом, пытались успокоить безутешную мать. Ему, десятилетнему мальчишке, взъерошив непослушные русые волосы, рассказывали, как храбро сражался его отец, как много "красношеих"[13] он убил.

[13] Обязательной частью формы одежды легионера при ношении доспехов был шарф focale, часто красного цвета, предохранявший шею от натирания краями панциря.

"Сирм теперь в чертогах Залмоксиса. Где же ещё ему быть, храбрейшему из храбрых? Ты отцом гордиться должен, Бергей".
Он гордился. Изо всех своих малых детских сил пытался выглядеть взрослым, торжественно-серьёзным и невозмутимым. Боялся, что его начнут о чём-нибудь спрашивать, придётся отвечать и дрожащий голос всем этим суровым мужам расскажет, что они говорят не с равным себе, а с сопливым мальчишкой, зарёванным и несчастным. Ему хотелось убежать, спрятаться, провалиться сквозь землю или хотя бы оказаться в углу, где смирно сидел младший брат.
Дарса был спокоен. На поминках по отцу его, четырёхлетнего малыша, нарядили по-взрослому. На ногах маленькие мягкие сапожки, какие не по достатку простолюдинам. На голове войлочная шапка, на плечах плащик с фигурной фибулой. В купе с серьёзным выражением лица вид он имел до того нелепый, что Бергей, бросив на него косой взгляд, улыбнулся сквозь слезы, которые так и не сумел сдержать и размазывал по щекам, надеясь, что никто не успел увидеть.
Про Бергея мать любила говорить, что у него шило в заднице, не дающее ему сидеть на месте, а вот Дарса всегда был спокоен, не по годам рассудителен и несуетлив. Сказали смирно сидеть и не цепляться к взрослым – он и сидел, ничем не выдавая своего присутствия.
Дарса просто не понимал, что происходит, а вид имел насупленный, потому что ему не нравились слезы мамы и Меды.
У Меды, старшей сестры, которой в тот год исполнилось пятнадцать, уже был жених. К ней сватался молодой Эптар, красавец и герой, отличившийся в первом же своём бою, где он сразил римского сигнифера[14]. Эптар Бергею не нравился. Слишком важничал. Да и по шее от него получать доводилось. За дело, конечно. Был за Бергеем грешок. Имел он склонность к изобретательным и далеко не всегда безобидным и безвредным шуткам. Раньше имел. Как давно это было... Целую вечность назад. Будто с кем-то другим...

[14] Сигнифер – знаменосец, носивший штандарт когорты или центурии. Сигнифер центурии исполнял в своем подразделении функции казначея и получал двойное жалование.

Друзья отца не скупились на славословия жениху и невесте, восхищались тем, как маленький Дарса похож на отца, пророчили, что он непременно вырастет в могучего воина и "красношеих" убьёт втрое больше, чем Сирм.
"Разве снова будет с ними война?" – спрашивал Бергей.
Его хлопали по плечу и уверенно отвечали:
"Будет, парень. На твой век сполна хватит. Римляне нас согнули, но не сломали. Ещё посмотрим, чья возьмёт".
Многим из тех, кто говорил эти речи, так и не довелось увидеть, чья в итоге взяла. Наверное, оно и к лучшему. Те, кто ушёл в чертоги Залмоксиса, освободились от душащих пут безысходности. Теперь они проводят дни вечности в безмятежных пирах. Какое им дело до оставшихся? А тем предстояло полной чашей испить горькое вино поражения.
Пройдя немного вдоль берега озера, Бергей свернул в ельник. Там, за пушистыми зелёными шатрами пряталась небольшая покосившаяся избушка. Прежде Бергей редко бывал в окрестностях Апула и не знал, кто здесь раньше жил. Возможно, это была заимка охотника. Не исключено, что тут обитал праведный отшельник-плест, забравшийся в глушь подальше от женщин, вина и прочих соблазнов. А то и вовсе капнобат, "блуждающий в дыму". Жрец. Колдун. Последнее было весьма вероятно оттого, что внутри висели вязанки сушёных трав. Хотя те же охотник или отшельник могли заготовить их от скорби животом, горячки или иных хворей.
Так или иначе, дом пустовал уже очень давно. Он обветшал, врос в землю. Прогнившая, чёрная, засыпанная бурой хвоей соломенная крыша обрушилась. Впрочем, часть крыши все ещё перекрывала стены, какая-никакая, а все же защита от непогоды.
Когда Бергей набрёл на избушку три дня назад, то обнаружил повсюду возле неё медвежьи следы. Косолапый побывал здесь не так давно, из любопытства залез внутрь, зачем-то сорвал дверь, которая и так еле-еле держалась на трёх полосках кожи, прибитых к косяку и заменявших петли. Кожа было толстой, но давно истлела. Медведь вытащил наружу старый полупустой мешок, разодрал его. Странно, что он им заинтересовался: зловоние от мешка разило на две дюжины шагов. Внутри обнаружился давным-давно сгнивший и превратившийся в вонючую чёрно-зелёную массу лук.
Бергей боялся, что зверь вернётся, но не осталось сил идти дальше, и он решил здесь отлежаться. Ничего съестного в доме не нашлось. Почти. Бергей отыскал несколько зёрнышек полбы, не замеченных белками и птицами, и сжевал их, однако живот от такой "трапезы" лишь громче зарычал.
Тогда его в первый раз посетила мысль, что, наверное, не стоило сбегать от Тзира. Те, кто остались с ним, сейчас, поди, были сыты. Устыдившись малодушия, Бергей запретил себе думать об этом.
Тзир шёл к горе Когайонон, а Бергею нужно было в Сармизегетузу. Позарез. Он очень спешил, вот только по молодости лет и свойственной этому возрасту глупости не озаботился припасами. С другой стороны, где их взять? Только ограбить Тзира и товарищей, таких же, как он, мальчишек. Бергей ещё не дошёл до той черты, за которой воровство у своих ради спасения собственной шкуры уже не вызывало никаких угрызений совести.
Рванул он налегке, не задумавшись о том, что в результате дорога выйдет дольше. Так и получилось. До Сармизегетузы было ещё далеко, а Бергей от голода и усталости еле волочил ноги.
Зима торопилась занять место осени, ночи становились все холоднее. Снег в этом году выпал рано. Из тёплых вещей у Бергея имелась меховая безрукавка, которую выдал ему Тзир, но много ли в ней толку, если он всю ночь просидел на снегу почти без штанов (эти лохмотья уже вряд ли можно назвать штанами) и босиком?
Всю ночь? Он не помнил. Вообще не помнил ровным счётом ничего, с прошлого вечера. А заночевать он собирался в доме. Наломал лапника для устройства постели, развёл огонь в печи. Она сохранилась в целости, обрушение крыши её не повредило. Бергей даже нашёл кремень и кресало, правда, они не понадобились, у юноши были свои, как и хороший нож. Все же сбежал от Тзира он не совсем с пустыми руками.
Бергей распустил подол рубахи на нитки, сплёл петлю и смастерил ловушку, в надежде приманить на гроздь рябины, найденной неподалёку, пернатую живность. В первый день никого так и не поймал. Во второй повезло – попался глупый рябчик.
Первую ночь он провёл в доме. Она прошла без происшествий. Что же выбросило его наружу в следующую?
Бергей потерял счёт дням, но сразу понял, что во вторую ночь будет полнолуние. Небо было затянуто тучами, однако ощущение надвигающегося полусна появились, едва начало темнеть. За последний год эти предчувствия становились все более отчётливыми. Медленно, неспешно накатывала боль во всех суставах, мышцы сводили судороги, кожа пылала в горячке. Перед глазами плыли цветные круги. Слух обострился так, что завывание ветра воспринималось, как рёв боевой трубы у самого уха. Движение глаз наказывалось режущей болью. Бергей боялся лишний раз косить ими, смотрел лишь перед собой, при этом вдвое чаще обычного моргал. Шея еле ворочалась.
Сознание то меркло, то пробуждалось вновь. Он не понимал, наяву все это с ним происходит или во сне, потому и называл это состояние полусном.
Это началось чуть больше года назад, и повторялось, как он уже убедился, в ночь союза Бендиды и Сабазия. В полнолуние. Но первое время эта странная хворь, если её так можно назвать, была гораздо слабее. Месяц за месяцем она усиливалась. Сначала он помнил все, что с ним происходило. Напасть переживал дома, в постели, как и любую другую "понятную" болезнь. Видел беспокойство матери. Она тоже быстро обратила внимание на закономерность повторения недуга и позвала знахаря. Тот лишь руками развёл. Примерно через полгода у постели Бергея появился Залдас, жрец рогатого Сабазия. В Дакии он был известен каждому мальчику, вступающему во взрослую жизнь. Именно он встречал юношей в "волчьих пещерах". Когда они выходили наружу, с безумно мечущимся взором, измученные, едва держащиеся на ногах и совершенно обалдевшие от конопляного дыма, он накрывал каждого серой шкурой под радостные приветственные крики взрослых воинов, увлекавших новоиспечённых "волков"[15] в бешеный танец вокруг огромного костра. И они плясали в исступлении, часто теряя сознание.

[15] По мнению Мирча Элиаде именем "даки", что значит "волки", первоначально называли себя члены военного общества фракийского племени гетов. Позже это имя было распространено на всех гетов, живших на левом берегу Дуная.

Почти никто потом не помнил, что же происходило с ними внутри, но едва эта странная хворь вцепилась в Бергея, он осознал, что принесённые ею ощущения знакомы ему. Он уже переживал подобное там, в "волчьих пещерах". Но сверстники, которых он осторожно расспросил, не было ли с ними чего-то похожего, лишь пожимали плечами.
Залдас долго расспрашивал Бергея об ощущениях, потом заявил матери, что если состояние мальчика будет ухудшаться, он заберет его с собой, чем изрядно её перепугал. Однако, до этого не дошло.
Три месяца назад, когда "красношеие" смыкали кольцо вокруг Сармизегетузы, Бицилис, правая рука Децебала, отдал приказ одному из лучших своих воинов, Тзиру по прозвищу Скрета, что означало "кольцо" (он носил золотую серьгу в ухе) вывести из города всех юношей, не достигших шестнадцати лет, но уже побывавших в "волчьих пещерах". Тзир приказ исполнил. Он и ещё несколько воинов разбили лагерь в горах восточнее столицы. Выкопали землянки.
Бергей не понимал, почему Бицилис заставил их уйти. Юноша рвался драться на стенах с "красношеими". Ведь он уже мужчина. Почему они бежали и зарылись под землю, как мыши? Он, отпрыск знатного рода, дерзил Тзиру, даже обозвал его трусом (за что получил столь мощную затрещину, что душа едва не распрощалась с телом). Тзир был, как обычно, немногословен и ничего не объяснял своим подопечным. Бергей рвался назад. В Сармизегетузе остались мать и восьмилетний Дарса, Меда и Эптар. Эптар будет сражаться, а Бергей протирать штаны вдалеке. Какой стыд...
Едва деревья в долинах начали облачаться в золотые одежды, пришла весть о падении Сармизегетузы. В тот же день Бергей и несколько мальчишек пытались бежать из лагеря. Были пойманы и нещадно биты, так, что несколько дней могли лишь лежать на животе. Бергей возненавидел Тзира всей душой. Под градом ударов он поносил его последними словами. Суровый воин, охаживая бунтовщика палкой, молчал. Позже юноша приметил, что в бороде Тзира в те дни изрядно прибавилось седины.
Через четыре дня после наказания, когда Бергей ещё отлёживался, случилось очередное полнолуние. Напасть, терзавшая юношу, в тот раз была намного, просто несравнимо сильнее, чем раньше. Он чувствовал, что неведомая сила буквально выворачивает его наизнанку. Наутро, когда он пришёл в себя, один из приятелей, товарищей по неудачливому побегу сказал ему:
– У тебя ночью что-то странное творилось с лицом.
– Что? – удивился Бергей.
– Я так и не понял. Да может и показалось.
В темноте, в пляске пламени костра, наверное, действительно показалось. Вот только темнота и костёр бывают каждую ночь, а на следующую никто не говорил Бергею, будто у него что-то странное происходит с лицом.
Несколько дней назад в лагерь пришёл человек. Он перекинулся с Тзиром парой слов, после чего сразу исчез. Сидение на месте закончилось. Тзир объявил юношам, что они уходят на Когайонон. По дороге сбежать было проще, и Бергей своего шанса не упустил. Но далеко не все прошло, как по маслу. Бежал Бергей ночью, а свой мешок с вещами прихватить не смог. Мешок лежал у костра, где сидели часовые. Так распорядился Тзир.
Бергей махнул рукой на вещи. До Сармизегетузы он рассчитывал добраться за три дня. Вот только совсем не подумал, что как раз в эти дни наступит зима. Места тут были незнакомые. Тропа спряталась под снегом, он потерял её, долго искал, чудом нашёл. Выбился из сил, оголодал. На пятый день он набрёл на эту избушку. Где и случился очередной приступ.
Настораживала не только потеря памяти. Почему-то он не мёрз. Вообще. Ночь провёл в снегу, на ветру. И ничего. Теперь он думал, что озноб, в котором его колотило, когда он пришёл в себя, был вызван вовсе не холодом. Ненормальность происходящего очень пугала.
В доме он нашёл свою обувь. Он не помнил, что снимал её вчера. Но странным было не только это. Поршни, скроенные из одного куска кожи, были порваны. Шнуровка лопнула. Бергей удивлённо покосился на свою разодранную рубаху. Царапин и ссадин на груди и животе хватало, в том числе имелись и свежие, явно заработанные прошлой ночью, но глубоких порезов не было.
Обувь пришла в негодность, и все же он попытался восстановить её, как смог. Связал разорванную шнуровку, обмотал ступни полосами, оторванными от подола рубахи. Надолго не хватит, но все же.
Недоеденные остатки рябчика пропали. Он припас часть мяса, собираясь растянуть на всю дорогу, но пока где-то шатался ночью, его добычу стащил и умял кто-то другой.
Оставаться здесь было бессмысленно, Бергей чувствовал себя лучше (хотя причины такого улучшения его несколько пугали). Вещей у него не было, потому сборы были недолги. Разобравшись с обувью, юноша двинулся прочь от озера по едва заметной тропе, что вела на юго-запад. К Сармизегетузе.
Периодически отдыхая, он шёл весь день. Вскоре после полудня выбрался на широкую дорогу. По ней он шагал довольно долго. Уже сгущались сумерки, когда он услышал впереди нарастающий шум.
Бергей укрылся в лесу, но так, чтобы дорога просматривалась. Вскоре на ней появился отряд всадников. Римляне. Их было несколько десятков. Бергей начал считать, но быстро сбился. Они явно никуда не спешили, двигались шагом.
Когда колонна поравнялась с тем местом, где спрятался Бергей, один из всадников, ехавших впереди, оглянулся назад и что-то сказал командиру, который легко опознавался по гребню на шлеме.
Бергей заскрипел зубами. Он совсем не подумал о том, что его следы разве что криком не кричали: "тут шёл человек, а вот здесь он свернул в придорожные кусты". И, конечно же, любому понятно, что этот человек – точно не легионер. Следы их калиг ни с чем не спутаешь.
Командир посмотрел на следы, потом взглянул в сторону Бергея. Тот, браня себя последними словами за беспечность, напрягся. Ему показалось, что его видно, как на ладони. Еле-еле смог подавить первый порыв – броситься бежать.
Римлянин не заметил его, постриг глазами кусты и отвернулся. Подчинённый что-то спросил у начальника. Очевидно, интересовался, не прикажет ли тот прочесать окрестности.
Командир задумался, но ненадолго. Покачал головой, сказал что-то и махнул рукой. Вперёд, мол.
Всадники продолжили путь. Бергей облегчённо выдохнул. Когда римляне скрылись из виду, он уже хотел вылезти из укрытия, но тут прямо над его ухом кто-то прошипел:
– Лежать!
Неведомая сила вдавила его в снег, чья-то мозолистая ладонь зажала рот. Он дёрнулся пару раз, но незнакомец держал крепко.
– Не ёрзай, парень.
Низкий густой голос звучал спокойно. Угрожающих ноток в нём не ощущалось, да и родная речь успокоила заторопившееся было сердце.
– Уберу руку, не вздумай орать. Понял?
Бергей дёрнул головой, вроде как кивнул. Незнакомец отпустил его и лёг на снег рядом. Освобождённый Бергей смог немного отодвинуться и рассмотреть пришельца.
На вид тому было лет тридцать или тридцать пять. Кареглазый, русоволосый. Не слишком длинная борода аккуратно подстрижена. Одет небогато, но очень добротно: кожаные штаны, длиннополая верхняя шерстяная рубаха-зира, сапоги, безрукавка из овчины. Шапка на голове, стало быть, не из простых. Все не новое, но не изношенное.
За спиной мужчины висел туго набитый мешок, над правым плечом торчали две деревяшки. Обе они очертаниями напоминали топорище, но если одна, торчавшая из мешка, вероятно, таковым и являлась, то другая оказалась рукоятью фалькса[16].

[16] Фалькс – "серп". Клинковое оружие даков, своеобразный двуручный меч. Имел длинный довольно широкий сильноизогнутый клинок с внутреней заточкой, как у серпа (потому так и назывался), и древко, сравнимой с лезвием длины. Фалькс являлся дальнейшим развитием фракийской ромфайи, от которой он отличался большей кривизной и шириной клинка.


Незнакомец приложил палец к губам и кивнул на дорогу.
– Тише, парень. Смотри.
Бергей осторожно приподнял голову.
В той стороне, откуда приехали всадники, снова нарастал шум. Только теперь он был куда сильнее. Это были уже не лошади. Это шли люди. Сотни, а может быть тысячи людей.
Вскоре показалась голова колонны. Легионеры шагали по четыре человека в ряд. Все они были одеты в тёплые зимние плащи и короткие, чуть ниже колен штаны. Каждый тащил на плече палку с перекладиной, на которой висели многочисленные мешки, котелки, корзинки. К этой же палке были привязаны киркомотыги, лесорубные топоры, заострённые колья для лагерного палисада.
Легионеры шли бодро, переговаривались. Было видно, что опасности они не ожидали, да и не удивительно – в этой части страны сопротивление даков практически сломлено. К тому же возможную засаду должен был вскрыть передовой отряд.
После того, как мимо залёгших в кустах прошествовали две центурии, на дороге появилась группа всадников – по всему видать, начальство. Следом шли знаменосцы.
Аквилифер[17], шлем которого покрывала львиная шкура, нёс золотого орла. Царь птиц, гордо раскинув крылья, украшенные венками, сжимая в лапах молнии Юпитера, сидел на перевитом алыми лентами древке, свысока обозревая бескрайние леса своих новых владений. Чуть поодаль шёл сигнифер с волчьей мордой на шлеме. Он нёс красный квадратный штандарт с вышитым золотом быком и надписью "LEG V".

[17] Аквила (лат.) – "орёл".


– Наши заклятые соседи... – прошипел незнакомец.
– Кто? – прошептал Бергей.
– Это Пятый Македонский легион. До войны он стоял в Эске, из всех "красношеих" ближе всего к нам. А теперь идут, как у себя дома, ублюдки. На север, значит, вас понесло? Знать бы зачем...
Колонна римлян растянулась на милю, но миновала спрятавшихся даков менее, чем за полчаса.
Бергей замёрз. Чем дальше от страшной ночи, тем привычнее вело себя тело – мёрзло, уставало. Он подул на закоченевшие пальцы. Незнакомец поднялся на ноги и за шиворот встряхнул юношу.
– Ну, хватит валяться, вставай.
Он окинул Бергея оценивающим взглядом, задержав его на полуразвалившейся обуви.
– Ты кто такой, отрок? Как звать? Чей сын?
– Бергей. Сын Сирма, – не стал запираться юноша.
– Сын Сирма? – прищурился незнакомец.
Бергей промолчал. Незнакомец не стал дальше расспрашивать. Словно потеряв к юноше интерес, он отвернулся и вышел на дорогу. Осмотрелся по сторонам, взглянул на хмурое небо.
Бергей отметил, что незнакомец вооружён весьма основательно: помимо топора в мешке и здоровенного фалькса за спиной, на поясе его обнаружился длинный кривой кинжал, а из голенища сапога выставлялась рукоять ножа.
– Быстро идут, не хотят разбивать лагерь, – сказал мужчина, – хотя до Апула засветло не поспеют.
– Это дорога на Апул? – спросил Бергей, качнув головой вслед удалившейся колонны римлян.
– Да. Ты что не знал?
Бергей отрицательно помотал головой.
Незнакомец хмыкнул.
– Ну, ты даёшь, парень. А шёл-то куда? Куда глаза глядят?
– В Сармизегетузу.
Незнакомец нахмурился.
– Зачем тебе туда?
Бергей не ответил.
– Чего молчишь?
– Надо, – огрызнулся юноша.
Мужчина усмехнулся.
– Ладно. До Сармизегетузы ещё далековато. Пойдём-ка.
– Куда?
– Ты спать будешь прямо посреди дороги?
– Светло ещё.
Незнакомец кинул на юношу удивлённый взгляд.
– Дурень, ты откуда такой бестолковый взялся? Темно станет, на дерево залезешь?
– Может и на дерево, – надулся Бергей, – а ну как волки?
– Я несъедобный, – усмехнулся мужчина, поправив ремень с фальксом.
Он пересёк дорогу и, раздвинув еловые лапы, полез в чащу на противоположной стороне. Бергей помедлил с минуту, но все же рассудил, что в его положении разумнее всего последовать за незнакомцем.
Дорога, соединявшая столицу Дакии с крепостью Апул, бежала с юга на север. Бергей выполз на неё с востока и шёл на юг. Когда прятался от римлян, свернул направо. Там его отловил незнакомец, стало быть, он пришёл с запада. Двинулись они на восток, что не слишком понравилось юноше, но он не стал протестовать, предположив, что далеко идти не придётся. Нужно только подходящее место для ночёвки подыскать.
Так и вышло. Некоторое время они продирались через бурелом, потом выбрались на небольшую полянку, на краю которой росла высокая старая ель, устало упустившая нижние ветви к самой земле. Они образовали уютный, довольно просторный шатёр.
– Может, здесь остановимся? – спросил Бергей, – вроде удобно.
– Нет, – покачал головой незнакомец, – если тут костёр развести, снег на ветках подтает и вниз соскользнёт. Огонь затушит.
– Костёр-то можно снаружи развести.
Незнакомец удивлённо взглянул на юношу.
– А спать ты в стороне от огня намерен? Хочешь дуба врезать?
Бергей только вздохнул. Он уже еле волочил ноги и плохо соображал.
К счастью, дальше идти не пришлось, буквально в двух шагах обнаружилось местечко, которое незнакомец счёл вполне удобным. Несколько елей тут образовали маленький амфитеатр.
Незнакомец скинул с плеч мешок. Снял фалькс, висевший на ремне, прислонил оружие к дереву, распустил завязки мешка и вытащил из него топор. Примерился к стоящей неподалёку засохшей на корню ели.
Топор звонко врубился в мёртвую древесину. Бергей вздрогнул, ему показалось, что заслышав громкое эхо, сюда сейчас сбежится пара легионов "красношеих".
Мужчина свалил ёлку, даже не запыхавшись. Вернулся за фальксом, расстегнул застёжку на ножнах и обнажил клинок. Проворчал:
– Не для того тебя ковали...
Протянул серп-переросток Бергею со словами:
– На-ка, парень, поработай. Сучья отсекай.
Вдвоём они быстро очистили ствол, потом разрубили его на три части. Положили два бревна рядом, вплотную. Наломали веток, с росшей неподалёку берёзы надрали бересты на растопку, разложили её между брёвнами. Когда добыли огонь, и пламя хорошо разгорелось, третье бревно навалили сверху.
– Спать вдоль ляжем. Жар в бока пойдёт, не замёрзнем, – сказал незнакомец.
Он развязал мешок и извлёк из его недр небольшой закопчённый, обёрнутый в тряпицу котелок. Набил его снегом, поставил на край костра. Достал из мешка пару сухарей, протянул Бергею.
– Какой-то ты парень, незапасливый.
Бергей поблагодарил. Он хотел жевать медленно, с достоинством, но не совладал с собой, заторопился.
Мужчина покачал головой, вновь посмотрел на обувь юноши.
– Н-да...
Он порылся в мешке и вытащил шерстяные портянки.
– На-ка, надень.
– Да я... – замялся Бергей.
– Надевай.
– Я отплачу... – смущённо пробормотал юноша.
Незнакомец криво усмехнулся. Он удобно устроился возле пышущего жаром костра на постели из еловых веток. Мешок подложил под голову.
Бергей последовал его примеру.
– Хорошо. И одеяла не надо. Ещё бы мяса сейчас зажевать... – мечтательно заявил незнакомец, закинув руки за голову.
Бергей не ответил. Некоторое время они молчали, потом мужчина спросил:
– А ты, парень, не того ли Сирма сын, что с Вежиной водил дружбу?
Бергей, помедлив с ответом, подтвердил.
– Того.
Незнакомец хмыкнул.
– Ишь, ты. Важный тарабост, значит. А по виду и не скажешь.
Бергей ничего на это не ответил.
– Стало быть, ты из Берзобиса? – продолжил расспросы незнакомец.
– Оттуда. Только мы, ещё когда отец был жив, перебрались в Сармизегетузу.
– Ясное дело, – заявил незнакомец.
Слова Бергея он воспринял, как само собой разумеющееся. Пять лет назад, во время прошлой войны с римлянами, их путь пролегал через крепость Берзобис. Децебал не стал её оборонять. Царь решил затащить врага подальше в горы и без борьбы отдал "красношеим" все крепости в долинах. Берзобис, занятый римлянами, так и остался в их руках. После того как легионы, принудив Децебала к довольно унизительному миру, частично покинули Дакию, в нескольких крепостях остались римские гарнизоны. С тех пор Бергей не видел родного дома.
– А я знавал твоего отца, – сказал незнакомец, – хотя и не слишком хорошо. Сам-то я из людей Диега, у нас с Вежиновичами давняя тёрка.
– Царёв брат бывал в нашем доме, когда отца убили, – сказал Бергей, – только я тебя среди его людей не помню... господин.
Последнее слово он выговорил через силу. Как-то не пристало ему, сыну знатного тарабоста, звать господином простого воина (а что-то подсказывало ему, что хотя незнакомец явно из числа "носящих шапки", все же он не слишком родовит). Сказать такое Бергея вынудило собственное плачевное состояние и помощь, полученная от незнакомца. В другой ситуации он бы обратился к старшему, пусть и менее знатному, со словами "почтеннейший" или "уважаемый".
– Господин... – усмехнулся незнакомец, угадав его мысли, – не привык такое говорить, сын Сирма? Ну и не начинай, коли так.
Он поёрзал, меняя позу, приподнялся на локте, пытаясь увидеть Бергея, расположившегося по другую сторону костра, и, наконец, представился:
– Люди называют меня Дардиолаем.
Дардиолай, стало быть. Бергей наморщил лоб. Это имя показалось ему знакомым. Что-то было с ним связано. Что-то громкое, известное в Дакии каждому мальчишке.
"Люди называют меня Дардиолаем".
Э, нет. Люди тебя называют иначе. Бергей вспомнил.
– Не о тебе ли, уважаемый, идёт слава, будто в драке с тобой мало кто может сравниться быстротой?
Дардиолай усмехнулся.
– Досужие люди болтают всякое. Пустая трескотня. Не слушай.
Не опроверг. Стало быть, и правда, он. Дардиолай по прозвищу Збел, "Молния", прозванный так за прямо-таки нечеловеческое проворство в схватке. Вот ведь судьба Бергею выпала – столкнулся с едва ли не самым искусным воином во всей Дакии.
Бергей слышал о нём множество небылиц. Будто бы у него глаза горят, как у волка. Да что там волка – ночью жарят, словно начищенное бронзовое зеркало в ясный день. Будто бы именно Збел, практически в одиночку, молниями из глаз и огненными шарами из задницы испепелил на перевале Боуты римский легион "Жаворонков". Четырнадцать лет назад дело было, Бергей как раз в тот год родился.
Бергей в подобные бредни, конечно, не верил. Это бабы, у которых языки, как помело, такое болтают. Так ему было приятно думать, не сознаваться же, в самом деле, что большая часть небылиц придумана мальчишками, такими же, как он сам.
Однако, несмотря на выдумки, оставалось бесспорным – в той битве Дардиолай, коему тогда от силы всего двадцать годов минуло, совершил нечто выдающееся. К сожалению, Бергей так достоверно и не знал, что именно. Рассказы серьёзных мужей, коим не к лицу расцвечивать свою речь небылицами, тоже разнились. Тут уж не ясно, почему.
Одни говорили, будто Збел, совсем тогда юнец сопливый, от которого никто и не думал ожидать подвигов, поразил римского знаменосца, и именно благодаря ему золотой Орёл "Жаворонков" оказался самым ценным трофеем Децебала, заняв почётное место в царском дворце.
Другие рассказывали, что Дардиолай вступил в единоборство со злосчастным префектом претория[18] Корнелием Фуском, неосмотрительно бросившим легион в атаку на неразведанный должным образом перевал. В схватке Збел одолел Фуска, а тот был знаменитым воином, хотя и бездарным командующим.

[18] Префект претория – командующий императорской гвардией (преторианцами). Позже функции префекта претория были значительно расширены.

Так оно было или иначе, но Децебал заметил молодого человека. Царёв брат Диег приблизил его, и Дардиолай, коего с тех пор нечасто звали по имени, отдавая предпочтение яркому прозвищу, совершил ещё немало подвигов.
– Рот закрой, ворона залетит, – привёл Бергея в чувство насмешливый голос, – басню какую, поди, вспомнил?
Бергей смутился и рухнул на еловую постель, стараясь спрятаться от смеющегося взгляда Дардиолая.
В котелке закипела вода. Дардиолай закинул в неё горсть проса и снова посетовал, как тяжко ему приходится без мяса.
– Месяц уже на сарматской каше живу. Скоро живот к спине прилипнет.
Бергей хотел спросить, почему Дардиолай не добудет какой-нибудь дичи, живности в горах навалом. Не спросил, постеснялся, но про кашу все же полюбопытствовал:
– А почему сарматская? Просо и мы выращиваем.
– Потому что степняки его особенно любят. Оно для них всего удобнее. Неприхотливо, вызревает быстро и варится скоро, что очень важно. В степи с дровами туго.
– А что они тогда жгут? – спросил Бергей, которому мысль о том, как же люди живут в степи, где почти нет деревьев, раньше в голову не приходила.
– Сушёное дерьмо, смешанное с соломой.
– И что? Горит? – удивился Бергей.
– Горит.
Каша сварилась быстро. Дардиолай степенно расправлялся с ней, не обращая внимания на голодное рычание живота Бергея. Ложка была всего одна. Угрызений совести он не чувствовал. Довольно того, что все не съел, оставил парню.
Когда очередь, наконец, дошла до Бергея, воин развалился на постели и, сыто рыгнув, заявил, что весь превратился в уши.
– Что рассказывать-то? – насторожился Бергей.
– Все. Как тут оказался, почти что с голым задом, куда и зачем идёшь.
Юноша, помедлил с ответом, но после всего полученного от воина заявлять – "это не твоё дело" – было нелепо и стыдно, потому он все же заговорил. Начать решил с конца.
– В Сармизегетузу иду.
– Зачем? – зевнул Дардиолай, – там сейчас римляне.
– Я знаю, – буркнул Бергей и нехотя добавил, – мать у меня там, брат и сестра.
Дардиолай некоторое время молчал. Потом сказал негромко:
– Нет там никого из твоих родных. Уж поверь мне, парень. Нечего тебе в Сармизегетузе делать.
– Откуда знаешь? – огрызнулся Бергей.
– Знаю, – спокойно ответил воин.
– А ты был там? – не сдавался юноша, – я вот был, да тебя не видел. И царёва брата там не было. Даже царя не было. И Вежины, которого ты не любишь. Где вы все были?
– Ты говори, да не заговаривайся, сопля зелёная, Не тебе нас судить.
Дардиолай сказал это, не повышая голоса. Так, спокойно и беззлобно, выговаривают щенку, который нагадил в непотребном месте. Наверное, именно поэтому слова прозвучали особенно обидно.
– Не мне, – буркнул Бергей.
"Судить Залмоксис будет. И те, кто подле него уже стоит".
Этих слов вслух он не сказал, побоялся нарваться на затрещину. А потом подумал, что Збел не стал бы этого делать. Не по его чести. Или нет? Много он знал о чести того, кого почитали, как одного из самых искусных воинов Дакии?
Все же его упрёк всколыхнул что-то в душе Дардиолая.
– Не было меня, верно. Вообще в Дакии не было. По царёву делу я ездил. Куда – не твоего ума дело. Вернулся – все уже кончено. Царь мёртв.
– Царь мёртв? – чуть не подавился кашей Бергей.
– Не знал?
Юноша долго не отвечал. Наконец, выдавил из себя:
– Мы его ждали... – голос предательски дрогнул, – до последнего ждали. Я Тзира... Трусом... Думал, царь придёт... С войском.. А этот... В берлогу зарылся...
– Ты Тзира Скрету трусом обозвал?
Бергей не ответил.
– Где и когда ты его видел? – продолжал допытываться Дардиолай.
– Недавно. Дней шесть назад. Или семь.
– Где?
– Недалеко от Капилны. Мы шли к Когайонону.
– Мы? Сколько вас было? И кто?
– Из взрослых мужей – Тзир и Реметалк. Остальные – мальчишки. Вроде меня. Десятка три. Бицилис сказал уходить, а сам остался. И воины все остались и женщины. Я не хотел, да меня...
Бергей шмыгнул носом и замолчал, чувствуя, что ещё пара слов и он, мужчина, побывавший в "волчьих пещерах", разревётся, как девчонка. В присутствии Збела-Молнии. Стыд-то какой...
Дардиолай выдержал паузу, словно поняв его состояние. Он поднялся, обошёл костёр и уселся напротив Бергея на сырое бревно, подтащенное вместо скамейки.
– Рассказывай, парень. Все сначала и по порядку.
И Бергей рассказал обо всём, что творилось в Сармизегетузе после того, как Децебал покинул её, взвалив оборону города на плечи своего друга Бицилиса.
– С царём ушли Диурпаней, Диег и Вежина. Говорили, что соберут помощь и вернутся. Через несколько дней Бицилис приказал вывести всех юношей. Я не хотел, меня Тзир тащил силой.
– Что с твоими родными сталось, ты не знаешь? – тихо спросил Дардиолай.
Бергей помотал головой.
– Мы пришли в Капилну. Думали, царь там. Но его там не было. Крепость стояла пустой. Несколько дней провели в ней, потом Тзир сказал уходить. Ушли недалеко, и часто потом ходили разведать, не появились ли римляне. Они пришли дней через десять. Но не с юга, как мы ждали, а с северо-востока. Куда царь ушёл.
– Это Маний Лаберий, – объяснил Дардиолай, – наместник Нижней Мёзии. Его легионы шли берегом Алуты, чтобы взять Сармизегетузу в клещи.
Бергей кивнул. Названного имени он прежде не слышал. Сказать по правде, для него "красношеие" были все на одно лицо.
Он рассказал, что было дальше. Не стал скрывать и того, что сбежал от Тзира. Ждал, что Дардиолай покроет его бранью, ведь он нарушил приказ старшего и был достоин самого сурового наказания.
Дардиолай не спешил судить.
– Хочешь узнать, что стало с родными, – проговорил он негромко.
Бергей не понял по интонации, вопрос это был или утверждение.
– Ладно, парень, утро вечера мудренее. Я первый спать буду, – сказал воин.
Бергей не стал спрашивать, почему старший так решил, но видно на лице его сей вопрос все же отразился, потому что Збел, усмехнувшись, снизошёл до объяснения:
– Под утро слаще всего спится. Не хочу тебя искушать.
– Да я... – придумал было обидеться юноша, но воин только отмахнулся.
– За полночь разбудишь меня. Смотри, не усни.
С этими словами Дардиолай поудобнее устроился на душистых колючих ветках и через минуту уже блаженно храпел.
Бергей некоторое время заворожённо наблюдал за полётом светляков – маленьких раскалённых угольков, что с сухим треском разбрасывала вокруг себя горящая ёлка. Не попало бы на одежду, займётся ещё, не ровён час.
"Нечего тебе в Сармизегетузе делать".
Он размышлял над этими словами Дардиолая, прекрасно отдавая себе отчёт, почему тот так сказал. Бергей понимал, что воин прав. От этой правды хотелось выть, хотелось, вопреки доводам разума, немедленно вскочить и бежать со всех ног, не жалея себя. Туда, в Сармизегетузу. Он догадывался, что увидит там. Душа рвалась на части.
Бергей осознал в этот момент, болезненно, на разрыв сердца, что никакой он не мужчина, а мальчик, беспомощный и растерянный. Среди сверстников он пытался играть в невозмутимого многоопытного мужа. Даже перед лицом Тзира хорохорился. Было очень стыдно сознаться, что он растерян, ему страшно. Он не догадывался, что его товарищи чувствуют то же самое, думал, что колени дрожат лишь у него одного.
А здесь, в компании Дардиолая, как оказалось, гораздо проще быть самим собой, не пытаясь изображать "сурового хладнокровного воина".
Збел не спешил насмешничать и звать Бергея маменькиным сынком. Он был серьёзен и задумчив. Даже когда во время рассказа голос Бергея вздрагивал, на лице Дардиолая не отразилось и тени презрения к слабости.
Бергей пытался взять себя в руки, успокоиться. Пытался думать, как быть, что делать дальше. Выходило плохо, мысли все время срывались на другое...

"Наша лодка протаранила вражескую, и та тонет с изумлённым глазом!"
Дарса, стоя возле большой лужи, управлял с помощью длинного прутика несколькими корабликами, вырезанными из сосновой коры, и громко, азартно комментировал ход "сражения". Бергей, сидевший рядом, долго не мог сообразить, что это за "изумлённый глаз". Потом вспомнил, как очень давно отец брал их с братом по каким-то делам в Дробету и они видели на Великой реке большой римский корабль, лениво ворочавший вёслами. На его дельфиньем носу был намалёван черно-зеленый глаз.
Неужели Дарса запомнил? Ему ведь тогда от силы три года было. Не просто запомнил. Крепко запало ему в душу это зрелище. С той поры он стал буквально сохнуть по кораблям. Каждого встречного расспрашивал, как выглядит море. Отец сам его никогда не видел, не мог рассказать. Как-то один проезжий купец удовлетворил любопытство мальчика, многое рассказав и про море и про корабли. Дарса потом замучил всех, щедро делясь с родителями и братом полученными знаниями. Не было спасения от его восторженной трескотни.
Сестра шутила:
"Как Дарса научился говорить, так теперь сто лет не заткнётся".
Бергей полжизни бы отдал, только бы снова услышать жизнерадостную болтовню брата, от которой раньше морщился, будучи по натуре молчуном.

Он проснулся от болезненного пинка в бок.
– Вставай.
В голосе Дардиолая звучал металл. Бергей подскочил, протирая глаза. Было ещё темно, но, судя по тому, что бревна костра почти прогорели, времени прошло много.
– Вот так вас и режут, сопляков, – злобно процедил Дардиолай.
Бергей понурил голову. От стыда он был готов провалиться сквозь землю.
– Что мне с тобой делать? – спросил воин, – с собой тащить? Сдалась мне эта обуза, которая ещё и спит на посту. Тзира догонять, чтобы тебе палок всыпал?
– Не надо догонять, – пробормотал Бергей, – я к нему не вернусь.
– Это у кого там голос прорезался? Я тебя ещё спрашивать буду? Не вернётся он...
– Не вернусь! – огрызнулся Бергей и проворно отскочил в сторону, уворачиваясь от оплеухи.
Дардиолай, похоже, решил всыпать дерзкому отроку, как следует, и махнул ногой, метя по заднице, в намерении придать Бергею способность к полёту. Тот снова уклонился. Пятясь, едва не наткнулся на костёр. Споткнулся, но не рухнул прямо в угли, а ловко перемахнул через них, перекатился по примятому снегу и вскочил на ноги в безопасном удалении от воина.
– Ах, ты... – рассердился неудаче Дардиолай.
Он подхватил с земли толстую ветку и одним прыжком оказался возле строптивого отрока, намереваясь, как следует проучить его. Однако коса нашла на камень. Бергей не пожелал быть избитым и дал деру, проскользнув под рукой Збела.
Бергей не был неуклюжим увальнем. Сын знатного тарабоста, он с малолетства приучался к оружию, потому двигался легко и уверенно. Но... Но противником его оказался сам Збел.
Дардиолаю эта мысль пришла в голову первому. Он остановился, словно на прозрачную стену с разбега налетел. Зачем-то поднёс к лицу палку и уставился на неё так, будто увидел первый раз в жизни. В глазах его отражалось удивление.
– Ну, ты даёшь, парень...
Он выбросил палку и вернулся к костру.
– Иди сюда. Не бойся, не буду бить.
Бергей опасливо приблизился. Дардиолай взял его за подбородок, притянул поближе, долго и внимательно смотрел глаза в глаза. От этого пристального, насквозь пронзающего взгляда, и собственной задранной головы, у юноши уже небо с землёй начали меняться местами.
Напряжённое лицо Дардиолая расслабилось, разгладилась глубокая морщина меж бровей. Он глубоко вздохнул и отпустил Бергея. Тот явственно почувствовал в этом вздохе разочарование. Дардиолай пробормотал себе под нос еле слышно:
– Нет... Просто глупый мальчишка...
Он отвернулся, уселся на бревно и долго молчал. Бергей переминался с ноги на ногу.
– Нет! – повторил Дардиолай, на этот раз с каким-то непонятным ожесточением, – я не могу тащить тебя с собой и за Тзиром гоняться не могу. Понимаешь меня?
Бергей ничего не понимал, но на всякий случай кивнул.
– Я не могу удержать тебя, но прошу, послушай голос разума. Тебя ведь сердце гонит, а оно плохой советчик. Римляне в Сармизегетузе никого не взяли живыми. Поверь мне, я знаю, что говорю, хотя и не был там. Ты не найдёшь своих родных. Нам всем остаётся лишь месть, но в одиночку ты не сделаешь ничего, сгинешь понапрасну. Бицилис спас вас, чтобы вы стали воинами и смогли отомстить. Послушай меня, вернись к Тзиру или иди на север. Там ещё есть свободные даки.
Бергей упрямо помотал головой.
– А-а... – махнул рукой Дардиолай, – поступай, как знаешь...
Больше он не проронил ни слова до самого рассвета. Сидел возле ещё светящихся углей, задумчиво ковыряя их палкой.
Когда взошло солнце, они вернулись к дороге.
– Не передумал? – спросил Дардиолай.
– Нет, – твёрдо ответил Бергей и, набравшись смелости, спросил, – а ты идёшь на север, к свободным дакам?
– Нет, – ответил воин, – у меня тут, в окрестностях Апула ещё есть важное дело. Скорее всего, оно будет стоить мне головы, потому и не могу взять тебя с собой.
– Я и не прошу, – ответил Бергей.
– Ну, тогда прощай, парень. Вряд ли свидимся. На вот, возьми.
Он сунул юноше в руки небольшой мешочек с сухарями.
– Какое-то время протянешь. Удачи тебе.
С этими словами Дардиолай повернулся и зашагал в ту сторону, куда накануне удалился римский легион.
– Удачи тебе, Молния, – прошептал Бергей, глядя ему вслед.

[Инженер]

2

Спал Тиберий, как убитый. Последний отрезок пути, когда они слепо пробирались сквозь метель, вымотал даже двух бриттов-попутчиков, что уж говорить о паннонцах. Когда они добрались, наконец, до лагеря и своих палаток, Бесс, шатаясь, вполз внутрь, рухнул на набитый соломой тюфяк и мгновенно захрапел. Тиберию пришлось идти на доклад к начальству, где он проторчал ещё два часа, повествуя об обстоятельствах смерти Децебала. Его бы продержали и дольше, но заметили, что он еле держится на ногах, и отпустили отсыпаться. Чем Тиберий и занялся с превеликим удовольствием. Однако перед этим не забыл доложить о своих людях, оставшихся на дальнем хуторе с дозорными.
На рассвете лагерь пришёл в движение, наполнившись множеством звуков, но Морфей сжалился над измученным декурионом и заткнул ему уши. Всегда отличавшийся чутким сном (необходимое качество разведчика), Тиберий проснулся, когда солнце уже приближалось к зениту, но сразу вставать не стал, ещё долго лежал с закрытыми глазами, рассудив, что сегодня никто ему за это не попеняет.
Бесс встал раньше. Тиберий слышал, как он свистнул кого-то из солдат, дабы принесли воды и организовали кашу. Сальвий был иммуном, освобождённым от рутинных работ, чем нередко злоупотреблял – ездил на шее у молодых.
Тиберий открыл глаза и сладко потянулся, но в следующую минуту блаженная гримаса сменилась недовольной – кто-то откинул полог палатки и лучи солнца на мгновение ослепили декуриона.
– Здоров ты спать, Тиберий, – раздался голос его начальника, старшего декуриона Тита Флавия Лонгина.
Максим, все ещё потягиваясь, промычал нечто нечленораздельное.
В палатку сунулся Бесс. Лонгин хлопнул его по плечу и заявил:
– Сальвий, доставай свои фалеры.
– Это зачем? – спросил Бесс.
– Август завтра будет принимать парад. Шутка ли, Децебала завалили. Не каждый день такое случается. Слышишь, топоры стучат?
– Слева или справа? – спросил Тиберий.
Топоры случали со всех сторон, плотницкие работы в строящемся постоянном лагере не прекращались ни на минуту.
– Снаружи строят трибунал[19]. Еле место нормальное подобрали. Не очень-то помаршируешь тут, кругом скалы.

[19] Трибунал – возвышение, с которого военачальники и императоры обращались к войскам с речами, принимали парады, устраивали судебные разбирательства.

"Снаружи" означало – вне стен лагеря, разместившегося у подножия холма, на котором возвышалась дакийская крепость Апул.
– Парад? – переспросил Бесс и кивнул на своего командира, – сдаётся мне, этот лежебока отхватит милостей.
– И тебя не забудут, – усмехнулся Лонгин.
– Я потерял гребень на шлем, – зевнул Тиберий, – ещё летом.
– Одолжу тебе свой, – пообещал Тит Флавий.
Тиберий рывком сел, отбросив шерстяное одеяло, повертел головой, разминая шею. Поднялся на ноги.
– Схожу-ка до ветру.
Он вышел наружу, как был, в одной тунике и босиком. Поёжился на ветру, который с утра еле ощущался, но к полудню разошёлся.
– Эх! Хор-р-рошо!
– Чего хорошего в такой холодине? – пробормотал Бесс, – до костей пробирает.
– Это разве холод? – хмыкнул Лонгин, – он ещё даже не начинался. Вот четыре года назад, когда варвары перешли по льду Данубий и напали на Мёзию, был настоящий холод. Струя налёту замерзала.
– Пробовал? – усмехнулся Сальвий, – как с бабами потом? Ничего не отморозил?
Старший декурион беззлобно оскалился, но не ответил.
Легионерам и ауксиллариям не позволялось жениться во время службы, но многие из них обзаводились любовницами и даже целыми выводками ребятишек, которые жили в легионных канабах – городках, выраставших возле постоянных лагерей. Когда ветераны выходили в отставку, их конкубины-наложницы становились полноценными, признанными государством супругами, а отпрыски получали гражданские права. Нередко бывшие легионеры освобождали для замужества рабынь. Такое положение дел всех устраивало, в том числе и императоров, потому на случаи сожительства закрывали глаза (никто же не тащил женщин в лагерь). Тем более что правила формально не нарушались. Легионерам запрещалось жениться. Они и не женились.
У Лонгина, как знали многие, женщины не было. Не обзавёлся. Солдаты, особенно из молодых, после получения от командира крепкой затрещины за какую-либо провинность, злорадствовали, сочиняя различные причины, одну обиднее и похабнее другой, почему Тит Флавий одинок. Он не обижался. Или делал вид, что не обижался. К своим сорока трём годам старший декурион заработал славу спокойного, как скала, незлобивого человека, наказывающего исключительно за дело. Его уважали.
Бесс об отношениях Лонгина с женщинами знал, потому его шутка вышла недоброй, но Сальвий этого даже не заметил. Язык острый, а душа простая, летящая.
Сальвий подтянул к себе небольшой мешочек, развязал его и вытащил наружу кожаную портупею, на которой крепились несколько серебряных блях-фалер, полученных Бессом за храбрость и смекалку ещё в прошлую кампанию против даков. Сальвий подсел к выходу из палатки и, приоткрыв его так, чтобы холодный ветер не слишком задувал внутрь, критически осмотрел награды. На трёх самых больших фалерах красовались головы льва, Медузы Горгоны и Юпитера. Остальные были победнее и помельче – просто диски с рельефными концентрическими кругами.
Тиберий вернулся от отхожей ямы. Лонгин ждал его.
– Чего-то не видать Мандоса, – сказал Максим, – он вернулся?
– Нет, – покачал головой Лонгин, – я как раз собирался у тебя спросить, где он. Ты вчера сказал, что оставил его на каком-то хуторе.
– Да, неподалёку.
Тиберий нахмурился. Бесс, слышавший разговор, высунул голову из палатки и внимательно взглянул на командира.
– Может, они там нажрались с бриттами? – предположил Сальвий, – мне вчера показалось, что от Анектомара слегка несло перегаром.
– Если это так, то вместо наград получат розог, – сказал Лонгин и, повернувшись к Тиберию, добавил, – я послал людей за ними.
– Давно? – спросил декурион.
– Да уж прилично. Чего-то долго нет. Потому и пришёл к тебе уточнить, не ошибся ли. Ты вчера невнятно описал, в какой стороне хутор, а бритты стоят в охранении сразу в нескольких местах. Может, заблудились? Немудрено, по такой-то погоде.
– Что-то мне это не нравится, – пробормотал Тиберий.
Посланные Лонгином всадники вернулись примерно через час. Бледные, словно кто-то высосал из них всю кровь.
– Что случилось? – встревожился Лонгин.
– Т-там... – пробормотал один из всадников и посмотрел на своего товарища.
– Где Мандос? – спросил Тиберий, – почему вы одни?
– Мёртв, – мрачно ответил второй всадник.
– Что?!
– Мёртв, – повторил разведчик, – все мертвы...
– Даки? – резко спросил Лонгин.
Второй разведчик помотал головой.
– Зачем спрашиваешь? – процедил Тиберий, – ну кто ещё может быть? Выследили, ублюдки.
Он посмотрел на Бесса. У того дрожали губы.
Лонгин раздумывал недолго.
– Сальвий, опционов ко мне. Тиберий, приведи себя в порядок, да поживее. Пойдём двумя турмами. Кто знает, может там засада.
К префекту с докладом он не побежал. Не было в настоящий момент у паннонцев префекта, и Тит Флавий командовал всей алой, как самый опытный и старший по должности. Прежнего префекта вскоре после падения столицы даков император перевёл в другую часть, а нового ещё не назначил.
Такое временное безначалие во Второй Паннонской але случалось регулярно, его причиной был патрон Тита Флавия, родственник императора Публий Элий Адриан. Благодаря ему префекты паннонцев менялись, как стоптанные сандалии, а Лонгин, формально будучи всего лишь командиром турмы, начальствовал над всем "крылом" уже не один год. С Адрианом он познакомился в Паннонии, несколько лет назад, когда тот служил трибуном по Втором Вспомогательном легионе, квартировавшем в этой провинции. Они подружились, и Адриан стал оказывать декуриону покровительство. Это никого не удивляло, всякий нобиль всегда окружал себя верными людьми и способствовал их возвышению.
– Может, надо предупредить начальство бриттов? – спросил Тиберий, глаза которого беспорядочно метались, выдавая растерянность.
– Не надо, – отрезал Лонгин, – сначала сами выясним, что случилось.

Огромный лагерь, вмещавший два легиона (со дня на день ожидалось прибытие ещё одного), гудел, как пчелиный рой. Слухи о смерти Децебала, несмотря на все предпринимаемые начальством меры предосторожности по сохранению секретных сведений, распространялись среди солдат со скоростью лесного пожара. Это вызывало неудовольствие человека, который по долгу службы обязан был способствовать возникновению слухов и сплетен "правильных" и препятствовать бесконтрольному хождению тех, которые император и его ближний круг считали нежелательными.
Нынешнее нескрываемое раздражение этого человека объяснялось тем, что обычно он со своими обязанностями справлялся блестяще, а потому любое отклонение от запланированного хода событий воспринимал довольно болезненно. Впрочем, внешне его неудовольствие почти никак не проявлялось, и заметить его могли лишь те, кто знал Гая Целия Марциала, трибуна Тринадцатого легиона, достаточно хорошо. А таких на всю армию можно было по пальцам одной руки пересчитать. Пожалуй, более других мог похвастаться близким знакомством лишь Элий Адриан, двоюродный племянник императора. Равных себе или стоящих ниже, Гай Целий в свою жизнь не допускал, а многие, вхожие в ближний круг императора, ограничивались в знании уже самим цезарем или тем же Адрианом, который благоразумно полагал, что таким людям, как Марциал не следует быть на виду.
В армии Марциала прозвали Молчальником. Он отличался скупостью на слова, говорил только по делу. Многие находили забавным тот факт, что Гай Целий по своей натуре был антагонистом другому, более известному Марциалу, поэту, прославившемуся яркими, едкими, нередко скабрезными эпиграммами. Тот был человеком желчным, чрезвычайно остроумным и, часто, злоязыким. Он высмеивал людские пороки, не делая снисхождения никому. Гай Целий тоже обладал острым умом, но использовал его иначе, нежели знаменитый эпиграммист.
О жизни Марциала до того, как он встал под знамя Орла, не так уж много знал даже Адриан. Родился Гай Целий в Коринфе, в семье не слишком богатого всадника. Будучи третьим сыном, не мог претендовать на значительное наследство и потому связал свою судьбу с военной службой. Начал её во вспомогательных частях, но довольно быстро продвинулся. В тот год, когда предыдущий Август Нерва усыновил провинциала-испанца, любимца германских легионов Марка Траяна, провозгласив его соправителем и преемником, Марциал получил должность трибуна в Тринадцатом легионе.
Легион этот был одним из самых старых. Сформировал его Божественный Юлий, путём слияния двух других, отчего он получил прозвище Сдвоенный или "легион Близнецов". Служба здесь считалась весьма почётной, к тому же Тринадцатый пребывал в большой чести у династии Флавиев, отблагодаривших верность всех солдат, вставших за Флавия Веспасиана в год четырёх императоров. Хотя это и не преторианская когорта, но попасть сюда было весьма непросто. Кандидат в трибуны Тринадцатого должен был иметь влиятельных покровителей или быть незаурядной личностью. И к Марциалу сей эпитет можно было отнести безо всяких натяжек.
Гай Целий не мог похвастаться выдающимися воинскими умениями, не обладал талантом тактика. И в Тринадцатом, и на предыдущих своих должностях он был, на первый взгляд, совершенно незаметен, чему способствовала его ординарная внешность. О нём говорили, что лицо его совершенно не запоминаемо. Он не имел никаких особых примет, первая появилась лишь после тридцати, когда волосы его посеребрила ранняя седина, но и тогда Марциал мало отличался от невзрачной серой мыши. Что, как ни странно, весьма поспособствовало его карьере, которую Гай Целий сделал, почти не касаясь оружия.
Он заведовал хлебным снабжением.
Подобные люди, конечно, с незапамятных времён существовали в армиях всех государств и их занятия не несли в себе ничего особенно примечательного, разве что более других были подвержены тому, что римляне называли словом corruptio. Так было до времён Божественного Юлия – хлебники-фрументарии занимались снабжением армии. Потом их функции начали видоизменяться.
Когда Рим вышел далеко за пределы Италии и вобрал в себя многие народы, "отцам отечества" стало ясно, что для обеспечения мира и спокойствия в многочисленных разноплемённых провинциях недостаточно в каждой поставить по легиону. Нужно знать, о чём думают жители этих провинций. И не просто знать, а уметь направлять их мысли в нужное русло. Нужна была сеть агентов влияния. Впервые Рим столкнулся с подобной вражеской сетью во время Митридатовых войн. Квириты всегда были хорошими учениками, усердно усваивали полезные придумки и обычаи других народов. Усвоили и эту.
Необходимая агентура начала создаваться в годы Первого Триумвирата. Не слишком быстро, но непрерывно. Значительный толчок ей придал Октавиан Август, организовавший регулярную государственную почтовую службу. Служба разрасталась. Сеть почтовых станций опутала всю империю, внедряя представителей власти в самые удалённые её уголки. Почтовые курьеры не только доставляли сообщения, они составили первую упорядоченную сеть секретных агентов. Все, что римляне пытались создать на этом поприще ранее, не имело системы, а для квиритов система была всегда превыше всего. Вскорости тайные задачи курьерской службы разделили фрументарии. К концу правления Флавиев они уже мало соответствовали своему изначальному прозванию – "хлебники".
Вот уже девять лет Марциал возглавлял в Тринадцатом службу фрументариев. Легион стоял в Паннонии. Вроде бы не германский лимес, где отборные войска стерегут северную границу от проникновения воинственных варваров. Паннония уже сто лет, как римская провинция. Её жители латынь знают лучше, чем родные языки. Многие из них давно уже римские граждане. Между ними и теми дикими племенами, что обитают за Рейном, нет ничего общего. Тем не менее, в Паннонии цезарям приходилось держать три легиона, всего на один меньше, чем в Германии.
Причиной тому был жесточайший кровавый урок, преподнесённый паннонцами Октавиану Августу. Именно здесь споткнулась победная поступь легионов, неудержимо расширяющая империю после окончания эпохи гражданских войн.
Увлёкшись завоеваниями, римляне перестали заботиться удержанием покорённых земель. Им начало казаться, что узрев привнесённые блага жизни под властью цезарей, варвары умиротворятся сами собой. Легионы вышли к Данубию и рвались дальше. Нужно было больше солдат, больше ауксиллариев, обученных на римский манер. Это стало роковой ошибкой. Ядром восстания паннонцев стали именно вспомогательные когорты.
Вспыхнувшую четырёхлетнюю войну римляне считали самой тяжёлой после войн с пунами. Если считать только внешние. А если все... Больший страх квириты испытывали лишь тогда, когда одну за другой консульские армии гонял по Италии Спартак. Август заявил в сенате, что если не принять срочные меры, враг будет под стенами Города уже через десять дней. Конечно, эти страхи оказались преувеличены, но все же подавить восстание римлянам удалось лишь путём колоссального напряжения сил и пролитием рек крови.
Они извлекли уроки. Те три легиона, что остались в провинции, отошли от границы вглубь и именно здесь во всю ширь и мощь развернулась служба "хлебников", которая на первый взгляд была как будто не видна.
Прошло сто лет, страсти в Паннонии улеглись (по крайней мере, её лихорадило не больше, чем другие провинции), но у Гая Целия работы всё равно хватало.
В своём деле он считался лучшим и, несмотря на то, что производил впечатление маленького неприметного человека в небольшом чине, о его достоинствах первые лица империи были очень хорошо осведомлены. Особенно Адриан, претор этого года и командующий Первым легионом Минервы, благоволивший Марциалу и знакомый с ним ещё по службе в Паннонии. Он предложил Гаю Целию патронат, тот согласился. С тех пор Адриан всячески продвигал своего клиента. Поддавшись его внешне ненавязчивому напору, цезарь в начале нынешней кампании подчинил Марциалу войсковую разведку, всех эксплораторов, приданных Тринадцатому легиону.
На военных советах, даже когда они проводились в очень ограниченном кругу, Гай Целий неизменно присутствовал и часто исполнял обязанности секретаря. На эту, третью по счету войну с Децебалом[20] император взял семнадцать легионов[21], в каждом из них имелся трибун, руководивший фрументариями, но часто это были люди почти случайные и занимались они хлебным снабжением в его буквальном смысле. Никто из них не мог сравниться с Марциалом, ни по заслугам, ни по обязанностям. Кто везёт, на том и едут.

[20] Третья, если считать войну, которую вёл с Децебалом император Домициан. Траян провёл с даками две войны, в результате которых Дакия была покорена.


[21] Не все они участвовали в войне в полном составе. Некоторые легионы, например британские и каппадокийские, были представлены отдельными подразделениями.

Накануне прибытия Тиберия Максима Марциал получил от своих лазутчиков, вернувшихся с севера, некие сведения, которые в совокупности с сообщением Тиберия заставили его заторопиться на доклад к императору. Что, в свою очередь повлекло за собой совещание высших военачальников.

Когда Марк Ульпий Нерва Траян Цезарь Август увидел голову царя даков, извлечённую из кожаного мешка и водружённую на серебряное блюдо, на его сосредоточенном лице не дрогнул ни единый мускул.
Причин тому было две.
Во-первых, Траян не имел склонности к бурному проявлению чувств, отличался сдержанностью и трезвым хладнокровием даже в крепком подпитии. Впрочем, никто из приближенных не стал бы утверждать, будто император неотличим от бесчувственного мрамора собственной статуи. И не потому, что не осмелился бы. Траян, в отличие от некоторых своих предшественников, например, мнительного и злопамятного Домициана, в обхождении был довольно мягок, что отражалось и в чертах его лица, лишённых всяких признаков высокомерия и величественной суровости. Однако даже рядовые легионеры знали, что за этой внешней мягкостью скрывается несгибаемый стержень.
Второй причиной более чем сдержанной реакции императора на доставленный эксплораторами трофей было осознание того, что война со смертью Децебала ещё не закончилась.
Без сомнения, голова на серебряном блюде стоила того, чтобы устроить торжества. Пусть её увидят легионы. Для солдат это зрелище станет наградой не меньшей, чем венки, фалеры и денежные подарки. После стольких тягот войны, что легионеры вынесли на своих плечах, они имели на это право. Потому завтрашний парад просто необходим. Но празднование смерти Децебала не станет последней сваей в фундаменте замирённой Дакии.
– Говори, Гай, – разрешил Траян, когда все участники совета прибыли в принципию[22] и разместились вокруг большого стола, на котором была расстелена карта Дакии.

[22] Принципия – штаб легиона.

– Судя по всему, – начал Марциал, – наш расчёт на то, что сопротивление даков прекратится со смертью царя, не оправдался. Варвары собирают новое войско, и оно не имеет отношения к царю.
– Откуда это известно? – спросил Лициний Сура, лучший друг и соправитель Траяна, немало повоевавший бок о бок с ним.
Маний Лаберий, наместник Нижней Мёзии, посмотрел на него и спросил:
– Что именно? То, что собирается новое войско, или то, что его собирает не царь?
– Что не царь, – уточнил Сура.
– Децебал и Диег были убиты на востоке, – раньше Марциала ответил Адриан, – а войско варвары собирают на севере, возле Напоки.
– Именно так, – подтвердил Марциал, – и я считаю, что узнав о смерти царя, оружие они всё равно не сложат.
– Почему ты так думаешь? – спросил Сура.
– Потому что это даки, – пожал плечами Марциал.
Сура скептически хмыкнул.
– Или ты не был, Гай, в Сармизегетузе, сразу после её падения? Забыл, что там творилось? Так я тебе напомню. Они совсем потеряли способность к сопротивлению. Даже волю к жизни. Они там повсюду сидели кружками – воины, женщины и дети. Сидели, закатив мёртвые глаза. А рядом валялись кувшины с отравой.
Смуглокожий Лузий Квиет, начальник конницы, сын вождя мавретанских варваров, недавно отмеченный цезарем за храбрость сенаторским званием, покачал головой. Было видно, что с Сурой он не согласен, однако перебивать не стал. Тот продолжал:
– Сколько мы перед этим взяли крепостей? Везде они дрались, как загнанные волки. Не сдавались. А здесь сами лишили себя жизни. Почему?
Сура обвёл взглядом собравшихся, и сам же ответил:
– Потому что они пришли в полнейшее отчаяние. Утратили всякую надежду.
– Прошло три месяца, – сказал Адриан, – надежда появилась снова.
– И так же исчезнет, когда они узнают, что Децебал мёртв.
– А ты знаешь, почтенный Лициний, – спросил Марциал, – что на севере, у так называемых "свободных даков" слово "отчаяться" имеет два значения? На юге я, кстати, такого не слышал.
– И какие? – спросил Сура.
– Одно – потерять надежду, что и случилось с даками в Сармизегетузе. А второе – решиться.
– На что? – не понял Сура.
– Я думаю, свободные даки, наконец, решились выступить против нас. Децебал их не мог подчинить и заставить воевать за себя. Заставило печальное зрелище гибели его царства. Да, признаюсь, ещё позавчера, когда я получил сообщение о войске в окрестностях Напоки, то подумал, что это царь или его брат. Но, как выяснилось, оба они пытались собрать новые силы на востоке. Так что, я думаю, смерть Децебала не заставит этих людей сложить оружие.
– Ваш спор не имеет смысла, Лициний, – подал голос император, – в любом случае угрозу следует воспринимать серьёзно. Ждать, что противник сдастся сам – глупо.
– Если не ошибаюсь, – сказал Маний Лаберий, – из всех дакийских вождей нам не известна судьба двоих?
– Так точно, – кивнул Марциал, – Диурпаней и Вежина.
– Может, это они собрали войско? – спросил Лузий Квиет.
– Нельзя этого исключать, – сказал Адриан.
– Если и они, – раздался голос, прежде ещё не звучавший, – разве это имеет значение?
Адриан поморщился. Самоуверенно-беспечные нотки, которые он постоянно улавливал в этом голосе, его раздражали.
Задавший вопрос резко контрастировал со всеми собравшимися в претории. Они разменяли пятый десяток лет (только Адриану через пару месяцев должен был стукнуть тридцать один), и седьмой участник совета годился им в сыновья. Ему едва исполнилось восемнадцать. Звали его Децим Теренций Гентиан, он служил трибуном-латиклавием[23] Тринадцатого легиона.

[23] Латиклавий – один из шести военных трибунов, старших офицеров легиона. Молодые люди из семей сенаторов, не имевшие военного опыта, годичной службой в качестве трибунов-латиклавиев начинали свою карьеру. Остальные пять трибунов назывались ангустиклавиями и происходили из сословия всадников. Обычно они были старше и опытнее своего коллеги.

Присутствие юного Гентиана не просто в свите императора, а в его ближнем кругу, среди немолодых и заслуженных людей, было почвой для самых разнообразных пересудов. Изучение и пресечение коих, кстати, по причине касательства персоны Августа, входило в сферу прямых обязанностей Марциала. Многие объясняли невиданное расположение императора к юноше тем, что отец Гентиана, сенатор Скавриан – давний друг и соратник Траяна. Они почти земляки, Скавриан – уроженец Нарбоннской Галлии. Траян всегда благоволил ему и, учитывая, что именно Децим Скавриан уже три месяца как назначен наместником новообразованной провинции Дакия, присутствие его сына в императорском претории выглядело вполне естественно.
Ну, это с какой стороны посмотреть. Августа окружали многие отпрыски знатнейших семейств, но вот на совет легатов приглашался далеко не каждый юнец-латиклавий, военный опыт которого исчезающе мал.
Адриана это обстоятельство весьма настораживало. Он был ближайшим родичем Траяна, если считать лишь лиц мужского пола, и привык думать, что имеет наивысшие шансы унаследовать титул Августа. Конечно, хватало и других кандидатов в преемники, что не добавляло Адриану душевного спокойствия, но прошлогоднее появление в свите цезаря этого юноши заставило Публия заволноваться всерьёз.
– Для идиотов, конечно, никакой разницы нет, – сказал Адриан, стараясь, чтобы голос звучал как можно безразличнее, – кто командует варварами – вождь северян, прежде не видевший ни одного римлянина, или два опытных волчары, успешно дравшихся с нами ещё при Домициане. Не все ли равно?
Гентиан поджал губы.
– Надо вызвать Бицилиса и расспросить!
– Можно и вызвать, – спокойно ответил Марциал, – только вряд ли он скажет что-то новое.
– И все же, Гай, Децим прав, – сказал император, – надо использовать все возможности по сбору сведений о противнике.
– Будет исполнено, Август, – слегка наклонил голову Марциал.
Адриан дёрнул щекой, правда никто этого не заметил – Публий в отличие от присутствующих (да и вообще почти всех римлян) не брил бороды. Так он скрывал уродливый шрам на лице, полученный на охоте. Злые языки поговаривали, что он прячет бородавки. За бороду, а так же любовь к сочинениям эллинских поэтов и философов, сестра цезаря, Ульпия Марциана ласково (но за глаза) называла Публия "гречонком".
– Значит, имя вождя ты, Гай Целий, не знаешь? – спросил Квиет.
Марциал отрицательно покачал головой.
– А численность варваров твои эксплораторы смогли выяснить?
– Весьма приблизительно. Их около пяти тысяч человек.
– Не густо, – сказал Гентиан.
Уже не Адриан, а Лициний Сура сверкнул в его сторону уничтожающим взглядом.
– Не стоит недооценивать врага, – мягко, но осуждающе произнёс Лаберий.
Осторожность была поставлена во главу угла стратегии Траяна в обеих его войнах с Децебалом. Марка Ульпия некоторые придворные льстецы сравнивали с Александром, но цезарь был далёк от методов ведения войны великого македонянина, ошеломлявшего врага своей стремительностью. Вглубь Дакии легионы продвигались черепашьим шагом. Обстоятельно, по всем правилам осаждали крепости, строили мосты и дороги.
– Недооценивать не следует, – сказал мавретанец, – но всё-таки действительно не густо. Думаю, до весны они не сунутся. Будут дальше копить силы.
– Вот именно, – согласился император, – но я не собираюсь ждать, пока на носу у нас созреет чирей в виде нового объединения племён. Надо выдавить гнойник сейчас.
– Скорее уж не на носу, а на заднице! – хохотнул Сура.
– Это если спиной к ним повернуться, – сказал Адриан.
– Тебя, дорогой мой Луций, ноги уже в Рим несут? – поинтересовался Траян у друга.
– Я там, где ты, Август, – все ещё улыбаясь, заявил Сура, – но, откровенно говоря, не вижу смысла зимовать в этой дыре. Скавриану хватит способностей в деле организации колонии и без нас. К тому же ты оставляешь ему три легиона.
– К тёплому солнышку потянуло? – усмехнулся Лаберий.
– Не только его, – оскалился Квиет, – зелёная зима тут ещё ничего, но белая – ужас и смерть.
– Я не сомневаюсь в Скавриане, – согласился Траян, – но затравленный нами волк слишком опасен, чтобы повернуться к нему спиной, не убедившись, что он издох.
– Сколько войск ты пошлёшь на варваров, Август? – вернулся к делу Адриан.
– Твой легион, – ответил Траян, – и Македонский, когда прибудет. Тринадцатый останется в Апуле.
– А кого поставишь командующим? – спросил Квиет.
– Публия, разумеется, – улыбнулся император, – вы же слишком теплолюбивы для житья в палатке посреди снегов. На этом все. Публий, начинай подготовку к выступлению.
– Слава цезарю! – отсалютовали легаты и потянулись к выходу из претория.

Марциал ненадолго задержался, а когда вышел наружу, нос к носу столкнулся со стоящим навытяжку Тиберием Максимом. Декурион был бледен.
– Что-то случилось, Тиберий? – спросил трибун.
– Случилось? – пробормотал декурион, – да, случилось. Такое, что... Думаю, командир, ты должен это своими глазами увидеть.

Обугленный остов дома, заметный издалека, волей-неволей притягивал взгляд, уставший от созерцания савана, наброшенного чей-то гигантской рукой на окоченевшую землю. Немного к западу, где под ледяным, припорошенным снегом щитом дремал Марис, сквозь прорехи белого полотна торчали острые серо-бурые скалы. Медленно, год за годом, они все сильнее вспарывали берег реки, словно наконечники копий пронзивших тело великана, решившего прилечь отдохнуть у воды.
На юге громоздились горы. Их вершины еле-еле различались на фоне свинцового неба. К северу, докуда хватало глаз, простиралась однообразная заснеженная равнина. Впрочем, равниной её можно было назвать лишь с большой натяжкой. Это далеко не плоская степь, а просто обширное безлесное пространство, изрытое оврагами, вздыбленное буграми, заросшее бурым кустарником. Лес угадывался на самом горизонте.
Безрадостное зрелище. За милю от него веяло смертью, даже если не знать, что она действительно собрала здесь немалый урожай. Тягостную могильную тишину время от времени разрывало на части хриплое карканье и негромкое беспокойное конское ржание.
– Я не слишком сведущ в чтении следов, – сказал Марциал, – но вижу, что в настоящее время читать тут уже нечего. Вы всю землю перепахали копытами.
– Следов и без того не осталось, – мрачно ответил Лонгин, – метель все скрыла. Хоть топчись, хоть на цыпочках прыгай – легче не станет.
За сотню шагов до мёртвого дома трибуна и его спутников ожидали трое верховых. Паннонцы. Поравнявшись с ними, Тиберий остановил коня и повернулся к Марциалу.
– Здесь первый.
Он спешился, кинул поводья одному из всадников и, пройдя несколько шагов, остановился в зарослях сухого и ломкого бурьяна, достававшего ему почти до пояса.
Марциал подъехал ближе. У ног Тиберия лицом вниз лежал человек.
– Это Авл Скенобарб, – сказал декурион.
– Остальных убили в доме? – спросил Марциал.
– По большей части, – подтвердил Тиберий.
– Стало быть, это не первый, а последний, – предположил Гай Целий, – он пытался убежать.
– Не обязательно, – возразил Лонгин, – может быть он стоял в дозоре.
Тиберий покосился на Бесса. Несколько часов назад, когда паннонцы только прибыли на это место, у Сальвия вся кровь отхлынула от лица, а зубы отбивали замысловатую дробь. Сейчас он уже несколько пришёл в себя, но всё равно выглядел подавленным. Впрочем, как все присутствующие, кроме, разве что, Марциала, который являл пример хладнокровия и сосредоточенности.
– Сальвий определил, что Авл убегал прочь от дома, – сказал Тиберий.
Оба предположения, Лонгина и Бесса, высказывались ими ранее и сейчас повторялись для Марциала.
Гай Целий сошёл с коня и присел на корточки возле тела. Голова Авла была как-то неестественно повёрнута.
– Ему сломали шею, – сказал Марциал.
Он чуть повернул голову покойника. На лице того застыло выражение непередаваемого словами ужаса. На левой скуле возле глаза, и на щеке явственно виднелись четыре глубоких царапины. Ещё одна на лбу.
– А это что такое?
– Сальвий? – повернулся к разведчику Лонгин.
Тот присел рядом трибуном.
– Я думаю, Авл бежал, и кто-то сзади его догнал и прыгнул на спину. Сбил с ног. Пятернёй обхватил лицо вот так, – Бесс, не касаясь покойника, показал растопыренной ладонью, как действовал убийца, – свернул шею. Вот тут, командир, на затылке ближе к уху, если волосы раздвинуть, есть ещё ссадина. Видишь, запёкшаяся кровь? Это отметина от большого пальца его левой руки. Я убийцу имею в виду.
– Я понял, – кивнул Марциал.
Он помолчал, покусал губу, раздумывая, потом сказал:
– Но царапины уж очень ярко выраженные. Это какие ногти надо иметь, чтобы такие борозды прочертить?
Никто не ответил.
Марциал встал.
– А остальные все возле дома?
– Почти, – буркнул Тиберий, – Даор лежит в стороне. Он явно никуда не бежал.
– Горло вскрыто, – тихо сказал Бесс, – так часовых на посту снимают.
– Пошли, посмотрим, – сказал трибун.
Даор лежал, подогнув ноги.
– Подошли сзади, – сказал Бесс, – он не заметил. Такая метель была, не мудрено. Зажали рот, вспороли горло.
– Мне приходилось видеть такие убийства, – кивнул Марциал, осматривая тело, – а ещё я знавал одного префекта "бодрствующих"[24], который по виду раны мог безошибочно определить, каким оружием она нанесена.

[24] "Бодрствующие" (вигилы) – пожарная охрана в Древнем Риме. Служба эта основана Октавианом Августом после большого пожара, от которого Рим сильно пострадал в 6 году н.э. Вигилы исполняли так же полицейские функции.

– Такое любой из моих людей тебе скажет, трибун, – с еле улавливаемыми нотками обиды в голосе заявил Тиберий, – невелика наука. Например, тут не надо быть семи пядей во лбу, чтобы утверждать – Даору горло вскрыли не ножом.
– Да, разрез не ровный, – согласился Марциал.
Он повернулся к Тимоклу, своему рабу и секретарю, который следовал за господином со стилом и раскрытой вощёной табличкой.
– Сможешь зарисовать рану?
Тот молча кивнул.
Потом они все прошли к дому. От того мало что осталось. Крыша сгорела дотла, глиняная обмазка стен потрескалась и частично обвалилась. Из неё торчали обугленные прутья. Огонь перекинулся на стоявший рядом амбар. Он тоже сгорел. Под обрушившимся навесом коновязи лежали обгоревшие конские трупы. Двух лошадей не хватало.
– Смогли сорваться и убежать, – сказал Лонгин.
– Может, их увели нападавшие? – предположил Тиберий.
– Не думаю, – покачал головой Марциал, – даки бы забрали всех лошадей, зачем их так бессмысленно губить?
У самого дома, несмотря на вчерашний обильный снегопад, ещё можно было различить на снегу багровые пятна. Уж если метель их не скрыла совсем, стало быть, крови тут целое озеро пролилось.
Снег почернел от сажи. Когда отправленные Лонгином к Мандосу всадники утром добрались до этого хутора, от углей ещё поднимался сизый дым. Сейчас они уже остыли.
Недалеко от входа лежал труп без головы. При виде его даже хладнокровный Марциал содрогнулся, а его слугу, худощавого молодого человека, доселе своей невозмутимостью соперничавшего с хозяином, вывернуло наизнанку. Бесс тоже ощутил рвотный позыв и с трудом подавил его, хотя он эту страшную картину наблюдал уже второй раз.
Лицо Тиберия окаменело. Обезглавленный труп когда-то был Мандосом.
Марциал и Лонгин подошли поближе. Гай Целий поморщился.
– Рубили не мечом.
– И не фальксом, – кивнул Тит Флавий, – и не топором.
Голова лежала в нескольких шагах от тела. Похоже, её действительно отделил не клинок. Края чудовищной раны неровные.
– Почему не топором? – спросил Тиберий, – запросто может быть топором. Тупым.
– Хочешь сказать, несколько раз ударили? – спросил Лонгин.
– Ну да. Потому такое месиво.
– Справедливо, – заметил Марциал.
– Нет, вряд ли, – проговорил Бесс.
Трибун повернулся к нему.
– Почему?
– Я бы сказал, что...
Он помолчал немного, словно собираясь с духом. Трибун терпеливо ждал продолжения.
– Похоже на то, что её оторвали. Мне так кажется.
– Оторвали? – удивился Тиберий.
– Да.
– Да не... Не может быть. Это же... Это же какую силищу надо иметь?
Лонгин поджал губы и скептически покачал головой.
– Видишь, из раны кусок хребта торчит? – указал Бесс, – на целых три пальца. Если бы рубили топором...
Сальвия передёрнуло, и он замолчал.
– Что бы тогда? – спросил Марциал.
– Кость бы не выставлялась... Так...
"Боги, словно баранью тушу обсуждаем... А ведь это Мандос!"
Марциал ещё какое-то время посидел возле тела, внимательно осматривая его. Туника на груди Мандоса была располосована, пропитана кровью. Четыре длинных глубоких царапины шли параллельно. Ещё нашлись порезы на правой руке, ниже локтя. Других ран не наблюдалось.
Марциал встал, подошёл к другим трупам.
В дверях лежало сразу двое. В одном из них Тиберий опознал Анектомара. Причина смерти бритта, в отличие от прочих, была довольно очевидна – его зарубили мечом. Удар рассёк ключицу возле основания шеи.
Рядом, зажимая скрюченными окоченевшими пальцами вспоротый живот, лежал Тестим. Все остальные нашли свою смерть внутри дома и так сильно обгорели, что больше никого опознать не удалось.
Марциал ещё долго ходил по пепелищу, время от времени давая указания своему рабу записать какое-то наблюдение. Остальные молчали.
Наконец, когда трибун, зачерпнув горстью снег, попытался оттереть запачканные сажей ладони, Тиберий спросил его:
– Так кто их мог убить, Гай Целий?
– Не даки, – ответил вместо Марциала Бесс.
– Почему так думаешь? – спросил его трибун.
– Никогда прежде такого зверства не видел.
– Послужил бы с моё на границе, – буркнул Лонгин, – всякого бы насмотрелся...
– Чтобы даже лошадей бросили в огне? – пропустил его слова мимо ушей Бесс, – когда такое бывало? Их бы угнали.
– Загорелся навес и обрушился, – возразил Марциал, – а был бой, суматоха. Просто нападавшие не успели отвязать лошадей. Всех. Двух же угнали.
– Или те сами смогли убежать, – сказал Бесс, – кто-то поводья плохо завязал, лошади рвались и узлы распустились.
– Мне кажется, я знаю, что произошло, – сказал Лонгин.
Все повернулись к нему.
– Говори, – попросил Марциал.
– Когда варвары напали, одного дозорного, Даора, сняли тихо. Второй, Авл, увидел их, и бросился бежать, его догнали и убили.
– Почему он бежал не к дому, а от него?
– Может, его уже отрезали. Увидел, что варваров много, – предположил Тиберий.
– Я думаю, он все же успел поднять тревогу, – сказал Тит Флавий, – Мандос и ещё двое приняли бой в дверях, а остальные не успели выбраться. Может, уже спали. Варвары подожгли крышу и все, кто был внутри, задохнулись.
– И сколько мог длиться бой? – спросил Марциал, – чтобы успел загореться сарай, и рухнуть навес, придавив лошадей?
– Мандос был здоров, как бык, и способен драться довольно долго, – сказал Тиберий, – он был хорошим бойцом. Анектомар и Тестим схватились с варварами в проходе и помешали выбраться остальным...
Бесс перебил декуриона:
– Анектомар, почему-то, лежит на спине, головой наружу, словно он пятился изнутри дома.
– Мало ли, как его развернуло, когда он получил смертельный удар.
– Видать, Мандос задал им жару, – злобно прошипел Тиберий, – раз они сорвали на нём зло и осквернили тело. Голову снесли явно не одним ударом.
Марциал подобрал меч "Маленького коня", который, почему-то лежал в полудюжине шагов от его тела. Внимательно осмотрел клинок.
– Ни следа крови. Он никого даже не задел. Чего бы варварам разъяриться и изуродовать только одного?
– Он не дал украсть всех лошадей, – не отступал от своей версии Тит Флавий.
Марциал задумчиво поскрёб подбородок, пробормотал себе под нос:
– И порезы ещё эти...
Трибун снова обошёл вокруг пепелища, надеясь найти ещё какой-нибудь след, который мог бы дать ответы на возникающие у него вопросы.
– Ладно. Грузите мёртвых на телегу. Возвращаемся. Тут больше ничего не выяснить.
Въехавшая в лагерь скорбная процессия была встречена гробовым молчанием. Вышел Адриан, он сейчас был старшим в лагере, остальные легаты квартировали в ставке Траяна, которая разместилась непосредственно в крепости Апул.
Адриан коротко переговорил с Марциалом, осмотрел покойников. Повернулся к одному из своих контуберналов[25], стоявших за спиной.

[25] Контуберналы – юноши из знатных семейств, проходящие военную службу при штабе полководца. Исполняли функции адъютантов. В более широком смысле – легионеры, делящие одну палатку (контуберний).

– Пригласи-ка Статилия Критона. Он должен быть в крепости.
Тит Статилий Критон был личным врачом императора.
Контубернал, юноша, едва начавший бриться, убежал исполнять приказ. Вокруг телеги собралось десятка два солдат. Адриан рявкнул на них:
– Чего столпились? Всем разойтись! Нечего вам тут делать.
Когда врач прибыл, Адриан поинтересовался у него, что тот думает об обезглавленном теле Мандоса и царапинах на лице Скенобарба, не посвящая Критона в подробности происшествия.
Врач размышлял недолго.
– Я бы сказал, что это медведь.
– Уверен? – переспросил Адриан.
– Вполне. Я, легат, видел немало подобных смертей на играх с участием бестиариев[26].

[26] Бестиарии – гладиаторы, сражавшиеся с дикими зверями.

– Не может быть медведь, – сказал Марциал, – на груди Мандоса четыре борозды. Медведь оставил бы пять.
– Может удар пришёлся так, что одним когтем он не зацепил? – повернулся Адриан к трибуну.
Тот покачал головой.
– Я бы мог допустить, что ауксилларии были убиты варварами, а уже потом на трупы набрёл медведь, отгрыз голову Мандосу и потеребил лапой лицо Скенобарба. Но, полагаю, зверь бы этим не ограничился. Раз уж он начал рвать плоть, то непременно объел бы трупы, чего не наблюдаю.
– Да, – подтвердил Критон, – я согласен с Гаем Целием. Но я не понимаю...
– Расскажи ему, Гай, – попросил легат.
Марциал кратко объяснил врачу суть происшествия. Выслушав, тот покачал головой и сказал:
– В таком случае, у меня нет других предположений. Разве что варвары использовали ручного зверя.
– Может, псов натравили? – спросил Лонгин, который все это время стоял возле телеги.
– Следы от когтей собаки или волка были бы меньше, – сказал Критон.
– Если эта собака – не молосский волкодав, – заметил Лонгин.
– Ты преувеличиваешь, Тит, – сказал Адриан, – даже молоссы не так велики.
Критон задумчиво простёр раскрытую ладонь над грудью Мандоса. Задержал, приглаживая другой рукой аккуратно подстриженную седую бородку, нехарактерную для римлянина и роднившую его с Адрианом. Прищурился.
– Нет, собака или волк таких следов не оставили бы, – сказал он негромко, – может быть, лев?
– Во Фракии львов не встречали уже лет тридцать, – возразил Адриан, – а так далеко на севере они перевелись еще раньше. Во время Игр в честь завершения постройки Флавиева амфитеатра львов уже везли исключительно из Сирии и Африки.
– Был случай, когда льва видели в Мёзии, – сказал Лонгин, – об этом рассказывали, как о примечательном событии.
– Когда? – спросил Адриан.
– Да тоже лет пятнадцать-двадцать назад.
– Вот я и говорю...
– Но лев подходит, – задумчиво сказал Марциал, поглаживая подбородок, – кто знает, может львы еще живут в этих местах. Тут не так многолюдно, как в Мёзии.
– Задай вопрос нашему другу, – сказал Адриан.
– Задам.
– Да уж, я предпочел бы такое объяснение, – проговорил Критон, – не хотелось бы предполагать...
Он не договорил.
– Предполагать что? – спросил Марциал.
Критон словно бы не расслышал. Пробормотал себе под нос:
– С другой стороны, раны остальных нанесены обычным оружием...
– Но не рана Даора, – вставил Лонгин.
– Да-да... – рассеянно пробормотал врач.
Он замолчал на некоторое время и когда Адриан с Марциалом уже решили, что больше ничего от него не добьются, Критон попросил:
– Я хотел бы перед погребением ещё раз внимательно осмотреть их. В спокойной обстановке.
– Конечно, почтенный Статилий, – кивнул легат, – тебе никто не помешает.
Спокойную обстановку в лагере, напоминавшем огромный муравейник, обеспечить невозможно. Адриан ожидал прибытие Пятого Македонского легиона. Здесь и без него уже настоящее вавилонское столпотворение (начитанному Публию сия иудейская легенда была знакома в переложении одного сирийского эллина), а будет только хуже. Вдобавок, за последнее время к Апулу подтянулось множество торговцев, следовавших за армией. Прослышали, что цезарь решил разместить здесь Тринадцатый на постоянной основе. Канаба растёт, как на дрожжах. Вместо палаток уже закладывают настоящие дома. Первым делом, конечно, строят таберну.
Легионеры только недавно огородили лагерь частоколом, а уже копают рвы под фундамент каменных стен. Стучат топоры, визжат пилы. Все куда-то спешат, суетятся. Центурионы покрикивают на молодых. Даже ночью шумно. Какая уж тут спокойная обстановка.
Император, вообще-то привычный к лагерным будням, на этот раз предпочёл расположиться со свитой в Апуле.
После первого поражения от Траяна четыре года назад, Децебал обязался разрушить все свои крепости. Это условие он выполнил. Победители, удовлетворившись, вывели из Дакии легионы, разместив гарнизоны в нескольких важнейших опорных пунктах, но едва Децебал остался без присмотра, как вновь взялся за старое.
Фундаменты никуда не делись. Даки возводили на них две стены, внутреннюю и внешнюю, на расстоянии в несколько шагов друг от друга. Каждую толщиной всего в один камень. Сшивали стены поперечными брусьями, а в пространство между ними наваливали щебень. Крепости вырастали буквально на глазах. За год-два Децебал восстановил все утраченное.
Здесь, в Апуле, располагалась царская ставка, пока столица, Сармизегетуза, была захвачена римлянами (по прошлому мирному договору они оставили её себе). Во вторую войну Децебал вернул Сармизегетузу стремительным броском. Это был его последний успех.
К середине лета римляне окружили столицу Дакии кольцом своих войск. Все крепости пали. Некоторые были снова разрушены, но Апул, взятый последним, сей участи избежал. Уже приближалась зима, и потому здесь Траян решил остановиться.
Император занял башню, в которой ранее располагались покои Децебала и его приближенных. Здесь же, в крепости, разместился практически весь двор Траяна, вернее, та его часть, что последовала за цезарем на войну. Ближайшие к императору покои (скорее, эту комнату следовало назвать кельей, все же жилище царя даков не могло сравниться с дворцами на Палатине) занимал Статилий Критон. Трупы он, конечно, стал осматривать не здесь, а в подвале башни. Когда закончил и передал их похоронной команде, поднялся к себе.
Критон был задумчив. Когда он разрезал пропитавшуюся кровью тунику Мандоса, то обнаружил нечто, никем не замеченное ранее. Пятую царапину, еле заметную, расположенную в стороне от четырёх других. Здесь даже не было прорехи на тунике, словно коготь (если это был коготь) лишь чуть-чуть надорвал ткань и едва зацепил кожу.
Ни волк, ни медведь, и вообще никакой зверь не смог бы оставить такие отметины. Только человек. Но какие же у него тогда должны были быть ногти? Или это все же не человек? Но кто? Что же произошло на том хуторе?
Тит Статилий долго стоял у окна. Сгущались сумерки. Далеко на юге появилась медленно приближавшаяся дорожка огней. Пятый легион.
Критон подошёл к своему столу, добавил масла в лампу, высек огонь и зажёг фитиль. Развернул чистый лист папируса. Он вёл дневник, записывал все перипетии военных кампаний Траяна. Однако сейчас сел за стол не для того, чтобы сделать очередную запись о событиях минувшего дня. Вернее, о них самых, вот только адресовать он сию запись намеревался другому человеку.
Некоторое время врач раздумывал над письмом, покусывая кончик заострённой палочки для письма, а затем макнул её в чернила и вывел первые буквы. Писал он по-гречески и использовал греческое приветствие:
"От Статилия Критона Алатриону из Антиохии, сыну Поликсена – радуйся! Давно не писал тебе, дорогой друг. Затянувшееся своё молчание ныне хочу прервать, дабы поведать о некоем любопытном случае, ибо по прошлым нашим беседам припоминаю твой интерес к подобным вещам..."

[Даша2000]

Классно! А где продолжение?

[Инженер]

3

Дардиолай избавлялся от бороды впервые в жизни. Даки не брились. Многие не подстригали бороды, отпускали на грудь. Некоторые завивали в косички. Дардиолай носил бороду на эллинский манер – недлинную, аккуратную. Бриться он не умел. Знал только, что нож должен быть очень острым.
Правил он его долго, сначала оселком, потом о ремень, придирчиво пробуя лезвие пальцем. Наконец, удовлетворившись, проверил воду в стоящем на печи горшке, осторожно плеснул на ладонь и, смочив бороду, начал её скрести.
Занятие сие оказалось куда более непростым, чем он себе представлял. Плюясь и бранясь, изрезав щеки и подбородок, он провозился больше часа. Зеркала, чтобы оценить результат мучений у него не было, и он ощупывал лицо, определяя, где ещё надо поскоблить. По окончании процедуры оно пылало так, будто он растёр его обжигающе-холодной снежной крупой, состоящей из мириада крупных острогранных льдинок.
– Ну как?
Слова эти адресовались человеку, согнувшемуся в три погибели, у ног восседающего на табурете Дардиолая. Руки человека были связаны за спиной. На вопрос он не ответил.
Дардиолай бесцеремонно цапнул пленника за волосы и повернул его лицо к себе.
– Чего молчишь?
Пленник был бледен, его губы, тонкие и совсем синие, еле заметно вздрагивали. Явно не от холода – хижина, в которой они сидели, была неплохо протоплена. В печи весело потрескивали дрова. Сизый дым, утекая под высокую крытую соломой крышу, немного ел глаза. Вода в горшке готовилась закипеть.
Пленник испуганно уставился на нож в руке Дардиолая и невнятно пробормотал:
– Ты уб... убьёшь меня?
– Да не, – осклабился Дардиолай, – зачем мне твоя жизнь? Посидишь тут, пока свои дела не закончу, а потом я тебя даже самолично выведу на дорогу и отпущу на все четыре стороны. Что я, зверь, что ли? Вот если бы ты был из "красношеих", я бы тебя с удовольствием прирезал.
– Моих товарищей ты не пожалел. Они не были римлянами.
– Так получилось, – вздохнул Дардиолай.
– Бросишь меня здесь, тебя убьют, – всхлипнул пленник, – а я тут один сдохну... От холода или от голода.
– Не боись, не убьют. Руки коротки. Мне ещё рановато к Залмоксису. А если он иначе думает, то кое-кто из других богов заступится. Есть у нас один такой, мне особо благоволит. А ты не замёрзнешь. Слышишь, капает? Оттепель.
Дардиолай убрал нож в ножны и пристроил за голенищем сапога.
– Ты всё равно не похож на римлянина, – чуть успокоившись, осмелился заметить пленник.
– А я к тому и не стремился, – добродушно ответил Дардиолай, – мне главное на тебя походить. Сойду я за торговца Требония Дентата, вольноотпущенника из Нижней Мёзии?
Пленник промолчал.
– А я думаю, что сойду, – сказал Дардиолай на латыни.
Расставшись с Бергеем, он довольно быстро добрался до римского лагеря возле Апула, но приближаться, разумеется, не стал. Свернул с большака на тропу, мало кому из римлян известную. Разве что эксплораторам, давно и надёжно обшарившим окрестности.
Тропа заставила его переправиться через замёрзший Марис и вывела к селению в три десятка дворов. Когда-то оно считалось весьма зажиточным. Теперь стояло заброшенным. Жители оставили свои дома при приближении римлян. Те выгребли все ценное, что хозяева, уходя на север, не смогли забрать с собой. Мазанки жечь не стали. Какое-то время здесь держали постоянный дозор, но потом кто-то из начальства распорядился его снять. На западном берегу Мариса царило безлюдье и запустение, опасностей римляне ждали с востока, куда бежал Децебал.
Дардиолай решил устроить себе здесь временную берлогу. Отоспался после долгой дороги, а на утро снова двинул к Апулу. Весь день он кружил вокруг крепости. Присматривался. Так же поступил и на второй день. И на третий. Припасы подходили к концу, пора было заканчивать посиделки по кустам и начинать действовать.
Дардиолай вышел на промысел и сразу же порадовался своей удаче. По дороге в сторону Апула пара видавших лучшие деньки лошадок тащила две телеги, гружённые плетёными коробами. В этом небольшом обозе ехали четверо мужчин, по виду обычные торговцы, не воины. Никакой охраны с ними не наблюдалось.
Збел шагнул из-за деревьев на большак, взгромоздив на плечо фалькс, загодя извлечённый из ножен. Торговцы всполошились, схватились за топоры. Дардиолай только усмехнулся.
Чуть позже, вытерев окровавленный клинок о полу шерстяной туники одного из покойников, он заглянул в короба. Они оказались набиты проволокой. Железной и стальной в отрезках с локоть длиной, достаточно тонкой. Так же имелись толстые прутки орихалка[27]. Проволока, судя по всему, предназначалась для легионных мастерских. На изготовление и починку кольчуг, а так же всякие строительные надобности.

[27] Aurichalcum (лат.) – "златомедь". Латунь.

Ввязываясь в драку, Дардиолай без особого труда опытным взглядом распознал главного среди торговцев и оставил его в живых, приложив рукоятью фалькса по башке. Расправившись с его товарищами, он связал бесчувственного пленника и обшарил мешки. В одном из них нашёл кожаную трубку. Внутри папирус – подорожная грамота, запечатанная перстнем Децима Скавриана, наместника Дакии.
Грамота дозволяла Требонию Дентату заниматься снабжением легионных мастерских к северу от Данубия.
Дардиолай отогнал трофеи в своё логово. Покойников тоже с дороги увёз, и вообще озаботился сокрытием следов своего нападения. В логове он, не применяя силы, одними речами до смерти запугал пленного и узнал от него немало интересного о событиях, происходивших на юге и западе Дакии за последние четыре месяца. Ограбленный обоз снабдил новоиспечённого разбойника хлебом насущным и обеспечил возможность наведаться в легионную канабу.
Обещая Требонию оставить его в живых, Збел не лгал. Он действительно не собирался убивать торговца. При этом он отдавал себе отчёт в том, что стоит тому добраться до лагеря, как "красношеие" немедленно начнут прочёсывать округу в поисках разбойника. Он как раз на это и рассчитывал. Впрочем, подорожная открывала и другие возможности, которыми следовало воспользоваться.
Дардиолай встал, проверил путы пленника, усадил его возле печи, приняв меры, чтобы тот не мог освободиться. Направился к выходу.
– А вы обнаглели, – сказал он, задержавшись на пороге, – уже безо всякой охраны ездите. Как у себя дома. Но это вы поспешили. Придётся начать наказывать.
Угроза прозвучала с оттенком горечи. Когда в середине лета Дардиолай отбывал по царёву делу на восток, всем в окружении Децебала казалось, что дакам достанет сил заставить "красношеих" оправдать своё прозвище не только благодаря шарфам.
"Зубами глотки будем рвать, но землю нашу отстоим!"
Отстояли...
Несколько месяцев прошло, а некогда многолюдный край уже превратился в пустыню, по которой всякая толстожопая мразь беспечно разъезжает, будто это Аппиева дорога...
"Как же вы так, волки? Неужели забыли, какими были воинами? Или не осталось вас? Бессмертными, непокорёнными вошли в чертоги Залмоксиса. Вы уже не знаете горя, а что делать нам, живым? Зачем мы ещё коптим небо, видя разорение родины?"
Дардиолай накормил лошадей (в числе доставшегося ему добра нашлось три мешка овса), после чего запряг одну в телегу и поехал в Апул.
В сам лагерь ему, конечно, не удалось бы попасть. Нужно знать пароль, который меняется каждый день. Подорожная позволяла беспрепятственно въехать в канабу. Что ж, большего пока и не требуется.
До лагеря Дардиолай добрался за пару часов. Спрятавшееся за плотной пеленой облаков сонное солнце миновало зенит. Теперь темнело рано и западный небосклон уже начал наливаться багрянцем. Римский год подходил к концу. Приближались декабрьские иды[28]. Полмесяца оставалось до Солнцестояния, а до любимых римлянами Сатурналий[29] и того меньше.

[28] Декабрьские иды – 13 декабря.


[29] Сатурналии – праздник в честь Сатурна, отмечать его начинали 17 декабря.

В канабе легионеров торчало не намного меньше, чем дозорных на стенах и башнях лагеря. Городок не был окружён даже валом, не говоря уж о стене, но на южном и северном въездах были организованы постоянные посты.
Дардиолая встретил центурион, жестом заставил остановиться. Лжеторговец спокойно протянул ему папирус. Тот развернул его и очень долго вращал над ним глазами. Дардиолай еле сдержался, чтобы не поинтересоваться, умеет ли римлянин читать. Сам Збел свободно говорил и читал по-гречески и на латыни, как и многие знатные пилеаты. После войны с Домицианом Децебал пожелал устроить в своём войске несколько крупных отрядов, организованных на римский манер. По условиям мира к царю прибыло множество римских ремесленников, в Дакии осталось немало дезертиров. Они весьма поспособствовали тому, что практически все "носящие шапки" (кроме немногих совсем уж твердолобых) сносно овладели языками, а многие и грамотой врагов. Децебал это всячески приветствовал.
– Как звать? – поинтересовался центурион.
– Там сказано, – ответил Дардиолай.
Центурион на мгновение опешил от такой наглости.
– Здесь я вопросы задаю. Как звать?
– Требоний Дентат, – представился Дардиолай.
– Чего везёшь?
– Проволоку. Железную, стальную, медную, всякую.
Центурион приподнял крышку одного из коробов.
– Подряд? Или к кому из купцов?
– Там сказано.
– Это я решу, что там сказано, а что нет! – повысил голос центурион, – отвечай на вопрос!
– Подряд. Вот договор, – Дардиолай протянул центуриону ещё один папирус, – подписан Ульпием Аполлинарием, префектом лагеря. Там и опись. Перечислить?
– Ладно, – отмахнулся центурион, – отъедь пока в сторонку. Квестор примет твоё барахло.
– А когда? – спросил Дардиолай.
– Вот ещё он перед тобой не отчитывался. Жди.
Центурион уже потерял интерес к "торговцу" и отошёл было, но вдруг спохватился.
– Слушай-ка, а тут сказано: "С компаньонами, числом четверо". А ты один. Где остальные?
– Да в Близнецах застряли, – не моргнув глазом объяснил Дардиолай, – непонятная болезнь. Сожрали что-то не то, ну и ослабли малость.
– Непонятная? – приподнял бровь центурион.
– Непонятно, ещё посидеть на латрине или уже вставать, – объяснил Дардиолай.
– А-а... – усмехнулся центурион, – только про латрины ты заливаешь. Нету такого в Близнецах. Был я там. Там обычный нужник. Доски с дырой над ямой и все.
– А правду говорят, в Апуле и Сармизегетузе у Децебала латрины с проточной водой?
– Не знаю, не видел, – буркнул центурион, – а ты чего бросил товарищей? Да ещё один поехал. А ну как даки по дороге с тебя шкуру спустят?
– Это, конечно, боязно, – заявил "торговец", – да только из-за засранцев можно и с оплатой пролететь. Видишь, сказано же: "доставить не позднее четвёртого дня после декабрьских нон[30]".

[30] Декабрьские ноны – 5 декабря.

– Корысть дороже жизни? – понимающе кивнул центурион, – ладно, проезжай и не отсвечивай тут. Жди квестора.
– Может ты, почтеннейший, пошлёшь кого за ним?
– Ага, уже разбежался, – раздражённо бросил центурион, теряя интерес к "торговцу".
Отъехав, куда указали, Дардиолай остановил лошадь, спрыгнул с телеги и осмотрелся.
В канабе жизнь била ключом. Такие городки возле лагерей легионов росли очень быстро, как грибы после дождя. Уже в первый год существования канабы в ней появлялись таберны, дома купцов и прочего люда, кормящегося от квартирующей в провинции армии, всевозможные торговые лавки и склады, мастерские ремесленников, храмы и алтари многочисленных богов. Городки разрастались в города.
Канаба Тринадцатого ещё только строилась. Повсюду сновали рабочие, тюкали топоры и визжали пилы. Дардиолай поманил пальцем пробегавшего всклокоченного мальчишку-раба. Судя по всему – слугу одного из купцов.
– Эй, парень, посторожи-ка моё добро и лошадку, а я тебе кое-что дам.
Тускло блеснул медный асс, которым Дардиолай поманил мальчика. Тот остановился и с наглой ухмылкой показал Збелу два пальца. Дардиолай покопался в поясе и достал ещё один асс.
– Пять! – обиженно заявил мальчишка, шире растопырив пальцы.
– Ах, ты, засранец! – возмутился Дардиолай, но заплатил.
Ещё только разворачиваемые торговые ряды пустовали, народу там почти не было, и Дардиолай туда не пошёл. Направился искать таберну, хотя уже стало очевидно, что при здешних расценках выпивку за пару ассов можно было не ожидать. Впрочем, это не имело значения. Благодаря Требонию Дентату Дардиолай был теперь при деньгах.
Таберну он нашёл быстро. До войны Дардиолай бывал в Ледерате и Виминации. Довелось и в табернах посидеть. Изнутри эти заведения выглядели не слишком привлекательно. Там царил полумрак, нередко глаза слезились от дыма, видать давненько никто не чистил печные трубы. Замысловатый букет запахов дразнил нос. Ледерата и Виминаций стояли на великой реке, по которой постоянно справлялись торговые баржи и потому в табернах этих городов было многолюдно и шумно не только по вечерам, когда под крышу набивались все местные пьяницы, но даже и днём. Некоторое запустение наблюдалось лишь зимой, правда Дардиолай сам такого не видел.
В здешней таберне народу было мало. Возле очага какой-то небедно одетый человек заканчивал трапезу, подчищая куском хлеба миску и отхлёбывая из кружки. В углу отдыхало четверо легионеров. Расслабленные, раскрасневшиеся от вина. Не мальчишки, видно, что ветераны. Дардиолай предположил, что это иммуны, получившие увольнение.
Он уселся за приятно пахнущий душистой сосновой смолой свежеструганный стол недалеко от них. Подозвал хозяина и попросил вина и сыра. Получив заказанное, степенно приступил к трапезе. При этом весь обратился в слух.
Легионеры, похоже, сидели довольно давно, на грудь приняли изрядно, и теперь их беседа текла неторопливо. Если бы слова могли стать видимы, они, наверное, приняли бы форму густого мёда.
– Может сыграем? – спросил один из них, – Сервий, у тебя кости есть?
– Есть, – без энтузиазма отозвался немолодой ветеран, которого назвали Сервием, – но неохота.
– Может, в дуодецим[31]? – не сдавался первый.

[31] Древнеримская настольная игра, похожая на нарды.

– Играете? – спросил Дардиолай.
Четыре пары глаз повернулись к нему.
– С какой целью интересуешься, почтеннейший? – прищурившись, спросил Сервий.
Дардиолай пальцами закрутил по столу серебряный денарий.
– Скучно здесь.
Он прихлопнул пляшущую монету ладонью, сгрёб и подсел за стол к легионерам.
– Ну, так как?
Сервий покосился в сторону хозяина таберны.
– Ещё не Сатурналии[32].

[32] В Риме азартные игры были запрещены и разрешались только в дни праздника Сатурналии.

– Неужели есть на свете что-то, способное напугать столь доблестных воинов? – притворно удивился Дардиолай.
Легионеры заулыбались. Сервий вытащил из-за пазухи небольшой мешочек с белыми и чёрными деревянными фишками. Попросил одного из товарищей:
– Уголь принеси.
Он собирался начертить поле для игры прямо на столе, но хозяин оказался бдителен.
– Это зачем вам уголь? Дуодецим собрались рисовать? На моём новом столе? Только попробуйте, мигом донесу начальству!
– Ладно, ладно, почтеннейший, – примирительно поднял руки Сервий, – обойдёмся.
– Тогда в кости? – предложил Дардиолай.
– Можно и в кости, – сказал Сервий.
Он допил своё вино и кинул в опустевший глиняный стакан костяные кубики.
Игра шла с переменным успехом. Дардиолай расстался с десятью денариями, но потом половину отыграл. Солдаты оживились, разговорились.
– Я слышал, Децебалу отрубили голову, – сказал Дардиолай, вытряхнув "Собаку", два очка, худший из возможных бросков.
Он досадливо поморщился. Сервий заулыбался, и подгрёб ставку к себе.
– Ага. Цезарь выставил её перед всеми на серебряном блюде.
– Что же, была битва?
– Да нет. Децебала разведка заловила. Правда, он живым не дался, испортил цезарю будущий триумф.
– Так-то тоже ничего, – заявил другой легионер, – с башкой-то.
– Ну да. Ещё ставишь? Тряси.
– Это кто же так отличился? – спросил Дардиолай.
– Из ауксиллариев один декурион. Вроде паннонец.
– Говорят, за ним варвары гнались и всех его людей перебили, – встрял ещё один легионер, – но он вырвался и привёз трофей Августу.
– Там какая-то тёмная история ещё была, – сказал Сервий.
– Какая?
– Толком никто не знает, Аполлинарий приказал не болтать об этом.
– Начальство? – спросил Дардиолай.
– Префект лагеря, – пояснили легионеры, – бывший наш примипил[33]. Хороший мужик. Уважаемый.

[33] Примипил – "первое копье", командир первой центурии, первой когорты, старший центурион легиона. Следующей (и чаще всего последней) ступенью карьеры центуриона была должность префекта лагеря.

– Паннонец говоришь? – изобразил задумчивость Дардиолай и наклонился к Сервию, – слушай, почтеннейший, у меня год назад в Дробете один служивый из паннонских ауксиллариев занял двести денариев и не отдал. Ты случайно не знаешь, где они стоят?
– Кто, денарии? – переспросил Сервий.
– Да нет, паннонцы.
– А что тебе с того? – удивился Сервий, – тебя же в лагерь всё равно не пустят.
– Да так... – пробормотал Дардиолай и энергично затряс стакан, приговаривая, – "Венера", пусть выпадет "Венера"[34].

[34] "Венера" – лучший бросок при игре в кости.

Кости покатились по столу, но Сервий не смотрел на них. Он пристально всматривался в лицо Дардиолая.
– А ты не лазутчик часом?
– Чей? – усмехнулся Дардиолай.
– Дакийский, само собой.
– Ага, хорошо, что не парфянский. Глаза разуй, почтеннейший. Царь мёртв, даки разбежались по норам. Какие тут ещё лазутчики?
– Не все разбежались, – сказал один из легионеров, не наблюдавший за игрой, а с сосредоточенным сопением вырезавший небольшим ножом на гладкой столешнице голую женщину. Назло хозяину.
– Что, кто-то ещё остался? – скептически хмыкнул Дардиолай, – я от самой Дробеты проехал безо всякой охраны. Ни одна сволочь на обоз не сунулась.
– Так они все на севере. Претор Адриан дней через десять выступает туда.
– Ишь ты, – покачал головой Дардиолай, – все неймётся ублюдкам...
Збелу очень хотелось развить беседу именно в этом русле, но он решил сверх меры не рисковать и перевёл разговор на другую тему.
Он просидел в компании легионеров ещё около часа и покинул таберну, проиграв им очень приличную сумму, около сорока денариев. Отчего оставил их в чрезвычайно благодушном настроении.
Вскоре после того, как Дардиолай выбрался из душного помещения на свежий воздух, его окликнули.
– Это ты, что ли, Требоний Дентат?
Дардиолай повернулся. Перед ним стоял невысокий плешивый человек, прижимавший к груди деревянную дощечку.
– Ты где шляешься? Я тебя давно уже ищу, – сказал человек недовольно.
– Чего-то ты не похож на квестора, – отметил Дардиолай.
– Ещё квестор за тобой не бегал, – проворчал плешивый, – у меня и то времени нет с такими, как ты возиться. Давай папирус, проверим товар по описи.
Результат проверки плешивому (а был он табуларием, служителем легионной канцелярии) не понравился.
– А что так мало-то? Остальное где?
Дардиолай снова спел жалестную песню про засранцев-компаньонов. Табулария она не впечатлила.
– Подряд не выполнен, денег не дам.
– Как не выполнен? – возмутился "торговец".
– Не выполнен. Тут чётко сказано, чего и сколько. Подвезёшь остальное, получишь деньги. Времени у тебя до завтра. Иначе все купим у другого. Думаешь, ты тут один такой?
Дардиолай возмутился и долго бушевал, рассказывая табуларию, что он обо всём этом думает. Табуларий смотрел на него усталым взглядом. Остался непреклонен.
– Денег не дам.
– Тогда хрен вам, а не товар, – отрезал "торговец".
– Не смею задерживать, – спокойно заявил плешивый, повернулся и зашагал прочь.
Дардиолай в сердцах сплюнул на снег.
Начало смеркаться. Не все удалось узнать, что он хотел, но хотя бы что-то... Паннонцы-ауксилларии. Обычно казармы ауксиллариев располагаются в передней части лагеря, возле главных ворот. Все равно слишком неопределенно...
Надо бы убираться, но если выехать прямо сейчас, на ночь глядя, это вызовет недоумение стражи у ворот, а он и так привлёк к себе слишком много внимания.
Дардиолай справился у мальчишки, которому сдал на хранение лошадь с телегой, где можно переночевать. Оказалось, в этой самой таберне, где он играл в кости.
За ночлег и место на конюшне хозяин спросил немного. В маленькой комнатке из мебели обнаружился только топчан с тюфяком, набитым соломой. Плотно закрытые ставни были законопачены плохо, из щелей нещадно дуло. Дардиолай всю ночь стучал зубами и ворочался. Он чувствовал себя зажатым в угол и нервничал, ежеминутно ожидая разоблачения.
Обошлось. Никто к нему не вламывался, ни пытался хватать и вязать.
Он не знал, что в ежевечернем докладе фрументариев своему начальнику о делах в канабе, о всяких разговорах и новых людях, среди прочего прозвучало и имя Требония Дентата, странного купца, который пытался всучить квестору половину оговоренного товара. Марциала такое поведение не слишком заинтриговало, и он не пожелал свести с оным купцом личное знакомство, но имя запомнил. Он никогда не пренебрегал мелочами, потому, когда Дардиолай на рассвете выехал из канабы, его провожала пара внимательных глаз. Однако вслед никто не поехал, что "купца" несколько расстроило. Визит в канабу не дал необходимых ответов и беседа с "хвостом" была бы, как нельзя кстати.
Что ж, по крайней мере "берлогу" обнаружат не сразу, можно еще немного погреть бока в тепле, а то уж очень надоело коротать ночи под ёлкой.