Травите паразитов вовремя Опции

[ГрафофиL]

Возникла у Федора Петровича проблема – не так даже, чтобы возникла – как будто, неожиданно, ибо проблемой она была уже давно; но неприятности, которые из нее вытекали и с которыми он согласен был прежде мириться, сделались вдруг совершенно невыносимыми: повсюду валялись пустые банки, скверно пахло, пищало, кусалось, и даже нечего было порою есть. А вся беда заключалась в том, что завелась в его квартире большая отвратительная моль – вернее, сперва она не была такой уж большой и отвратительною, а, как будто, даже – самой обыкновенною. Но с каждым годом росло насекомое все быстрее, пока не сделалось настолько огромным, что без всяких усилий могло уже поднять табуретку и сесть за стол. Если бы кто-нибудь двадцать лет назад сказал ему, что его неприметная платяная моль станет однажды такой громадиной, Федор Петрович, наверное, сразу бы ее и прихлопнул. Но теперь у него совсем не поднималась рука, к тому же у моли имелись собственные ручки – не меньше шести штучек, пара обвислых крылышек и острые тонкие зубки на страшного вида челюсти: так что, если бы даже трусоватый Федор Петрович решился пойти на крайнюю меру, еще неизвестно кто из них двоих вышел бы из нее победителем.
А ведь ничего, вроде бы, и не предвещало беды: сидел Федор Петрович перед телевизором самым обычным вечером, в темной гостиной, и все летала какая-то серая точка по экрану, которую он сперва даже не замечал, потом принял за мяч, непонятно зачем выпущенный на каток прямо посреди хоккейного матча. В конце концов, он взял тапочек, замахнулся, но моль вдруг так жалостливо на него взглянула своими маленькими грустными глазками, что сердце Федора Петровича дрогнуло и, отказавшись прерывать ее несчастную судьбу, он опустил занесенную руку и прошептал умиротворительно: «Ладно, моль. Живи...»
С тех пор Федор Петрович видел ее в экране не раз; видел, когда кружила она около включенной лампочки на его крошечной кухоньке или сидела смирно у самого окна – в общем, моль ему, как будто, даже не мешала, и даже было с ней, как будто, даже веселей. Так и жили они вдвоем, лишь изредка сталкиваясь друг с другом – жили, практически без ссор на протяжении нескольких лет.
А вскоре моль еще и мух ловить научилась, и пауков – ну а после, еще и мышей, пусть и совсем маленьких. Встретив ее как-то в ванной, загородившую собою уже половину окошка, Федор Петрович вынужден был признать, что моль жиреет на новой диете весьма стремительно. Говорили даже, что видели ее порою на городских помойках, где проглатывала она разом огромных волосатых крыс.
В общем, пропитание моль добывала сама, что было только Федору Петровичу на руку. Но все же надеялся он, что не продолжит насекомое так быстро расти; что, в худшем случае, вымахает моль не крупнее пекинеса, потому что, когда летала она по квартире, уже стоял такой гул, что за стеклянной дверцей звенели, стучась друг о друга, сервисные чашечки. Чтоб не мешала ему спать, на ночь Федор Петрович запирал ее сперва в ванной комнате, ну а после – и вовсе стал выгонять на улицу. Но все равно было слышно, как летает она снаружи, наводя ужас на бездомных собак. А однажды даже, вернувшись домой, Федор Петрович обнаружил, что моль и вовсе не может забраться в его квартиру, потому что уже не пролазит в форточку. Он подумал даже, что самое время взять да и захлопнуть окно. Но так моль жалостливо смотрела на него, так страдальчески потирала друг о друга ворсистые лапки, что мягкое сердце Федора Петровича снова не выдержало – и он отворил для нее уже дверь балкона, которая с того времени всегда оставалась распахнутой. Насекомое радостно залетело внутрь, покружило над ним и с громким хлопком плюхнулось на шкаф, с которого порою хлопало крылышками, словно бы желая его сердечно поблагодарить.
То, что моль хочет пойти с ним на контакт, Федор Петрович заметил уже давно, но, не взирая на свой внушительный размер, по-прежнему была она довольно глупа – хлюпкая, пыжащаяся, смешная даже. И сколько ни пытался Федор Петрович разгадать тайну ее трепыханий, у него ничего не выходило, а его умных слов она сама не понимала.
В общем, жили они вдвоем, словно бы друг другу и не мешая, пока в один день Федор Петрович не увидел вдруг, что моль погрызла его любимое пальто: не просто оставила в нем маленькую дырочку, но откусила почти что целый рукав. Вот тогда впервые и произошел между ними большой разлад: Федор Петрович даже кричал, из-за чего моль забилась в самый угол над шкафом, откуда смотрела на него маленькими растерянными глазками и безмолвно махала крылышками – впрочем, не понимая, как будто, вовсе, за что ее ругают.
Но Федор Петрович был так сильно зол, что показал испорченную вещь своей соседке Наталье и попросил даже у нее совета.
- Гони ты эту моль к чертовой матери! – тотчас сказала Наталья – маленькая хрупкая женщина с острым носиком, подруга его с самого детства, бок о бок с которой они прожили почти что всю жизнь. – Нашел, кого подкармливать.
- Но ведь она мышей ловит, - ответил Федор Петрович. – Раньше вон крысы в подъезде лазили, а сейчас даже собаки лаять боятся.
- Завел бы и ты себе, Федя, пса. Он тоже крыс ловит. Или кота, как все нормальные люди.
- Не знаю, Наталья. Столько лет с нею живем: она мне уже как родная сделалась. Пойду лучше пальто новое куплю...
И Федор Петрович купил, как и обещал – дорогое, модное, с плечиками, решив сделать себе на старости лет подарок, и даже держал его в плотно закрытом шкафу. Вот только все равно пропало оно однажды – причем пропало без всякого следа. Федор Петрович даже пытался спрашивать о нем своего сожителя, но насекомое продолжало лишь жалостливо глядеть на него, совсем запуганное бесконечными вопросами, подозрениями и недоверием.
А на следующее утро услышал Федор Петрович, лежа еще в постели, в полусне, чей-то странноватый голос: «Не знаю я, где твоя накидка, папаша. На лавочке ты ее, наверное, забыл...» Федор Петрович подумал сперва, что ему все приснилось, но, когда через двое дней моль попросила у него сигаретку, он понял отчетливо, что вовсе не спал. Наверное, следовало сразу дать ей по рукам, вырвать у нее окурок, но Федор Петрович сам курил уже много лет и казалось ему такое действие довольно лицемерным.
Именно в тот день все и переменилось – потому что уже не бессловесная, а вполне себе говорящая моль связалась во дворе с дурною компанией: начала пить, обманывать, подворовывать даже – сперва понемногу, как говорила «на таблетки», а потом уже и помногу – вынесла и старую стиралку, и телевизор, и даже шкаф со всеми вещами, которые в нем были. А, когда Федор Петрович пригрозил подать заявление в милицию, моль привела своего дружка таракана – такого же сытого, раскормленного до безобразия, который всю ночь шкрябал усиками о двери его спальни и даже клацал зубами время от времени – колючими и острыми, как промышленные пилы.
После трех бессонных ночей, проведенных с ножом под подушкой, заявление Федор Петрович все-таки подал, однако, как известили его, сожрала бумажку неустановленная крыса еще до того, как они успели дать делу ход. Но Федор Петрович по-прежнему был полон решимости и хотел написать следом еще одно, но увидел вдруг, выйдя из подъезда, как летит его родная моль через питерский двор – с двумя большими чемоданами гостинцев – прямо к старенькому жигули господина участкового. И, как будто, пожали они вместе ручки, и еще обнялись, и даже потерлись дружески длинными усиками. И показалось Федору Петровичу, что участковый – и есть тот самый таракан, который наводил на него трое суток непередаваемый ужас.
В общем, вдруг он осознал, что не является более хозяином собственной квартиры: хуже того, в ней вскоре безбожно расплодились мухи, пауки, мыши и даже крысы, которых у него отродясь не водилось – все потому, что моль бросала где попало объедки соседских котов, которые появлялись, жутко попахивая, то на тумбочке, то за ванной, а порою – и под самой его кроватью.
Поначалу Федор Петрович думал, что все это временно, что моль проголодается и сожрет разом всю копошащуюся мерзость. Но она совершенно есть их не желала, давясь по большей части лишь водкой, канадскими шпротами, красной рыбой и черной икрою, стоившими баснословных денег, таинственное происхождение которых она и вовсе уже не пыталась объяснить. К тому же, к своему неудовольствию, Федор Петрович заметил вскоре, что моль не только не ест грызунов и насекомых, но и активно их подкармливает, и они распускаются на элитных харчах, словно почки на солнце. Однажды вошел он вечером на кухню выпить воды и увидел, как моль спит с ними в обнимку, и как они попискивают сердобольно, клянясь ей в вечной верности, и прижимаются к ее мохнатой груди.
К тому же, соседка Наталья начала вдруг жаловаться, что лезут они к ней через дыры в стене – матерятся, бьют посуду, устраивают шумные драки; что вырвали они проводку по всей ее квартире, и она теперь не может даже включить утюг, потому что заначки, которую они нашли в матрасе Федора Петровича, у них уже не осталось; что выносят они все, что только можно; что сожрали даже ее пса Ваську, пока она была на работе; что сил у нее терпеть никаких больше нет, и, что, нравится Федору Петровичу или не нравится, но она едет за дихлофосом. И Наталья поехала, и затравила им даже огромную жирную муху со всеми ее мерзкими личинками, успевшую даже, как говорили, дважды отсидеть – муху, которую пришлось моли спасать самолично – ворвавшись на балкон через разбитое окно, и улетать поспешно, унося в ворсистых лапках свою драгоценную ношу, пока Наталья бросала в них с балкона консервными банками.
С тех пор муха со всем своим выводком жила беспробудно в квартире Федора Петровича, и, хотя мелкие мошки частенько летали вокруг, сама она крайне редко поднималась с загаженного подоконника, то и дело надрывно кашляя вонью дихлофоса, и все время грустно вздыхала над блюдцем выдохшейся водки: «Эх, было время. Вернуть бы его назад...»
Порою и сам Федор Петрович наливал себе стакан и ходил подолгу по переполненной квартире – среди оборванных стен, на которых висели в самом верху ошметки прежних обоев, думая о тех далеких днях, когда в его жилище не было ни крыс, ни огромных мерзких тараканов, ни даже самой моли – или, по крайней мере, когда была она еще совсем маленькой и не приносила ему столько неудобств. Может, и жил он небогато, и даже жил совсем один – без зоопарка, но было тогда какое-то спокойствие, какая-то надежда, атмосфера – что ли, какой-то свободы. И водились у него еще деньги, пусть и небольшие, и даже питался он в, общем-то, неплохо, пусть и без излишков, а не доедал, как сейчас, остатки за обнаглевшим насекомым и ее безымянными паразитами. Лишь только Федор Петрович вспомнил ее шершавую мордочку, как неподалеку затрещали крылышки: моль влетела на кухню – угрюмая, с поникшей шерсткой, с раздраженными вздрагиваниями носика, бормочущая непрерывно нечто нечленораздельное, из чего Федор Петрович мог вычленить с большим трудом одни коротенькие фразы, не имевшие никакого смысла: «Да?.. Меня?.. Совсем уже... совсем... я ей покажу... она у меня... сама прибежит... она для меня... попляшет...»
Заметив Федора Петровича, стоявшего посреди развалин прежней комнатки, где над развороченною плитою покачивался резиновый газовый шланг, завязанный узлом за ненадобностью, где под погрызенными дверцами шкафов, валявшихся на полу, копошились мерзкие личинки, моль вдруг подошла к нему, хлопнула его по плечу одной лапкой, второй, третьей, четвертой – поглядела ему в лицо своими большими заботливыми глазками – такими чистыми, добрыми и даже немного печальными, и сказала почти что с теплотою: «Ты держись... папаша. Я знаю, что тебе сейчас непросто. Я тут своих расплодил: объедают они тебя. Шумят ночью. За ноги кусают, говорят. Но ты крепись, потерпи: мы для тебя новую жилплощадь присматриваем – с условиями и холодильником. Готовься к переезду – а пока вон, - моль схватила подбежавшую к ней с пискливым обожанием сальную крысу, отхватила ей голову одним щелчком челюстей и сунула торопливо в руки Федора Петровича. – Держи. Сходи во двор – пожарь на костре. Через час приходи обратно. Я тебя жду...»
Федор Петрович поглядел в ее странные, непонятные – блестящие, словно бусинки, большие глазки, в которых, пусть и в меньших размерах, отражался он сам – и сердце его снова задрожало. И Федор Петрович простил – простил все обиды: и бесконечное вранье, и насмешки, и бессонные ночи, когда дрожал он в своей постельке, слушая ужасные визги за дверью – простил даже воровство, тычки и подзатыльники, и даже пощечины, которые ему порою доставались, когда он изводил моль своими неуместными расспросами. Федор Петрович понял вдруг, что она его все-таки любит, - пусть и по-своему, пусть непонятно; что есть ей до него все-таки дело, что появилась она в его квартире не просто так, что имеется у нее даже план; Федор Петрович осознал, что все у них с молью будет хорошо, что надо просто немного потерпеть и довериться ее нечеловеческому чутью. И он простил ей все – разом, не затаив ни капли зла.
Федор Петрович, совершенно замерзнув на улице у огня, который никак не желал разгораться и только лишь едко дымил, вернулся обратно в свое жилище и обнаружил, что никто в нем не пищит, никто не кричит, не дерется: все мерзкие твари от мала до велика стояли, не издавая ни звука, в его тесной прихожей. И даже личинки – огромные, как пекинес, не расползались больше во все стороны, оставляя за собою липкий след. Казалось, все они ожидали чего-то, какого-то действа – свершения, начаться которое должно было вот уже сейчас.
Моль вышла к нему, озаренная светом луны, пробивавшимся через грязные стекла – расчесанная, прилизанная, надушенная – словом, великолепная, с многочисленными ножками, влажно копошащимися в полумраке ночи. Она подлетела к Федору Петровичу, поправила заботливо его потрепанный пиджачок, в котором зияли сквозные дыры с десятирублевую монету, оставленные местной тлею, вытерла нежно мохнатой лапкой его жирные – после ужина – губы, и схватив за худые плечики, повела его к лестничной площадке.
«Позвони Наталье в дверь, - уговаривала его моль. – Пусть откроет. Мы ведь только поговорить с ней хотим: по душам. Объяснить, как неправильно она поступает. Как неуважительно ведет себя по отношению к нам – по отношению к тебе, Федор Петрович. Мы ведь к ней с открытой душою.
Объяснить ей надо, что к чему: сама она не понимает, глупая баба. Но ты позвони. Пускай двери откроет. Мы ей растолкуем... по-доброму.
Ты на жалость, Федя, надави: она же, все-таки, женщина. Небезразличен ты ей: столько лет друг друга знаете...»
Федор Петрович кивнул, нажал на звонок, через раз отзывавшийся нестройным тявканьем, пока моль пряталась за стенкой у самой двери.
«Кого принесло посреди ночи? Время видели? Почти четыре утра! – послышался недовольный голос Натальи. – У меня ружье есть... и внук ко мне приехал... из Варшавы!..»
Федор Петрович вздрогнул даже, потому что, по правде, был слегка трусоват – может, даже очень: как сказали бы некоторые, совсем без кишок, - но моль шепнула ему с улыбкой: «Да врет она все. Продолжай...»
И Федор Петрович позвонил снова, застучал и начал даже почти что плакать: «Наташка! Наташка! Они меня убить хотят!..»
«Федя, ты? Говорила же тебе: выброси ты эту моль... сейчас открою...»
Лишь только щелкнул замок, как насекомое навалилась всем могучем телом на входную дверь и распахнула ее настежь, отпихнув Наталью в дальний угол. Следом из квартиры Федора Петровича вылетел таракан, ведя за собою целую орду самой разнообразной швали, которая хлынула сплошным потоком в чужое жилище, громя и опрокидывая все вокруг: в воздух полетели обрывки курток, разорванные шарфы, затрещала нитками обувь; железные полки зазвенели, падая на пол; загремели шкафы, опрокидываясь; с кухни послышался звон разбитой посуды.
«Прекрати противиться, Наталья! – кричала жирная муха, стоя у самой двери – впрочем, не решаясь соваться внутрь. – Ты не права! Сила в правде! Я не прошу тебя сдаваться: я прошу прекратить сопротивление...»
Она снова зашлась жутким приступом кашля, яростно шкрябая звенящими лапками свой крошечный ротик. И Федор Петрович не заметил, как начал кричать уже сам: «Прекращай, Наталья! Мы к тебе с доброй волею пришли! Как братья! Ты сама во всем виновата! Зачем ты Муху отравить хотела?! Потерпела бы! Ишь, царица гордая!..»
Ну тут, словно гром, прогремели два скорых выстрела – и все стихло. Федор Петрович даже перекрестился, мельком заглянув в темноту прихожей, где ничего толком нельзя было уже разобрать. И вдруг он бросился бежать, сбитый с толку жутким грохотом: не орда, конечно, но все еще толпа насекомых, хлынула на него волною, сбив совершенно с ног – наступая ему на руки, прыгая на голову, топча спину. Перепуганный уже до смерти, он пополз под неумолкаемым громыханием ружей, замечая лишь краем глаза, как падает тля с жутким жужжанием, как крысы катятся по лестнице, сцепившись друг с другом; как липкие фигуры оседают бездыханными на забросанный их же ошметками пол.
Федор Петрович только чудом добрался до своей квартиры. Следом в нее запрыгнула и сама моль – потрепанная, с сочащимся месивом на месте одного глаза, с обломками крыльев и перемолотыми лапками, из которых капала мерзкая темная жижа. За одну ее ногу цеплялся таракан – совершенно уже без усов, весь помятый, бесформенный; по другой – ползала, сотрясаясь всем жирным тельцем, дихлофосная муха.
Моль поспешно захлопнула за собою дверь, в которую тут же начали шкрябаться насекомые – жалостливо попискивая пустить их к себе. Бросившись к кухонному окну, Федор Петрович увидел, как бегут они по двору в самых разных направлениях – спотыкаясь, падая и поднимаясь снова; как вздрагивают колеблющиеся фигурки от свиста пуль, преследующего их неотступно, будто ненасытный зверь.
Вдруг снова послышался в его прихожей шум, гам: казалось, насекомые были готовы уже вцепиться друг в друга. Особенно тучная личинка, закрывая крошечными лапками слизкие дырочки в своем бледном тельце, визжала оглушительно на всю квартиру:
- Ты обещал, что все просто будет! Что как следует нажремся сегодня! А тут!..
- Изголодались мы! – пищали ее собратья, обступив кругом перепуганную моль.
- Это – таракан! – кричало насекомое в ответ. – Таракан во всем виноват! Он меня подставил! Да и всех нас!..
Сам таракан ничего не ответил, потому что все, чем он мог отвечать, у него уже не было. Впрочем, он все же попытался уползти к спасительному балкону, над которым зияла свобода отворенного окна. Из темноты послышался треск раздираемого панциря, яростно зачавкали жадные жвала.
«Нам мало таракана! – раздался писк личинок. – Мы хотим жрать!..»
Следом моль заползла по стенке на кухню, потому что летать уже не могла, и принялась греметь пустыми кастрюлями, пока насекомые прыгали вокруг, пытаясь ее ухватить. Моль шаталась, размахивала беспомощно сломанным лапками. Казалось, она сама сейчас рухнет в их щелкающие пасти, наполнившие всю комнату неумолимым рокотом, как вдруг оторвала от себя прильнувшую к ней муху, выдернула ей крылья и бросила в отворенные голодные рты.
«Я – легитимный!..» - только и успела прожужжать муха, прежде чем была разорвана на части.
Однако ненасытные личинки продолжали неумолимо пищать, требуя их накормить. И тогда моль указала лапкой на Федора Петровича, с ужасом вжавшегося в стену.
- Постойте, - взмолился он со слезами. – Я не виноват. Я ведь все сделал...
Я вас не травил. Не душил. Терпел! Даже подкармливал иногда. Я всегда вас поддерживал и был вашим другом...
- Если нам и его мало будет, мы и тебя сожрем, - пискнула напоследок жирная личинка и побежала торопливо к Федору Петровичу, чьи худые ноги уже начали обгладывать ее ненасытные товарищи.
Федор Петрович поглядел, словно в ожившем кошмаре, на огромную моль – как и много лет назад, жавшуюся в самый угол над шкафом, куда она никак не могла забиться, сколько ни пыталась. Последнее, что он услышал в жизни, было перепуганное трепыхание ее сломанных крылышек.