Автор: Zaniraya
Бакен
Мурат всегда просыпался позже Рины.
Он открыл глаза и увидел то, что видел каждое утро – как Рина стоит у противоположной стены, пытаясь за неё ухватиться, но сползает всё ниже.
– Я сейчас! – спрыгнул он с т-кресла, подхватил Рину как пушинку и, в один поворот, уложил на койку. Сказать, что бокс был тесным – ничего не сказать, но откуда на страннике лишние площади?
– Где мы? – перевёрнутым жуком барахталась Рина, снова пытаясь встать.
– Всё хорошо, не волнуйся! Не вставай.
– Почему не вставать? Где мы?
– Потому что не получится, солнышко... Мы где всегда, мы дома. «Корпус Космобыта». А кто я, ты помнишь?
– Мурат. Мой милый Мур... Я правильно говорю? Я... плохо помню. Всё болит и слабость... – Она прекратила барахтаться и прикрыла ладонью глаза. Потом повела руку выше и громко вскрикнула:
– Ай!! Я... лысая?
– Не надо об этом думать, слышишь? Это не главное.
– А что главное?
– Что ты самая лучшая.
– Я болею? Я умираю? – Рина приподняла свою лысую голову и смотрела на милого Мура огромными, полными ужаса глазами. Не только ужаса, но и надежды. Надежды на то, что он ответит «нет».
– Ты... Я очень люблю тебя, лапка, – хрипло от подкатившего к горлу комка проговорил Мурат. Он действительно безумно её любил. И она действительно болела и умирала.
– И... сколько мне осталось? Мало? Совсем мало?.. Но... но почему?! – она громко зарыдала, но почти сразу сумела справиться с собой и, натащив на голову одеяло, только тихонько всхлипывала.
– Лапка... – легонько тронул он её за плечо, усаживаясь рядом, на пол. – Ну перестань.
– В гробу я буду некрасивой, лысой, – глухо донеслось из укрытия.
– Почему лысой? Можно же парик...
– Можно. И где он?
Мурат вздохнул. На парики у Рины жесточайшая аллергия. На любой органический – аллергия, на любой минерало-волоконный – «фу, только не это». В гробовом контейнере не бывает ни аллергий, ни «фу», но не рассуждать же об этом сейчас. Как и о том, почему он знает, а она нет, вернее, не помнит, что она эти самые парики надевала (и не раз!), что ей моментально становилось нехорошо (и ещё как!), – да много, много чего. Болезнь разрушает её мозг, её личность, стирает память, а всё, что могут лекарства – хоть как-то это замедлить. Незначительно. И по всему видно, всё незначительней.
С памятью было плохо уже давно. Некоторых вещей она не могла вспомнить чуть ли не с тех пор, как её поместили сюда, в госпитальный сектор. Её поместили – а Мурат сам поместился. Отказался от всего – от карьеры, от развлечений, от всего, что предлагает нормальная жизнь на страннике, и ютился с безнадёжно больной Риночкой в тесном боксе, практически не выходя, даже в секторальный коридор. Он боялся, что ей станет хуже, когда он не рядом. К тому же, выйти было не так просто. Боксы были закрытыми. Тонкая, но надёжная пластина силового поля, затягивающая входные арки, не давала разбредаться беспамятным или плохо соображающим пациентам...
Наверно, такая жизнь в закрытости, атмосфере нездоровья и беспамятства как-то влияла и на его память и способность отображать реальность. Чего-то не мог вспомнить и он. За отдельные провалы было жгуче стыдно – например, он не мог вспомнить, где они познакомились, где он встретил Рину. Другие «забывалки» и загадки были рангом пониже, но некоторые из них интриговали даже больше. Может, потому, что касались настоящего, а не прошлого.
Чем-то очень смутным откладывались в памяти посещения медперсонала, и это при том, что сомневаться в их регулярности не приходилось, хотя бы уже потому, что опустевшие упаковки лекарств возобновлялись всегда вовремя.
Или «утренняя» загадка. Топ жизненно важного или смерть несущего она не возглавляла, но разгадать её хотелось, и время от времени Мурат возвращался к этим попыткам.
– Детка, послушай, – решил он снова попытаться, а заодно и отвлечь Риночку от мыслей о парике. – Послушай своего Мура... Можешь кое о чём повспоминать?
– О чём угодно... – пробубнил слабый заплаканный голос из-под одеяла. – Сколько угодно... Мне надо вспоминать как можно больше, ведь скоро я не смогу вспоминать, вообще ничего не смогу, меня не будет... А ты – будешь. Будешь ещё много десятков лет тащиться на этом корыте... «Корпус Корыто»! Так? – Рина откинула одеяло и смотрела на Мурата таким вопросительным взглядом, как будто это и впрямь было вопросом. Может, и было? Не сарказм, а заговаривается, сбивается? Заплаканные красные глаза... У Мурата опять защемило сердце. Однажды эти глаза закроются, чтобы не открыться уже никогда. Он неизбежно её потеряет. И что бы он ни сделал, что бы ни отдал, это всё равно произойдёт.
Он взял её за руку:
– Не так, Риночка. Нет, не так... «Корпус Космобыта», странник жилого типа... помнишь?
– Люди не приспособлены жить на странниках.
– Но ведь живут, – насторожился Мурат. В памяти блеснуло, как кто-то (доктор?) говорил, что глубинно понятие «дом» не связано с кораблём, с полётом. Не связывается ни у каких поколений, сколько бы столетий назад ни лёг на курс их странник. Такие ассоциации проводятся сознательно. Если проводятся... Это означало одно: рано или поздно Рина перестанет понимать, что находится на страннике. Прямо сейчас перестала?.. – Живут, – повторил он терпеливо. – И мы живём... помнишь?
– Не мы, а ты. Я умираю. Это от того, что я на «Корпусе»?
– Так думают не все. Это всего лишь гипотеза. Твои нервные клетки почему-то угасают, и никто не может сказать точно, почему. Некоторые считают, что это последствия жизни вне планет...
– А как считаешь ты?
– Я не док, лапка. Что я могу считать?
– Ты просто не хочешь. С больными не говорят о болезни, я знаю! – Голос Рины сорвался. Снова заблестели слёзы.
– Нет, нет. Почему? Как раз о болезни я и хочу поговорить, – уверил Мурат, тем более что отчасти это было правдой.
– И? Что ещё? Я умру прямо сегодня?
– Нет, нет. Совсем не это... Как и зачем ты добираешься до стены? Добираешься и стоишь. Каждое утро...
– Я... я не помню... – Рина замолчала и закрыла глаза, давая понять, что разговор окончен.
Мурат замолчал тоже. Рина отвечала так всякий раз, но сейчас ему показалось... То, что ему показалось, он не хотел формулировать не только вслух, но и про себя. Это была сверхглупая, просто невозможная вещь, но на какой-то миг это увиделось бесспорным. Снизошло как откровение, почувствовалось без малейшей возможности усомниться...
Он, в каком-то автоматическом режиме, поднялся с пола и присел на краешек трансформат-кресла. Услужливая мебель пошла перламутровыми бурунами, подстраиваясь под хозяина, но хозяин еле слышно отмахнулся: «Стоп...». Он всё равно не знал, как ему сейчас удобно, а как нет. Этот призрак лжи... Да, именно, ему привиделось именно это. Померещилось, что Рина лжёт. А ведь его уже обманывала девушка. Ида...
Ида, как выяснилось потом, была «девушкой с Кипра» – так народ, посмеиваясь, называл девиц, использующих КИП-р, компактный импульсный психогенератор. Мурат тоже посмеивался. Пока сам не столкнулся. Оказалось, это совершенно не забавно, когда тебя вот так, ни за что ни про что, дурят. Играют на твоём восприятии как на клавишах, а тебе, простаку, ещё и любимая песенка слышится...
Ида посылала в его мозг импульсы, контролирующие восприятие её внешности. Мурат видел роковую красавицу: драматический взгляд, грация, осанка. Ида же была не только неуклюжей, но и неопрятной, и все эти пятна на воротнике, нитки на рукавах он увидел потом. Через год. Когда забарахлил генератор.
Что удивительно, эта «киприотка» не признавала за собой никакой вины, ещё и Мурата идиотом называла:
– Муратик, ты какой-то идиотик! Все девушки так делают. Локоны крутят, губки серебрят. Это же то же самое, сигналы! Сигналы, на которые есть ответ, значит – импульсы. В чём разница-то, Муратик?
Расставались тяжело. Ида вообще расставаться не хотела, даже плакать принялась, умолять. Долго плакала и умоляла. Мурат, слава богу, слёз не лил, но тоже настрадался, буквально по частям, по ленточкам её образ из сердца вытаскивал. Образ той Иды, конечно, не этой...
По боксу прокатилась волна вибрации. Ещё и ещё.
– Сбои какие-то... – пробормотал Мурат, сбрасывая морок воспоминаний. Рина продолжала лежать молча. Мурату вдруг стало неудобно за эту свою «ловлю призраков» – в чём Рина могла бы его обманывать? Надо было мириться. Чем скорее, тем лучше. А помириться, как это ни парадоксально, было легко. Всегда. Рина – наверно, единственная девушка во всех существующих галактиках, с которой легко помириться. Она это даже любила. Мурат медленно проводил рукой по её щеке, шее, груди – и начинался мир. Да не какой-нибудь, а самый мировой. Полный любви, страсти, истинной близости. Так было всегда, какого бы рода размолвка ни случалась, как бы упорно она ни твердила «болею, умираю». Наверно, это была единственная во Вселенной девушка, которая никогда не болела и не умирала настолько, чтобы не помириться.
Мурат подумал об этом с нежностью. Всё-таки она была удивительной. И действительно его любила. И он ни о чём не жалел, да, он поступил правильно. Он полностью подчинил свою жизнь её болезни, необходимости ухаживать за ней и просто быть с нею, быть столько, сколько понадобиться – месяц, два... Уже шесть. Шесть месяцев правильного решения. Трудного, но правильного...
– Рина, – позвал он.
– Меня забирают. На чистку. А потом возвращают, – невпопад отозвалась она.
– Что? Кто? Кто тебя забирает?
Он поднялся, приблизился – и тут же отпрянул:
– Что за... что за чёрт!
На койке лежала никакая не Рина. Кукла. Сексбот... Так вот почему она лысая! Спасибо сумасшедшему «Фемини» за шестьдесят второй «лысый» параграф. Чтобы издалека было видно: бот. Вблизи-то не перепутаешь. Кукла есть кукла. Стопроцентная, двестипроцентная... Не перепутаешь, но он-то – путал!
– Но это не резина, это ваша Рина... – прошептал ошеломлённый Мурат строчки из рекламной песенки.
Кукла тут же подхватила, воспроизведя рекламу в оригинале. Это было просто жутко. Невесть откуда взявшаяся кукла поёт сама о себе...
Бокс снова задрожал, правда на этот раз «виброприступ» был заметно слабее и не просто прекратился, как предыдущие, а как бы сошёл на нет, угас.
– ...Страху нет! – донеслось из коридора. – Щас всё поправим!
Мурат подскочил к входной арке. Буквально в паре метров, почти напротив, в панель коридорной переборки углубился техмастер. Его было видно так чётко, словно силовая пластина исчезла. Но она была, едва мерцала. Мурат хотел проверить, пропустит ли она руку, но тут же откуда-то из глубины коридора вырос охранник со скорчером наизготовку:
– Стоять, не двигаться!
– Что происходит? – спросил Мурат.
– А что, колбасит? – обернувшись, хохотнул мастер. – Импульсов в черепушке не хватает? Погоди, будут тебе импульсы... На бакен мы налетели.
– Как налетели? Столкнулись?
– Близко идём, частоты на частоты накладываются, коса на камень. Бывает...
– Не надо с ним разговаривать, – вмешался охранник, то ли советуя, то ли предупреждая.
– Это почему? Я не чистоплюй.
– Речь не о тебе, а о нём. Пожизненная изоляция. Изгой. Он свою девушку не просто убил – на ленточки порезал. Ида Ройзман...
Мастер перестал возиться с панелью и внимательно посмотрел на Мурата.
– Таких, как он, – проговорил он так, как будто Мурат его не слышит, а слышит один только охранник, – таких, как он, самих надо на ленточки. А они у вас тут, смотрю, припеваючи. Ботиха у него, то, сё...
– Скрипт у него такой. С прокачкой сострадания и человечности.
– Сострадает хоть? – Не дождавшись ответа, ремонтник буркнул что-то вроде «ну, пусть сострадает», снова отвернулся к панели и, одновременно со щелчком, громко объявил: – Врубаю!
– Мурат! – слабым, срывающимся голосом позвала Рина. Он был ей нужен. Нужен как никто другой, никто во всём этом бесконечном космосе не может сделать для неё столько, сколько делает он. Он знает, он чувствует это непрерывно, каждую секунду. Сколько бы их ни осталось, этих бесценных секунд.