То, что вы прочитаете, было услышано мной в разное время и от разных людей. Я не могу ручаться за достоверность каждого отдельного факта, ибо я не был очевидцем описанных событий. По прошествии многих лет, можно сказать уже с полной уверенностью, что большая часть написанного, если не абсолютно всё – правда, это подтверждено самой жизнью. Я не решался опубликовать материал раньше, чтобы не навредить героям рассказов – реальным людям, коих лицо заинтересованное без труда опознает и под вымышленными именами. Ход времени неумолим, и большинства из них уже нет в живых, а сам я из весёлого краснощёкого юноши превратился в ворчливого бледного старика, чьё единственное развлечение – воспоминания.
Заранее прошу прощения за сумбурность изложения. Я – не профессиональный писатель, а всего лишь обычный человек, взявшийся, как говорили когда-то «за перо», чтобы ныне живущие и те, что придут после, не забывали о прошлом.
В молодости моей, в те бурные, грозные и прекрасные времена, о которых младшие поколения знают только из скучных учебников истории, либо не скучных, но мало достоверных фильмов, мне довелось очень много путешествовать. Я, не закончив третий курс, покинул альма-матер - почтенный и славный Киевский Политехнический Институт - потому что учёба на инженера-атомщика и последующая карьера показались мне уж слишком будничными и не заслуживающими того, чтобы тратить на них всю жизнь без остатка. Я рассчитывал попутешествовать по стране год-два и вернуться в Киев, но судьба распорядилась иначе. Если бы я знал тогда, что в последующие годы на мою долю выпадет куда больше тягот, чем беззаботного веселья, и трудной работы, чем приключений – может, я и не стал бы брать академотпуск весной 1998-го года.
В любом случае, события моей собственной жизни для этого повествования всего лишь фон, декорации, оттеняющие сцену и придающие ей убедительности. Я мог бы их и вовсе опустить, и суть бы нисколько не изменилась. Уж простите старика – у меня не так много поводов для радости, а осознание того, что я был пусть и не объектом, но свидетелем исторического процесса, вернувшего стране величие и сделавшего её бесспорным мировым лидером, наполняет моё существование радостью, светом и гордостью.
Прежде, чем приступить, стоило бы вкратце описать ситуацию в целом. И людям старшего возраста, и молодёжи будет нелишним освежить в памяти главные вехи той удивительной эпохи. Начну за несколько лет до начала моих странствий. В 1991-м, когда я наслаждался летними каникулами в родном Славутиче, в столице произошла попытка государственного переворота, в историю вошедшая под именем «Августовский Путч». Неудачная, клоунская, совершенно бездарная, словно командование дивизией недоучившимся кадетом, попытка эта всё же не прошла бесследно. Она разбудила дремавшие дотоле, убаюканные вражескими подлыми напевами, здоровые силы, остававшиеся ещё в Комитете, армии и партии. Именно в таком порядке. Не аппаратчики той силы, что некогда совершила величайшую в истории Революцию, не верные долгу советские офицеры, люди достойнейшие, но слабо разбирающиеся в политике, а разведчики, агенты главной секретной службы страны, сыграли первые роли в спасении нашей Родины.
Казалось, всё шло по плану наших заклятых врагов, когда в декабре 1991-го года самозванные «лидеры» трёх братских народов – России, Украины и Белоруссии – собрались в Беловежье, чтобы уничтожить страну, построенную ценой невероятных жертв, ценой пота и крови десятков миллионов людей. Всем вам, мои друзья, фамилии этих «деятелей» хорошо известны. Ельцин, Кравчук, Шушкевич, обласканные советской властью и вознесённые ею к вершинам, замыслили самое чёрное дело, которое только может себе представить простой русский, советский человек – предательство. Факт этот доказан юридически, на знаменитом Псковском процессе 1992-го года. Тогда мало кто осознавал, что страна остановилось у самого краешка бездонной, жуткой пропасти. Я живо помню демонстрации обманутого простого люда, требовавшего освободить «национальных героев» и то, с каким поистине титаническим трудом удалось избежать повторения Гражданской войны во дни, когда Народное Судилище подходило к концу. Предателей, и три десятка их ближайших сподвижников, казнили через повешение 8-го декабря, ровно через год после Беловежского Сговора. Ясно помню я и волну ненависти, мерзкой и зловонной, захлестнувшей радио, телевидение и газеты Запада. Через пару лет, когда я учился уже в десятом классе, по Первому Всесоюзному Каналу показали цикл документальных фильмов «Провал аферы тысячелетия». Сотни перехваченных разговоров, выдержки из секретных планов ЦРУ, комментарии лучших экономистов и аналитиков - всё свидетельствовало о том, что Запад планировал расчленить Союз под предлогом «самоопределения наций». А после, когда осколками нашей страны правили бы бессильные марионетки, продавшие свои души и свои идеалы, как пресловутый Мальчиш-Плохиш – нас бы ограбили до нитки. Разрушенные заводы, брошенные деревни и города, гибель миллионов и повальная эмиграция, перевранная, извращённая история, уничтожение целых отраслей промышленности и сфер науки, межэтнические войны – вот, что готовил нам Запад. Они улыбались нам во времена фальшивой Перестройки, а за спиной держали кинжал, они протягивали нам чашу с вином, но в ней был яд. Они копали яму и говорили, что построят нам новый дом, а на самом деле рыли огромную могилу. Они врали нам так же, как когда-то врали индейцам, неграм и азиатам и готовили для нас ту же судьбу – судьбу рабов, ничтожных, печальных и бессильных. Рабов, которые бродят по руинам великих городов своих предков и оплакивают свою нищету, и зябко кутаются в лохмотья, вспоминая по вечерам, у пустых своих тарелок, что прежде их народ жил с гордостью и достоинством, и задаются вопросом – и куда только всё ушло?
Жесточайший кризис, рядом с которым Великая Депрессия – не более чем дуновение свежего предрассветного ветерка на крымском курорте по сравнению с жестоким штормом, какие часто случаются на Курильских островах, разразился в западном мире в 1996-м.
И тогда все, кто ещё сомневался, и даже те, кто доверял больше двуличным СМИ с той стороны границы, чем властям собственной страны – все прозрели. Ибо случилось именно то, что предсказывали наши эксперты: капитализм рухнул под тяжестью неисправимых противоречий. Чтобы выжить, им позарез нужно было уничтожить нас в начале девяностых, но ничего не вышло.
«Спасибо Богу. Спасибо нам» - так говаривал мой вот уже полсотни лет покойный дедушка.
Итак, каковы же иные цели сей книжицы, помимо рассказа о «делах минувших лет»? Хочется мне поделиться с читателем с моей глубокой, искренней и неуничтожимой сердечной привязанностью, любовью к Малой Родине – Украине. Так уж вышло, что именно здесь довелось мне родиться, и здесь, в скорости уже, придётся и помирать. Край это чудесный, волшебный и удивительный. Мирная, богатая, цветущая земля, давшая стране столько учёных, музыкантов, космонавтов, героев войны и иных выдающихся людей, сколько ни одна другая республика, за исключением, конечно же, России. Повсюду, где бы я не оказался, встречались мне земляки – всегда приходившие на выручку в трудную минуту. И под палящим солнцем Каракум, и на ледяном ветру Севера, и в тенистых долинах Кавказа – предавались мы воспоминаниям о бескрайних полях, изумрудных лесах, аккуратных сёлах и многолюдных городах Украинской Республики. Жаль, что нет у меня талантов Гоголя, да и никто, пожалуй, уже и не сможет превзойти его в красоте написанных словом картин об Украйне, или Малороссии, как звали её в давние времена . Но всё, сколько ни есть во мне души, всё положу, чтобы и Вы, читатель мой, хоть на малую толику прониклись, хоть на малую толику влюбились в эту старинную и прекрасную землю и в народ, её населяющий.

Прочитал. Поа ничего определённого по содержанию сказать не могу. Но отторжения нет. Уже неплохо. Посмотрим, что дальше будет.

Много политеса в прологе, это немного отпугивает. Ждем реальной истории.

не буду читать дальше.. всем известно, что страну развалил "горбатый", а когда все развалено, чтобы ты ни делал - будешь дураком.. этих трех "бедуинов" это не оправдывает, но все-таки...

Если бы продолжение писал я

Гл1
синопсис

Прснулся в теле ребенка.
Выяснил что теперь я 121 в очереди на китайский престол.
Интригами и ядами устранил всех претендентов. Заодно и папу императора. Вырезал всех родственников ибо нефик.

Гл2

Выписал из Жмеринки равинов, чтобы доказали, что китайцы происходят от потеряного колена Эфраима.
Провел общее обрезание мужского населения и развернул строительство синагог и ешив.
Вырезал всех будистов ибо нефик.

Гл3

Продал всех свиней и за вырученные деньги провел ускоренную индустриализацию.
Денег не хватило, поэтому заодно продал пол мильярда того что обрезал у мужиков на амулеты в Индию, типа средство для повышения потенции. Начал строить броненосцы.
Вырезал всех ворлбьев ибо нефик.

Гл4.

Женился на русской принцессе, получил в приданное Сибирь.
Принцесса была больно страшненькая.
Обьявил войну Японии и выиграл ее.
Выррезал всех Японцев обо нефик

Гл5.

Сговорился подпоив тестя и провел массовые свадьбы.
Русские мужики получили по пять китаянок в гарем и неограниченно водки. Ничего, пока сопьются успеют мне народонаселение просветлить.
Русские бабы соответственно получили по пять китайских, в смысле теперь еврейских, мужей. Которые как известно лучшие мужья - не пьют, не бьют и даже полы могут помыть.
Так я осуществлю вековечные мечты русского народа.
Споил русского императора и занял его место.
Вырезал всех мусульман ибо нефик.

Гл6...

В мае 1998-го года я, двадцатилетний юноша с билетом на поезд Киев-Баку и двадцатью рублями в кармане, сидел на хоть и новом, но довольно неудобном пластиковом сидении в зале ожидания, и увлечённо разглядывал окружающих. Как и все молодые люди в этом возрасте, я был уверен, что достиг зрелости, рассудительности и способности принимать взвешенные решения.
Особенное внимание привлекали две группы лиц – цыгане, похожие на любых других цыган, которых можно встретить и поныне на вокзалах страны, и галичане. Первые, в основном, были представлены смуглыми женщинами неопределённого возраста, одетыми не по тёплой погоде в куртки или плащи из болоньевой ткани и закутанные в большие чёрно-зелёно-красные платки, и ватагой кучерявых темноволосых детишек в самой разномастной одежде – от шортиков и маечек, и до тёплых спортивных костюмов. Вторые, жители Галицкой Украинской Республики, несколько лет назад возникшей и бескровно, полюбовно отделившейся от Союза, удивляли сочетанием казалось бы не сочетаемых вещей – нарочито подчёркнутой иностранности, свято оберегаемой украинскости, тщательно скрываемой бедности и желанием казаться богатыми. Их иностранность заключалась в импортных джинсах и кроссовках, но более всего - в специально широко раскрытых галицких газетах, уже тогда выходивших на латинице. Их украинскость проявлялась в рубашках-вышиванках, которые в Киеве носили одни лишь выходцы с Западной Украины. Их бедность ясно давала себя знать в поношенности большей части их одежды, кроме разве что народных сорочек, и в огромных полосатых сумках, прозванных в народе «галичанками», в которые они накупали всякий товар на рынках Киева, чтобы после перепродать в Польше, Венгрии или Словакии. Их желание казаться богаче проистекало из того, что одевались они строго в знаменитые, тогда ещё популярные и у нас, западные бренды – Найк, Рибок, Адидас, а на руках носили поддельные копии дорогих часов. В общем, вид они имели довольно комичный, но совершенно безобидный, и вызывали к себе скорее жалость, чем какие-то иные чувства.
Один из этих галичан, Дима Венько, дюжий мужик двадцати пяти лет, родом из-под Ивано-Франковска, оказался моим попутчиком. Вышиванку он не носил, но остальные атрибуты – кроссовки и спортивный костюм от «Адидас», и псевдо-золотые часы – были при нём. Ехал он в Волгоград, к двоюродному дяде, работать штукатуром на стройке нового стадиона. Как и тысячи его соплеменников, прекрасных мастеров, он всю свою жизнь шабашничал то там, то тут. После отделения Галиции и до Кризиса эти ребята неплохо подзаработали в Чехословакии, Австрии и Швеции, теперь же переориентировались на Восток. Надо сказать, что поначалу я относился к Диме с некоторой опаской, ибо тогда мы считали, что все «западэнцы» с глубокой ненавистью относятся к восточным своим собратьям, но уже совсем скоро выяснилось, что я заблуждался.
Дима прекрасно говорил по-русски и очень хвалил перемены в Киеве – новое здание вокзала, чистоту на улицах, полное отсутствие бездомных и пьяниц, и непривычно вежливых «копов». Так, на американский манер в Галичине звали бывших милиционеров, ставших полицейскими. Свои же родные, львовские власти он критиковал беспощадно, щедро посыпая головы «отцив нации» проклятиями и ругательствами. Выяснилось, к примеру, что в некоторых городах Западной Украины уже не первый год длился самый настоящий мусорный коллапс. Мусор, как выяснилось, элементарно некому убирать, так как все, кто мог бы это делать либо уехали насовсем, либо на заработки.
Воспоминания о неурядицах на родной земле испортили Диме настроение и он, чтобы исправить ситуацию, достал откуда-то – мне показалось, что прямо из-за пазухи, бутылку «Берёзовой Горилки». От водки я отказался, так как занимался в юности спортом и был в команде факультета по волейболу. А вот на предложение выпить по пивку согласился. На радостях, Дима, хоть и был старше, сам вызвался сгонять в вагон-ресторан.
Вернулся он с двухлитровой бутылкой «Янтаря», большим пакетиком чипсов и двумя поллитровыми пластиковыми стаканчиками.
Парень я был немаленький, и хоть пил редко, но за счёт физического здоровья пьянел медленно. Бутылка, само собой, была не последней. А к концу третьей «двушки», изрядно уже захмелевший Дима рассказ мне историю. Историю о Червоноградском Ковпаке.
Случилось это дело весной 1992-го года. 15 марта депутаты, в большинстве - недавние, вполне добросовестные члены КПСС, пугаясь собственной смелости и с яростной мольбой к «захидным друзям», провозгласили создание независимой и демократической Галицкой Украинской Республики, ГУР. Народу тут же объявили об этом по радио, через громкоговорители. И не успело ещё смолкнуть в Карпатских Горах эхо объявления, как новообразование было признано Польшей, США, Британией, Канадой. А через пару дней во Львове открылись и первые диппредставительства.
Запад пошёл ва-банк. Никто не мог предсказать ответную реакцию Союза. Ядерные силы США и Британии были приведены в полную боевую готовность – там ожидали чего угодно. Только не того, что случилось на самом деле: ничего. Несколько последующих недель Москва и Киев сохраняли гробовое молчание.
Но были внутри ГУР и те, кто не одобрял последние события. На самом деле, их было очень много, но по исконно крестьянской привычке народ выжидал.
Бригадир угледобытчиков третьего участка шахты Червоноградской, Мыкола Зарэма, выжидать не стал.
Утром шестнадцатого марта, сразу же после «летучки», на которой растерянный мастер как мог отвечал на вопросы подчинённых, Мыкола потребовал собрать общее заседание профсоюза. Как водится, начальника профкома шахты и обоих заместителей на рабочем месте не оказалось. Директор предприятия уехал во Львов, главный инженер упился прямо в кабинете и едва ворочал языком. В общем – все руководящие «панове» вели себя неадекватно, и влиять на ситуацию не хотели и не могли. Зарэму, который пользовался на шахте всеобщим уважением, выдвинули на должность временного председателя рабочей рады. Тот согласился.
Кто же таков был Мыкола Остапович Зарэма? Почему без промедления взял на себя ответственность, и почему коллеги эту ответственность ему доверили?
Это был такого типа человек, вся внутренняя сила, вся энергия которых в полной мере пробуждаются только в кризисных, катастрофических ситуациях. Такие люди во времена революций и войн делают головокружительные карьеры. Такие люди сражаются до последнего в окружении, когда нет ни единого шанса, ни даже самого прозрачного, самого обманчивого намёка на надежду. Когда такой человек поднимается из окопа и бежит на неприятеля хоть бы и с одной только сапёрной лопаткой – сослуживцы бегут за ним. Однажды, Зарэма и его бригада просидели в завале неделю с очень скудными запасами воды и почти без пищи – и выжили, все до единого.
Простой, и в то же время непростой украинский мужик. Крепкий, невысокого роста, с пышными усами пшеничного цвета, в которые много набивалось угольной пыли, но он наотрез отказывался сбривать их. Весёлый, в меру пьющий, не в меру работящий – он верил, что страна должна быть для людей, а не люди для страны.
Вот таким человеком был шахтёр Мыкола Остапович Зарэма.
В полдень того же шестнадцатого марта он переговорил с начальством остальных шахт Львовско-Волынского угольного бассейна. На посту оказался лишь один из директоров – коммунист, ветеран войны и ветеран труда Андрий Александрович Савчук, руководитель Великомостовской шахты номер восемь. Престарелый руководитель внимательно выслушал шахтёра и выразил ему полную свою поддержку.
К трём часам дня посланники Зарэмы и Савчука добрались до всех местных шахт. В ускоренном режиме были проведены выборы: власть перешла в руки временных рабочих рад. В семь вечера в Доме Культуры в Червонограде началось совещание председателей. Было провозглашено создание Временной Народной Рады, и решено провести выборы на всех предприятиях, всех учреждениях Червонограда, и окрестных сёл. А дальше – действовать по обстоятельствам. Председателем, разумеется, избрали Мыколу Остаповича.
В девять вечера Зарэма лично явился к начальнику милиции и заявил, что город находится под управлением ВНР. Майор Навицкий только пожал плечами, ибо разобраться, что происходит в стране было сложно. Сегодня такая Рада – завтра другая, а бандитов всё равно кому-то нужно ловить.
Попытки найти «голову́», то есть мэра города закончились провалом. Здание горисполкома оказалось закрытым на замок. Заспанный охранник, открывший дверь после пяти минут сердитого стука, непонимающе уставился на свежеотпечатанные документы представителей новой власти, а потом рассказал, что с самого утра кроме охраны на работе никто не появлялся.
Охранника вежливо попросили идти домой, а здание опечатали – до дальнейших распоряжений. Зарэма свой временный штаб решил держать в Доме Культуры: ему нужен был большой концертный зал для встреч с городской общественностью.
И все отправились спать, так как уже перевалило глубоко за полночь.
В восемь часов тридцать две минуты утра, в кабинет директора ДК, который заняли председатель ВНР Зарэма и его заместитель Савчук, ворвалась представительная делегация. Испуганный и злой депутат ранее Львовской областной, а теперь – Галицко-Украинской республиканской Рады Марчук, ещё более испуганный и более злой голова Червонограда Стержецкий, настороженно-сосредоточенный генерал милиции Костюк из Львова и майор Новицкий, который с виноватым видом, периодически тихонько покашливая, смотрел в пол.
Депутат, голова и генерал, матерились в три голоса - виртуозно, вдохновенно и даже временами, совершенно забываясь, переходили на язык идеологического противника – на русский, то есть. Они потрясали руками, брызгали слюной, стучали по столу кулаками. Костюк в запале даже швырнул оземь собственную фуражку и не заметил этого.
Савчук широко улыбался, обнажив 2 ряда почти одних лишь вставных золотых зубов. Его, прошедшего и Великую Отечественную, и без малого сорок лет проработавшего с шахтёрами, удивила изобретательность «панов», проявляемая в крепком слове. После особо заковыристого проклятия или особо страшной угрозы, ветеран с чувством бил ладонью по подлокотнику кресла, ерзал, смеялся и приговаривал что-то типа: «От вжэ ж брэшэ сучий сын!» или «Ох, добрэ загибае!» Разумеется, это бесило «можновладцив*» («*вельмож») ещё сильнее.
Зарэма же слушал молча. Он работал с какими-то бумагами: читал и отрывисто подписывал. И лишь пару раз, исподлобья взглянул он на потные, раскрасневшиеся, перекошенные от злобы лица визитёров.
Так прошло минут пять. «Панове» начали выдыхаться, а вскоре и задыхаться. Разжиревшие, обрюзгшие их тела требовали немедленного отдыха. Трое, громко сопя, отдуваясь и вытирая лбы рукавами, плюхнулись на стулья для посетителей, стоявшие у стенки. Майор же не знал, что ему делать и переминался с ноги на ногу.
Зазвонил телефон. Мыкола Остапович взял трубку, с минуту слушал, а потом бросил коротко: «Дийтэ*» («*действуйте»). Ещё через минуту в кабинет вошло шестеро шахтёров в рабочей одежде, с красными повязками дружинников на рукавах. Шахтёры деловито, но вежливо подняли чинов на ноги. И что-то было в спокойных глазах этих трудящихся такое, что даже генерал не рискнул сопротивляться – сдал табельное оружие. Голова и депутат же так перетрусили, что, наверное, не смогли бы и стоять, если бы их не придерживали.
Чинов вывели из кабинета. А майору Зарэма тихонько бросил: «Идить работайтэ, Остап Олэксийовыч». Тот кивнул и ушёл.
В одиннадцать часов из Львова прибыла колонна армейских грузовиков «Урал», привезших солдат внутренних войск. Во главе колонны ехал БТР. Чуть позже подтянулся милицейский спецназ на трёх вместительных автобусах ЛАЗ. Самыми последними добрались важные люди из новообразованного галицкого правительства – министр внутренних дел в только вчера сшитом мундире, группа львовских депутатов и какой-то таинственный человек, официально не имевший отношения к происходившим событиям. Тем не менее, любому, кто достаточно долго наблюдал за тесной группкой руководящего состава, становилось ясно, кто из них отдавал распоряжения.
Он был одет в дорогое, выделяющееся даже на фоне не бедной депутатской одежды, кашемировое пальто благородного тёмно-серого цвета, носил того же оттенка фетровую шляпу, и туфли его были вычищены до блеска. Он смотрел собеседникам не в глаза, а в район переносицы. Он говорил очень тихо, на ломанном русском языке с явно выраженным акцентом жителя Туманного Альбиона. Он примечал каждую мелочь, каждую деталь и мгновенно анализировал их так, чтобы применить в свою пользу. Он даже не старался скрывать презрение к окружающим, ловившим каждое его слово с таким подобострастным вниманием, будто он был белым джентльменом, а они – его чернокожими рабами.
БТР поставили прямо напротив входа в ДК. Солдаты в два ряда, сплошной стеной оцепили здание, а спецназовцы готовились к штурму. «Белый господин» отдавал короткие распоряжения своей галицкой свите, и в то же время с некоторым беспокойством и даже недоумением поглядывал на быстро увеличивающуюся толпу молчаливых местных жителей - в большинстве своём мрачных, крепких мужчин, чьи лица и одежда были щедро притрушены угольной пылью. В их неестественно выделяющихся на грязных лицах, и от этого казавшихся больше глазах не было и намёка на раболепие и подобострастие. Но была угрюмая решимость, и такое великодушное, почти сверхчеловеческое пренебрежение смертью, что англичанин с пугающей ясностью понял – если начнётся, то его не спасут ни автоматы, ни БТР, ни красивые, едва просохшие печати на официальных документах представителей власти новосозданного западноукраинского государства.
Человек в дорогом пальто по своему обыкновению просчитал варианты развития событий. Ему нужно было привезти войско побольше. И желательно бы взять наёмников из Польши или Западной Европы, ибо достаточно харизматичный и уверенный в себе лидер в этой ситуации может нейтрализовать или вовсе переподчинить себе военных, своих соотечественников.
Англичанина не волновало, сколько прольётся крови. Он беспокоился только о своей жизни и в меньшей степени – о выполнении задачи. Что ж. Сейчас он отступит, но через несколько дней вернётся. И если понадобится, то будет бомбить этот городок и расстреливать непокорных жителей из дальнобойной артиллерии. Он уже делал подобное в Африке. И сделает ещё раз.
Впервые за долгие годы службы Короне, он сомневался: уехать во Львов или отдать приказ на штурм. Он явно допустил ошибку в своих прогнозах по реакции местного населения, а если алгоритм составлен неверно, то шансов получить искомый результат мало.
Дверь Дома Культуры бесшумно отворилась. Из осаждённого здания вышел человек. Он был одет в шахтёрскую робу и носил старенькие, поношенные, но чистые ботинки. Лицо мужчины было гладко, до синевы выбрито, а волосы зачёсаны назад. Он остановился, медленно развернул ладони в сторону солдат, показывая, что безоружен. Спокойным шагом, будто прогуливаясь с женою в парке летним вечером, миновал он БТР и направился прямиком на строй автоматчиков.
Он не хотел войны. Не хотел, чтобы гибли люди.
Тишина стояла такая, что тихое чьё-то покашливание разнеслось над всей толпой и отправилось гулять по соседним улочкам. Все, кроме Зарэмы, замерли в тяжёлом, прогоняющем все мысли напряжении.
Он шёл, один и безоружный, против десятков молодых мужчин с автоматами. Англичанин жадно, с нездоровым, лихорадочным вниманием всматривался в лицо идущего человека. Британцу неприятно было признавать это, но он видел перед собой честного, свободного индивидуума, вольного духом и абсолютно бесстрашного. Неприятно оттого, что в типично англосаксонском высокомерии, джентльмен оставлял право на высшие проявления души только за своей расой и своим кругом. Его противник с трудно произносимой славянской фамилией не был высокого происхождения, но крупные, грубоватые, и в то же время тёплые черты его лица светились благородством, достоинством и доблестью. Это был настоящий советский воин, украинский казак, древнерусский витязь. Истинный представитель народа, который один из всех племён земных ещё противился воле англо-американского мира, ещё оставался независимым и не гнул спину ни перед кем.
Солдаты расступились. Опустились их руки, ослабли – тяжело и автоматы держать. Стыд, жгучий, жаркий, опалял их нутро, и подступал комок к горлу. Сейчас каждый из них – не защитник Родины, не верный её сын, а предатель. И не народу они служат теперь, а надменному чужеземцу и его лакеям с заплывшими, заискивающе-наглыми лицами, которыми бог метит всех жадных и жестоких, но слабых и трусливых людишек. Сгрудились, столпились в кучку солдаты, чтобы товарищеское плечо уменьшило тяжесть на сердце. Понурились головы их, позакрывались очи их, чтобы не выпустить наружу влагу, плещущую из глубин души.
Зарэма остановился. Оглядел и шахтёров, из которых каждого знал по имени, и солдат, которые прятали глаза и боялись взглянуть на него – он не держал на них зла, они делали то, что приказали. Посмотрел Мыкола Остапович и на группу ясновельможных «панив» со Львова, чьи лица напоминали восковые маски, и на их хозяина-чужеземца, у которого лицо было холёным и красивым, а глаза – холодными, волчьими. Бригадир Зарэма сказал своё последнее слово, громко сказал – так, что годами оно ещё бродило по лесам и горам древней русской земли.
- Ничего не бойтесь, товарищи! Работайте усердно, как если бы для себя работали. Живите дружно, как будто бы все вы были одна семья. Любите крепко, словно последний день у вас остался на свете. Не верьте панам - они не для вас лучшей жизни хотят, а для себя только. И верьте в то, что Родина вернётся за нами. Прощайте!
Его увели – министр и депутаты лично схватили его за руки, ибо никто из подчинённых в ту минуту не слушал их визгливые, истеричные приказы. Его посадили в уазик и сразу же увезли. Никто так и не узнал, что сделали с Мыколой Остаповичем.
В народе прозвали его «Червоноградским Ковпаком».
Мирный, древний, тихий Киев в неизбывно прекрасной столичной провинциальности своей остался позади. Растворилась в перестуках колёс, уплыла за равнинный горизонт весенняя, широкая, залитая тёплым весенним сиянием, опоясанная изумрудно-зелёным поясом, Украина.
Я покинул свою Малую Родину, чтобы познакомиться с Родиной Большой. Целый мир лежал передо мной. Я смотрел на закатное солнце и думал о невероятных, казавшихся мне сказочными землях, в которые приведёт меня судьба. И долго ещё, когда уснул вагон и погас свет, я вглядывался в проносящуюся за окном ночь и пытался представить, какие чудеса мне предстоит увидеть, какие приключения пережить и каких людей встретить на пути.

Хорошо написано. Но после прочитанного возникает вопрос: почему за киевскими провокаторами народ пошел и не отдал их никому, а вашего Зарэму взяли и так просто отдали? Вот размышления ваши на эту тему я хотел бы увидеть в рассказе. Ибо выше вы написали о решительности шахтеров - но ничего не написали о том, куда эта решимость делась, когда пришли солдаты... Провал тут у вас.

Духовный заряд или посыл рассказа заметно опережает художественную реализацию.
Разбирать ошибки или недочеты у меня рука не поднимается (тем более тут явно прослеживаются аналогии с текущей ситуацией).

PS (добавление, немного в сторону)
Я немного другого ожидал. Рассказа о судьбе простых людей, которые, может быть, попади в жернова политики, или не попали.
Лучше ему стало жить? Или хуже? А эти политические темы... Зачем они?

Шахтёры никуда не делись, как и их решимость. Просто Зарэма сознательно не стал начинать войну - он верил, что воссоединение так и так состоится. В конце концов, в 20-х годах Галиция присоединилась к Союзу как отдельная республика. История о Червоноградском Ковпаке получила широкую огласку и центральную площадь Червонограда переименовали в его честь.

Наши подтягиваются, чему я очень рад. Трагедия Малороссии не должна оставлять равнодушным любого русского, надо об этом кричать, взывать и напоминать. Именно поэтому сие начинание весьма похвально. Что до содержания.

1. Пролог реально затянут. Я понимаю - много накопилось - хочется высказаться, однако надо фильтровать.
2.
- это уже стало общим местом, можно избежать.
3. Опять же к прологу - много публицистичности. Отношение к событиям должно вытекать из текста, сюжета, поступков и диалогов главных героев
4.
- Простите, но это личное: бомжи на парапете, ведущем в вокзалу в Киеве были ВСЕГДА. Это по-моему неистребимо. Если хотите, то некая живописная достопримечательность. Стоишь в очереди на маршрутку, а рядом на парапете мирно посапывает обос-ся бомж, а то и выпивает тёплая компания. На другой стороне - в Яме - та же картина.

Дальше! Пусть критика не отпугивает - здесь они злые и кусачие. Просто публикуйте, берите во внимание конструктивные предложения и дерзайте дальше.

Monk, я подумал над вашими словами и решил переписать концовку.

А тут выложите?

Вот, с новой концовкой.
Рассказ первый. Червоноградский Ковпак.
В мае 1998-го года я, двадцатилетний юноша с билетом на поезд Киев-Баку и двадцатью рублями в кармане, сидел на хоть и новом, но довольно-таки неудобном пластиковом сидении в зале ожидания, и увлечённо разглядывал окружающих. Как и все молодые люди в этом возрасте, я был уверен, что достиг зрелости, рассудительности и способности принимать взвешенные решения.
Особенное внимание моё привлекли две группы лиц – цыгане, похожие на любых других цыган, которых можно встретить и поныне на вокзалах страны, и галичане. Первые в основном были представлены смуглыми женщинами неопределённого возраста, одетых не по тёплой погоде в куртки или плащи из болоньевой ткани и закутанные в большие чёрно-зелёно-красные платки, и ватагой кучерявых темноволосых детишек в самой разномастной одежде – от шортиков и маечек и до тёплых спортивных костюмов. Вторые, жители Галицкой Украинской Республики, несколько лет назад возникшей и бескровно, полюбовно отделившейся от Союза, удивляли сочетанием в облике казалось бы несочетаемых вещей – нарочито подчёркнутой иностранности, свято оберегаемой украинскости, тщательно скрываемой бедности и желанием казаться богатыми. Их иностранность заключалась в импортных джинсах и кроссовках, но более всего - в специально широко раскрытых галицких газетах, уже тогда выходивших на латинице. Их украинскость проявлялась в рубашках-вышиванках, которые в Киеве носили одни лишь выходцы с Западной Украины. Их бедность ясно давала себя знать в поношенности большей части их одежды, кроме разве что народных сорочек, и в огромных полосатых сумках, прозванных в народе «галичанками», в которые они накупали всякий товар на рынках Киева, чтобы после перепродать в Польше, Венгрии или Словакии. Их желание казаться богаче проистекало из того, что одевались они строго в знаменитые, тогда ещё популярные и у нас, западные бренды – Найк, Рибок, Адидас, а на руках носили поддельные копии дорогих часов. В общем, вид они имели довольно комичный, но совершенно безобидный, и вызывали к себе скорее жалость, чем какие-то иные чувства.
Один из этих галичан, Дима Венько, дюжий мужик двадцати пяти лет, родом из-под Ивано-Франковска, стал моим попутчиком. Вышиванку он не носил, но остальные атрибуты – кроссовки и спортивный костюм от «Адидас», и псевдо-золотые часы – были при нём. Ехал он в Волгоград, к двоюродному дяде, работать штукатуром на стройке нового стадиона. Как и тысячи его соплеменников, прекрасных мастеров, он всю свою жизнь шабашничал то там, то тут. После отделения Галиции и до Кризиса эти ребята неплохо подзаработали в Чехословакии, Австрии и Швеции, теперь же переориентировались на Восток. Надо сказать, что поначалу я относился к Диме с некоторой опаской, ибо тогда мы считали, что все «западэнцы» с глубокой ненавистью относятся к восточным своим собратьям, но уже совсем скоро выяснилось, что я заблуждался.
Дима прекрасно говорил по-русски и очень хвалил перемены в Киеве – новое здание вокзала, чистоту на улицах, полное отсутствие бездомных и пьяниц, и непривычно вежливых «копов». Так, на американский манер в Галичине звали бывших милиционеров, ставших полицейскими. Свои же родные, львовские власти он критиковал беспощадно, щедро посыпая головы «отцив нации» проклятиями и ругательствами. Выяснилось, к примеру, что в некоторых городах Западной Украины уже не первый год длился самый настоящий мусорный коллапс. Мусор, как выяснилось, элементарно некому убирать, так как все, кто мог бы это делать либо уехали насовсем, либо на заработки.
Воспоминания о неурядицах на родной земле испортили Диме настроение и он, чтобы исправить ситуацию, достал откуда-то – мне показалось, что прямо из-за пазухи, бутылку «Берёзовой Горилки». От водки я отказался, так как занимался в юности спортом и был в команде факультета по волейболу. А вот на предложение выпить по пивку согласился. На радостях, Дима, хоть и был старше, сам вызвался сгонять в вагон-ресторан.
Вернулся он с двухлитровой бутылкой «Янтаря», большим пакетиком чипсов и двумя поллитровыми пластиковыми стаканчиками.
Парень я был немаленький, и хоть пил редко, но за счёт физического здоровья пьянел медленно. Бутылка, само собой, была не последней. А к концу третьей «двушки», изрядно уже захмелевший Дима рассказ мне историю. Историю о Червоноградском Ковпаке.
Случилось это дело весной 1992-го года. Ещё и месяца не прошло с памятного заседания западноукраинских областных «рад*» («*советов»). 15 марта депутаты, большая часть которых совсем ещё недавно были добросовестными членами КПСС, пугаясь собственной смелости и с яростной мольбой к «захидным друзям», провозгласили создание независимой и демократической Галицкой Украинской Республики, ГУР. Народу тут же объявили об этом по радио, через громкоговорители. И не успело ещё смолкнуть в Карпатских Горах это объявления, как новообразование было признано Польшей, США, Британией, Канадой. А через пару дней во Львове открылись и первые диппредставительства.
Запад пошёл ва-банк. Никто не мог предсказать ответную реакцию Союза. Ядерные силы США и Британии были приведены в полную боевую готовность – там ожидали чего угодно. Только не того, что случилось на самом деле: ничего. Несколько недель Москва и Киев сохраняли гробовое молчание.
Но были внутри ГУР и те, кто не одобрял последние события. На самом деле, их было очень много, но по исконно крестьянской привычке народ выжидал. Бригадир угледобытчиков третьего участка шахты Червоноградской, Мыкола Зарэма, выжидать не стал.
Утром шестнадцатого марта, сразу же после «летучки», на которой растерянный мастер как мог отвечал на вопросы подчинённых, Мыкола потребовал собрать общее заседание профсоюза. Как водится, начальника профкома шахты и обоих заместителей на рабочем месте не оказалось. Директор предприятия уехал во Львов, главный инженер упился прямо в кабинете и едва ворочал языком. В общем – все руководящие «панове» вели себя неадекватно, и влиять на ситуацию не хотели и не могли. Зарэму, который пользовался на шахте всеобщим уважением, выдвинули на должность временного председателя рабочей рады. Тот согласился.
Кто же таков был Мыкола Остапович Зарэма? Почему без промедления взял на себя ответственность, и почему коллеги эту ответственность ему доверили?
Это был такого типа человек, вся внутренняя сила, вся энергия которых в полной мере пробуждаются только в кризисных, катастрофических ситуациях. Такие люди во времена революций и войн делают головокружительные карьеры. Такие люди сражаются до последнего в окружении, когда нет ни единого шанса, ни даже самого прозрачного, самого обманчивого намёка на надежду. Когда такой человек поднимается из окопа и бежит на неприятеля хоть бы и с одной только сапёрной лопаткой – сослуживцы бегут за ним. Однажды, Зарэма и его бригада просидели в завале неделю с очень скудными запасами воды и почти без пищи – и выжили, все до единого.
Простой, и в то же время непростой украинский мужик. Крепкий, невысокого роста, с пышными усами пшеничного цвета, в которые много набивалось угольной пыли, но он наотрез отказывался сбривать их. Весёлый, в меру пьющий, не в меру работящий – он верил, что страна должны быть для людей, а не люди для страны.
Вот таким человеком был шахтёр Мыкола Остапович Зарэма.
В полдень того же шестнадцатого марта он попытался переговорить по телефону с начальством остальных шахт Львовско-Волынского угольного бассейна. На посту оказался лишь один из директоров – коммунист, ветеран войны и ветеран труда Андрий Александрович Савчук, руководитель Великомостовской шахты номер восемь. Престарелый руководитель внимательно выслушал шахтёра и выразил ему полную свою поддержку.
К трём часам дня посланники Зарэмы и Савчука добрались до всех местных шахт. В ускоренном режиме были проведены выборы: власть перешла в руки временных рабочих рад. В семь вечера в Доме Культуры в Червонограде началось совещание председателей. Было провозглашено создание Временной Народной Рады, и решено провести выборы на всех предприятиях, всех учреждениях Червонограда, и окрестных сёл. А дальше – действовать по обстоятельствам. Председателем, разумеется, избрали Мыколу Остаповича.
В девять вечера Зарэма лично явился к начальнику милиции и заявил, что город находится под управлением ВНР. Майор Навицкий только пожал плечами, ибо разобраться, что происходит в стране было сложно. Сегодня такая Рада – завтра другая, а бандитов всё равно кому-то нужно ловить.
Попытки найти «голову́», то есть мэра города закончились провалом. Здание горисполкома оказалось закрытым на замок. Заспанный охранник, открывший дверь после пяти минут сердитого стука, непонимающе уставился на свежеотпечатанные документы представителей новой власти, а потом рассказал, что с самого утра кроме охраны на работе никто не появлялся.
Охранника вежливо попросили идти домой, а здание опечатали – до дальнейших распоряжений. Зарэмы свой временный штаб решил держать в Доме Культуры: ему нужен был большой концертный зал для встреч с городской общественностью.
И все отправились спать, так как уже перевалило глубоко за полночь.
В восемь часов тридцать две минуты утра, в кабинет директора ДК, который заняли председатель ВНР Зарэма и его заместитель Савчук, ворвалась представительская делегация. Испуганный и злой депутат ранее Львовской областной, а теперь – Галицко-Украинской республиканской Рады Марчук, ещё более испуганный и более злой голова Червонограда Стержецкий, настороженно-сосредоточенный генерал милиции Костюк из Львова и майор Новицкий, который с виноватым видом, периодически тихонько покашливая, смотрел в пол.
Депутат, голова и генерал, матерились в три голоса - виртуозно, вдохновенно и даже временами, совершенно забываясь, переходили на язык идеологического противника – на русский, то есть. Они потрясали руками, брызгали слюной, стучали по столу кулаками. Костюк в запале даже швырнул оземь собственную форменную фуражку и не заметил этого.
Савчук широко улыбался, обнажив 2 ряда почти одних лишь вставных золотых зубов. Его, прошедшего и Великую Отечественную, и без малого сорок лет проработавшего с шахтёрами, удивила изобретательность «панов», проявляемая в крепком слове. После особо заковыристого проклятия или особо страшной угрозы, ветеран с чувством бил ладонью по подлокотнику кресла, ерзал, смеялся и приговаривал что-то типа: «От вжэ ж брэшэ сучий сын!» или «Ох, добрэ загибае!» Разумеется, это бесило «можновладцив*» («*вельмож») ещё сильнее.
Зарэма же слушал молча. Он работал с какими-то бумагами: читал и отрывисто подписывал. И лишь пару раз, исподлобья взглянул он на потные, раскрасневшиеся, перекошенные от злобы лица визитёров.
Так прошло минут пять. «Панове» начали выдыхаться, а вскоре и задыхаться. Разжиревшие, обрюзгшие их тела требовали немедленного отдыха. Трое, громко сопя, отдуваясь и вытирая лбы рукавами, плюхнулись на стулья для посетителей, стоявшие у стенки. Майор же не знал, что ему делать и переминался с ноги на ногу.
Зазвонил телефон. Мыкола Остапович взял трубку, с минуту слушал, а потом бросил коротко: «Дийтэ*» («*действуйте»). Ещё через минуту в кабинет вошло шестеро шахтёров в рабочей одежде, с красными повязками дружинников на рукавах. Шахтёры деловито, но вежливо подняли чинов на ноги. И что-то было в спокойных глазах этих трудящихся такое, что даже генерал не рискнул сопротивляться – сдал табельное оружие. Голова и депутат же так перетрусили, что, наверное, не смогли бы и стоять, если бы их не придерживали.
Чинов вывели из кабинета. А майору Зарэма тихонько бросил: «Идить работайтэ, Остап Олэксийовыч». Тот кивнул и ушёл.
В одиннадцать часов из Львова прибыла колонна армейских грузовиков «Урал», привезших солдат внутренних войск. Во главе колонны ехал БТР. Чуть позже подтянулся милицейский спецназ на трёх вместительных автобусах ЛАЗ. Самыми последними добрались важные люди из новообразованного галицкого правительства – министр внутренних дел в только вчера сшитом мундире, группа львовских депутатов и какой-то таинственный человек, официально не имевший отношения к происходившим событиям. Тем не менее, любому, кто достаточно долго наблюдал за тесной группкой руководящего состава, становилось ясно, кто из них отдавал распоряжения.
Он был одет в дорогое, выделяющееся даже на фоне небедной депутатской одежды, кашемировое пальто благородного тёмно-серого цвета, носил того же оттенка фетровую шляпу, и туфли его были вычищены до блеска. Он смотрел собеседникам не в глаза, а в район переносицы. Он говорил очень тихо, на ломанном русском языке с явно выраженным акцентом жителя Туманного Альбиона. Он примечал каждую мелочь, каждую деталь и мгновенно анализировал их так, чтобы применить в свою пользу. Он даже не старался скрывать презрение к окружающим, ловившим каждое его слово с таким подобострастным вниманием, будто он был белым джентльменом, а они – его чернокожими рабами.
БТР поставили прямо напротив входа в ДК. Солдаты в два ряда, сплошной стеной оцепили здание, а спецназовцы готовились к штурму. «Белый господин» отдавал короткие распоряжения своей галицкой свите, и в то же время с некоторым беспокойством и даже недоумением поглядывал на быстро увеличивающуюся толпу молчаливых местных жителей - в большинстве своём мрачных, крепких мужчин, чьи лица и одежда были щедро притрушены угольной пылью. В их неестественно выделяющихся на грязных лицах, и от этого казавшихся больше глазах не было и намёка на раболепие и подобострастие. Но была угрюмая решимость, и такое великодушное, почти сверхчеловеческое пренебрежение смертью, что англичанин с пугающей ясностью понял – если начнётся, то его не спасут ни автоматы, ни БТР, ни красивые, едва просохшие печати на официальных документах представителей власти новосозданного западноукраинского государства.
Человек в дорогом пальто по своему обыкновению просчитал варианты развития событий. Ему нужно было привезти войско побольше. И желательно бы взять наёмников из Польши или Западной Европы, ибо достаточно харизматичный и уверенный в себе лидер в этой ситуации может нейтрализовать или вовсе переподчинить себе военных, своих соотечественников.
Англичанина не волновало, сколько прольётся крови. Он беспокоился только о своей жизни и в меньшей степени – о выполнении задачи. Что ж. Сейчас он отступит, но через несколько дней вернётся. И если понадобится, то будет бомбить этот городок и расстреливать непокорных жителей из дальнобойной артиллерии. Он уже делал подобное в Африке. И сделает ещё раз.
Впервые за долгие годы службы Короне, он сомневался: уехать во Львов или отдать приказ на штурм. Он явно допустил ошибку в своих прогнозах по реакции местного населения, а если алгоритм составлен неверно, то шансов получить искомый результат мало.
Дверь Дома Культуры бесшумно отворилась. Из осаждённого здания вышел человек. Он был одет в шахтёрскую робу и носил старенькие, поношенные, но чистые ботинки. Лицо мужчины было гладко, до синевы выбрито, а волосы зачёсаны назад. Он остановился, медленно развернул ладони в сторону солдат, показывая, что безоружен. Спокойным шагом, будто прогуливаясь с женою в парке вечерним вечером, миновал он БТР и направился прямиком на строй автоматчиков.
Он не хотел войны. Не хотел, чтобы гибли люди.
Тишина стояла такая, что тихое чьё-то покашливание разнеслось над всей толпой и отправилось гулять по соседним улочкам. Все, кроме Зарэмы, замерли в тяжёлом, прогоняющем все мысли напряжении.
Он шёл, один и безоружный, против десятков молодых мужчин с автоматами. Англичанин жадно, с нездоровым, лихорадочным вниманием всматривался в лицо идущего человека. Британцу неприятно было признавать это, но он видел перед собой честного, свободного индивидуума, вольного духом и абсолютно бесстрашного. Неприятно оттого, что в типично англосаксонском высокомерии, джентльмен оставлял право на высшие проявления души только за своей расой и своим кругом. Его противник с трудно произносимой славянской фамилией не был высокого происхождения, но крупные, грубоватые, и в то же время тёплые черты его лица светились благородством, достоинством и доблестью. Это был настоящий советский воин, украинский казак, древнерусский витязь. Истинный представитель народа, который один из всех племён земных ещё противился воле англо-американского мира, ещё оставался независимым и не гнул спину ни перед кем.
Солдаты расступились. Опустились их руки, ослабли – тяжело и автоматы держать. Стыд, жгучий, жаркий, опалял их нутро, и подступал комок к горлу. Сейчас каждый из них – не защитник Родины, не верный её сын, а предатель. И не народу они служат теперь, а надменному чужеземцу и его лакеям с заплывшими, заискивающе-наглыми лицами, которыми бог метит всех жадных и жестоких, но слабых и трусливых людишек. Сгрудились, столпились в кучку солдаты, чтобы товарищеское плечо уменьшило тяжесть на сердце. Понурились головы их, позакрывались очи их, чтобы не выпустить наружу влагу, плещущую из глубин души.
Зарэма остановился. Оглядел и шахтёров, из которых каждого знал по имени, и солдат, которые прятали глаза и боялись взглянуть на него – он не держал на них зла, они делали то, что приказали. Посмотрел Мыкола Остапович и на группу ясновельможных «панив» со Львова, чьи лица напоминали восковые маски, и на их хозяина-чужеземца, у которого лицо было холёным и красивым, а глаза – холодными, волчьими. Бригадир Зарэма сказал своё последнее слово, громко сказал – так, что годами оно ещё бродило по лесам и горам древней русской земли.
- Ничего не бойтесь, товарищи! Работайте усердно, как если бы для себя работали. Живите дружно, как будто бы все вы были одна семья. Любите крепко, словно последний день у вас остался на свете. Не верьте панам - они не для вас лучшей жизни хотят, а для себя только. И верьте в то, что Родина вернётся за нами. Прощайте!
Не вышло прощания у бригадира Зарэмы - не захотели шахтёры отпускать товарища. Обступили плотной, не прорвёшься, стеной, окружили всю площадь, перегородили дороги.
Визгливые, полные жёлчной злобы и животного страха приказы львовских руководителей напрасно прорезали тишину благодатного полдня украинской весны. Напрасно хватали они за руки и плечи ближних солдат, и приказывали стрелять. Напрасно тряс табельным оружием перед носом армейского командира и грозил всеми карами земными и небесными франтоватый министр – добился он лишь того, что капитан-афганец забрал у него оружие и от души врезал по толстой, красной морде. Напрасно махал дипломатическим паспортом растерявший надменность слуга Королевы – его, вместе с холуями, крепко, по-пролетарски, проучили...
Временная Народная Рада просуществовала ещё три недели. Ко второму апреля уже половина городков и деревень Волынской и Львовской областей на местных собраниях выразили волю подчиняться Червонограду, а не Львову. А 7-го апреля состоялись Американо-Советские переговоры. Всем, кто не хотел жить в независимой Галиции, гарантировали свободный проход на советскую территорию и полную компенсацию за потерянное имущество.
Мыкола Остапович возглавил гигантскую колонну шахтёров-переселенцев, отправившихся из Червонограда на Донбасс тысячью автобусов. Он согласился сдать печать ВНР только министру внутренних дел Украинской Советской Республики, когда колонна перешла границу.
В народе прозвали его «Червоноградским Ковпаком».
Мирный, древний, тихий Киев в неизбывно прекрасной столичной провинциальности своей остался позади. Растворилась в перестуках колёс, уплыла за равнинный горизонт весенняя, широкая, залитая тёплым весенним сиянием, опоясанная изумрудно-зелёным поясом, Украина.
Я покинул свою Малую Родину, чтобы познакомиться с Родиной Большой. Целый мир лежал передо мной. Я смотрел на закатное солнце и думал о невероятных, казавшихся мне сказочными землях, в которые приведёт меня судьба. И долго ещё, когда уснул вагон и погас свет, я вглядывался в проносящуюся за окном ночь и пытался представить, какие чудеса мне предстоит увидеть, какие приключения пережить и каких людей встретить на пути.

Вот эта концовочка мне по душе)). Спасибо.

Все Вы, наверное, знаете или хоть раз в жизни слышали о Петре Степановиче Котляревском, российском полководце. Он прославился блистательными, невероятными победами. Бил персов, иногда превосходящих его силы в сотню раз. Он покорил Азербайджан, навеки отбив у Персии желание владеть Закавказьем. Пушкин звал Котляревского «бичём Кавказа», Пикуль писал о нём, как о «генерале-метеоре». Его рисовал Айвазовский, в его часть назвали казачью станицу в Кабардино-Балкарии.
Он был украинцем, потомком казаков со Слобожанщины.
Почему я вспомнил о славном, героическом сыне Украины? Потому, что жизнь свела меня с не менее удивительным, чем легендарный генерал, человеком, земляком и даже дальним родственником Петра Степановича. И пусть о моём знакомом не снимают фильмы и не пишут романы – он, без сомнения, достоин всякой чести, ибо уже в наше время, он совершил почти тот же подвиг, что и его овеянный славой родич. Человек этот не вёл в бой батальоны, не штурмовал неприступные стены крепостей, но, тем менее, он тоже покорил Азербайджан. Или, если точнее – он защитил страну от неприятеля, сорвал планы по отторжению республики от Союза и превращению в марионеточное «независимое» государство, истинными правителями которого должны были стать заокеанские «друзья». И хотя многие во времена моей молодости по непонятным причинам верили, что американцы жаждут только распространять демократию, свободу и права личности – на самом деле, они жаждали лишь землю, ресурсы, которые в ней находятся и людей, которые эти ресурсы добудут. То есть – единственное, что, заботило их на самом деле это деньги.
Деньги были богом, смыслом, началом и концом всего сущего для западной элиты. Это всепоглощающая страсть к наживе когда-то возвысила мелкие европейские королевства и превратила их в мировые империи, и она же, в конце концов, уже в наше время, погубила эти несчастные народы и привела их в то бедственное и почти безвыходное положение, в котором они пребывают.
Но всё это читатель знает не хуже меня, так что перейду к самому рассказу.
В Баку я довольно быстро нашёл и работу и жильё. Надо признать, что среди восточных народов, а наших добрых братьев-азербайджанцев можно смело отнести к таковым, в большом почёте умелые механики. Я об этом знал, и в блокноте у меня ещё с Киева было записано несколько адресов автомастерских. В первой же мастерской я получил работу и койку для ночлега. Зарплата весьма неплохая по меркам студента – около трёхсот рублей, а проживание и даже питание – бесплатно. Я рассчитывал скопить несколько сотен и отправиться в путешествие по Кавказу. Но случай представился гораздо раньше, чем я рассчитывал.
Не прошло и недели моей жизни в Баку, как в гараж к нам вкатили, сверкающий каким-то дорогим перламутрово-серебристым покрытием, Линкольн Таункар. Машина эта производилась в своё время в Америке, и кроме внешнего вида достоинств у неё решительно никаких не было. Но в определённых кругах таункары ценились даже выше, чем мерседесы и бмв, и владельцы мирились с нуждой в частых ремонтах и тратили на них крупные суммы.
Хозяин линкольна Атабек Искандерович приходился троюродным братом нашему Акраму Каримовичу и был полной его противоположностью. Владелец автомастерской был высоким, простым, шумным, любил выпить и поговорить, а его родич – низкого роста, пухлый, говорил всегда тихо и тщательно следил за каждым словом. У Атабека было две оптовых овощных базы под Москвой, и по здешним меркам он был очень влиятельным человеком. Поначалу он мне решительно не понравился, ибо показался высокомерным и себялюбивым, но после я узнал, что он иногда заикался, и поэтому старался говорить поменьше и потише.
Линкольн я починил за две минуты. Обрадованный Атабек позвал меня с собой в поездку по фермам, где ему нужно было заключить договора с поставщиками. Разумеется, я согласился, ибо мне предложили и солидные деньги и возможность попутешествовать.
Не буду пересказывать всё подробно, скажу лишь, что в пути случилась авария. Мы рухнули с обрыва в какую-то небольшую речку, название которой я успел позабыть. Вода в речке была ледяная, и пока я вытаскивал Атабека Искандеровича и трёх наших попутчиков, которых незадолго до этого подобрали в соседнем селении, жутко простудился.
Искандерович доставил меня в ближайшую больницу. Это был какой-то малоизвестный, но престижный санаторий в предгорьях, в котором отдыхали и лечились важные чиновники и деловые люди. Нас даже на территорию пускать не хотели, и Атабек Искандерович ругался, уговаривал, предлагал деньги. Это не помогало. Помогло то, что пришёл доктор, взглянул на меня и тут же приказал впустить. Меня лихорадило, а температура, как оказалось, перевалила за сорок один градус.
Я был молод, и Бог не обделил меня силой, так что через два дня я уже был на ногах. Врач, Замир Салиевич, рекомендовал мне остаться ещё минимум на неделю, а лучше – на две, ибо у меня нашли ещё какую-то недолеченную с детства болезнь лимфоузлов. Я подчинился, хоть и с неохотой.
Скажу два слова о больнице. В персидские и ранние российские времена земля и поместье принадлежало роду знатных беков. Беки поддержали одно из кавказских восстаний против царского владычества и впали в немилость. Усадьба перешла к аристократической русской семье, был достроен ещё один корпус. В советскую эпоху национализирована, и с тех пор несколько раз переходила от одного ведомства к другому. Восточное очарование, живо напомнившее мне Бахчисарайский дворец, было в полной мере сохранено: изящные арки, искусная мозаика, опутанные виноградом стены, выложенные мрамором дорожки. В идеально ухоженном парке стояли кованные скамеечки и располагались три беседки из белоснежного гипса – новоделы, но искусно имитирующие старину. В беседках были установлены деревянные столы для настольных игр. На заднем дворике, вымощенном блестящими от возраста и частых прикасаний гранитными блоками, примостился эффектный фонтан из дорогого армянского мрамора давалу, с обвитыми плющом бортами. Фонтан, как ни странно, исправно работал и многие отдыхающие (или правильнее будет – пациенты), ходили к нему, усаживались на деревянные скамейки под стенами старого корпуса и кормили голубей пышным белым хлебом из столовой, слушая их довольное курлыканье и задорное журчание водной струйки.
Там, у фонтана, я и познакомился с Василием Геннадьевичем Симоновым, харьковчанином. Так уж вышло, что и он и я, хоть и по разным причинам, держались особняком и не были знакомы ни с кем из постояльцев в обычной жизни.
Василий Геннадьевич носил всегда льняную пижаму в бело-серую полоску, слегка напоминающую арестантскую робу начала века, и не по сезону тёплые махровые тапочки. Его очки были не с золотой, как у многих здесь, а в роговой оправе – такие и поныне встречаются в среде провинциальной интеллигенции. Изрядно поседевшие, но густые светло-русые волосы он тщательно зачёсывал направо, обильно применяя польскую помадку. Эту процедуру он проделывал дважды в день – рано утром и перед ужином. Брился он так же скрупулёзно, и не признавал ни электрических, ни безопасных бритв - только бритвенный нож, который сам же и затачивал о наждачную бумагу. Росту Симонов был чуть выше среднего, с великолепной осанкой, словно у молодого, едва закончившего военное училище офицера. Черты лица у него были тонкие и правильные, как у аристократов на старинных картинах. Взгляд слегка влажный, всепонимающий – такой бывает у пожилых дипломатов, писателей и профессоров. Он держался с естественными, совершенными благородством и достоинством – не теми, за которые ошибочно принимают холёность, богатство и властность, но духовными, натуральными и непоказными качествами, которые вырабатываются за долгие десятилетия непорочного служения высшим идеалам и искренней веры в эти идеалы. Всякий, кто обращался к нему даже по самому пустяковому поводу, помимо воли старался казаться лучше, чем был на самом деле. И медсёстры, и доктора, и самые высокие чины и самые богатые бизнесмены (которых тогда часто называли «нэкменами») из отдыхающих относились к нему с удивительным для них самих почтением, хотя никто, кроме главврача Замира Салиевича не знал о Симонове ничего.
Признаться, ни разу на жизненном пути не встречались мне люди, излучающие такого рода силу, какая буквально изливалась из худощавой фигуры, но всего более – из стальных, никогда не меняющих цвет глаз самого таинственного из отдыхающих санатория. Эта субстанция, почти видимая, почти ощутимая не походила на то добродушно-весёлое ощущение физического превосходства, свойственного мужчинам крупным – борцам, тяжелоатлетам, простым сельским силачам. Не была она и дерзкой, задиристой, хмельной удалью, которую часто выставляют напоказ бойцы: каратисты, доблестные наши десантники да уличные задиры – неофициальные чемпионы дворов, районов, городов. Это было нечто иное – движения Симонова были точны, скупы, даже будто ленивы и в то же время грациозны, плавны.
Мне довелось повстречать людей, похожих на волков, зайцев, кошек, лисиц и многих иных животных, даже на медведей. Но лишь одного человека я мог бы с чистым сердцем назвать львом – Василия Геннадьевича. Его одинаково легко можно было бы представить в рыцарском доспехе во главе средневековой дружины, в огромных красных шароварах и с длинным русым чубом, выслеживающим в бескрайних камышовых зарослях татарский отряд, или же в белоснежном старорежимном мундире, вальсирующим с графиней Ростовой на драгоценном паркете царского дворца.
В детстве и юности я отличался трудно объяснимым, почти мистическим почитанием и даже преклонением перед стариной. Всё, что случилось в прошлые эпохи, казалось мне святым, сказочным, более настоящим и истинным, чем происходящее на моих глазах. Чувство это распространялось и на старых людей, и оно не растворилось ещё окончательно во взрослом сознании к двадцати годам. Поэтому, Симонов представлялся мне символом прежних времён, и даже воплощением самой Руси - страны гениальной и сказочной, хмельной и раздольной.
Почему я так подробно, так детально описываю свои впечатления о Василии Геннадьевиче? Я просто не хочу, чтобы вы приняли его за очередного любителя баек. Уверен, вы многих встречали людей, у которых всегда наготове несколько невероятных историй о том, как они чуть не попали в сборную Союза по хоккею или почти отобрались в отряд космонавтов, или провели ночь в поезде с известной на всю страну певичкой. Эти люди думают о том, что бы соврать, какую из придуманных историй вынуть на свет Божий из своего фантазийного арсенала, так как в жизни их ничего никогда не происходило грандиозного, такого как в кино или книге. Есть и более искусные придумщики – они сочиняют на ходу, каждый раз по новой, и их истории никогда не повторяются в деталях: и я сейчас не говорю о таких почтенных вещах, как рыбацкие или охотничьи сказания – это святое, и без этого никуда. Симонов же был человеком совсем иного толка. Он был из тех, чьих приключений и деяний хватит на бесконечный сериал, и кому приходится тщательно выбирать, что бы такое рассказать из своего прошлого, какую тайну приоткрыть. Я хочу, чтобы вы так же поверили Симонову, как поверил ему я – каждому слову, без сомнений, без вопросов.
Василий Геннадьевич заговорил со мной, когда я, радуясь прошедшей лихорадке, но ещё довольно слабый, выбрался на уютный задний двор. Он рвал в руках ломоть хлеба и делился им со стайкой сине-сизых, лишённых всякого страха к человеку, голубей. И без того вполне сытые, птицы хаотически и жадно бегали по древнему граниту, и охотясь за каждой новой крошкой.
Узнав, что я из Славутича, а мой отец родом из Змиевского района Харьковщины, где в ту пору ещё жили мои бабушка и дедушка, товарищ Симонов сразу проникся ко мне расположением: так, два земляка неизбежно становятся близкими людьми, не смотря на разницу в возрасте, достатке и уровне образования. Они становятся друг для друга нитью, связующей настоящее человека со всем дорогим, что он оставил в прошлом на родной земле – а вспоминается, в таким случаях, только хорошее. Я рассказал пожилому мужчине о своём решении бросить учёбу и повидать мир. Он рассмеялся: ведь и сам покинул отчий дом в восемнадцать лет, горя страстью к путешествиям.
Он присматривался ко мне некоторое время, а потом решился на откровенность. Он умирал. Четвёртая, неизлечимая стадия рака. Свои последние месяцы он проводил, путешествуя по санаториям в разных уголках Союза. Мне, счастливчику, к двадцати годам познавшему смерть лишь в виде похорон прабабушки, да соседа по лестничной площадке, было жутко от спокойного, будничного тона, с которым пожилой человек говорил о скорой кончине. Его слова так разительно, так пугающе, так отталкивающе контрастировали с буйством южного лета, что у меня закружилась голова. Однако, не этим хотел поделиться со мной Василий Геннадьевич. Собственная жизнь или смерть для него мало что значили – он был из той породы людей, ныне уже вовсе исчезнувшей, которые не мыслили себя вне Отечества. Они радовались радостью Родины, горевали её горем, болели её болезнями – их дух был частью большой коллективной души страны. Не бессознательно, как у ныне живущих, но абсолютно осознанно, неразрывно и постоянно.
Итак. В июне 1991-го года, Василий Геннадьевич, тогда ещё полный сил и здоровья мужчина слегка за шестьдесят, прибыл в аэропорт Баку. Он летел обычным рейсом, и почти не выделялся на фоне остальных пассажиров. Серый костюм фабричного московского покроя, пиджак аккуратно сложен и перекинут через левую руку, в правой руке – коричневый кожаный портфель, белая рубашка, летние белые туфли. Чиновник средней руки, преподаватель в институте, врач – совершенно обычный человек, тысячи ему подобных каждый день совершают перелёты по громадной стране. Стороннего наблюдателя могли бы привлечь разве что обильно напомаженные волосы и явно военная выправка.
Василия Геннадьевича никто не встречал. Тем не менее, стоило ему только выйти из здания, и поднять руку, призывая такси и возле него тут же, игнорируя иных потенциальных клиентов, пришедших гораздо раньше, остановилась видавшая виды двадцать первая Волга. Таксист – пожилой мужчина с сильным кавказским акцентом убедительно пресёк попытки троицы развязных парней, одетых в кожаные куртки и джинсы, сесть в такси. Товарищ Симонов сел на заднее место и машина, провожаемая злобными взглядами молодых людей, тронулась.
Товарищ Симонов поселился в недорогой гостинице с ничего не значащим названием, вроде «Искра» или «Парус», в такие крайне редко попадают командировочные или туристы из Москвы. Обычно, в подобных гостиницах селятся провинциальные жители, у которых нет родственников в столице республики. Постройка шестидесятых годов, с кое-какими следами шика, с непременными пальмами в вазонах – за которыми, кстати, ухаживали намного лучше, чем за постояльцами, с десятками лиц полукриминального облика, снующими по нижним и верхним этажам, с часто ломающимися кранами и, как ни странно, с великолепным видом с балкона. Вы таких гостиниц уже не встретите даже в самом захудалом городке где-нибудь посреди снежных просторов Севера или пустынь Юга – я и сам их почти не помню, и нельзя сказать, чтобы я, или хоть один советский человек скучал бы по ним.
Таксист-кавказец, грузин Георгий Александрович, известный под именем Габо́, был старым, проверенным другом Симонова, с которым прошли они неизвестные и известные войны Азии и Африки. Пенсионер, бывший офицер одной из тех таинственных частей, номера которых никогда не печатают в газетах, прибыл из соседней республики, чтобы выполнить со своим товарищем неофициальное задание Комитета. Они действовали полностью на свой страх и риск, и в случае провала отвечали бы перед законом, как обычные граждане. Отметим, что водитель такси – довольно распространённое прикрытие в таких делах.
Габо разыскал для Симонова ещё двух отставников, осетина Ала́на и чеченца Булата и образовалась полноценная оперативная группа. Так, команда из четверых храбрецов, младшему из которых уже перевалило за пятьдесят, бросила вызов мрачной, жестокой, неумолимой силе, собиравшейся поглотить солнечный, прекрасный, богатый и древний Азербайджан.
Главной целью группы было выявление руководящего состава «рейдеров». Так на Западе называли людей, воровавших не картошку или кошельки, но заводы и стадионы, и даже – целые страны! Единственное, чем Комитет в достатке снабдил Симонова – деньгами. В его портфеле, привезённом из Москвы, были туго набитые пачки стодолларовых банкнот – в те времена они довольно бойко ходили по нашей территории, и не было ничего лучшего для взятки или налаживания контактов, чем банкнота с изображением Бенджамина Франклина, одного из отцов-основателей американского государства.
Каждый член группы занимался своим делом. Алан и Булат вели слежку, Габо собирал информацию в криминальных и деловых кругах, Симонов координировал действия , а ещё – встречался с самыми проверенными кадрами республиканского КГБ и армии, по большей части – отставниками, такими же идейными коммунистами, как он сам.
В октябре группа, наконец, локализовала «ядро» вражеской сети. Компаний с иностранными инвестициями в те годы открывалось множество, и трудно было отличить честного предпринимателя от хорошо замаскированного шпиона. Агенты всемогущей компании «Бритиш Петролеум», они же – «хорошие друзья» ЦРУ действовали под личиной совместного предприятия по производству кожаной итальянской обуви в Баку. Напрямую действовать в нефтяной отрасли они не могли – закон тогда, как и сейчас, не позволял частные нефтедобывающие или нефтеперерабатывающие предприятия.
Сложность поиска заключала в том, что по-восточному осторожные партийные боссы, внезапно возникшая буржуазия и чиновники высших республиканских ступеней никогда не встречались напрямую с западными эмиссарами. Они посылали племянников, зятьев, внуков, односельчан. Само собой, вокруг каждого уважающего себя деятеля вращалось подобной публики во множестве. Эта братия, пожалуй, больше всех выиграла от смутных времён. Раньше они были классическими «бедными родственниками» и смиренно ожидали своей очереди на милость благодетеля. А теперь, к собственному изумлению, они превратились в важных персон – иномарки, дорогие костюмы, деловые поездки заграницу. Но самое главное – контакты с нужными людьми. Прослойка посредников жирела, множилась, жаждала большего и чуть ли не в открытую ожидала прихода новых времён, когда воровать народное добро уже можно будет безнаказанно и, более того, абсолютно законно.
Но, как бы ни были хитры и осмотрительны аппаратчики, слухи всё равно появлялись. И быстрее всего они распространялись в криминальной сфере. Габо, завязавший контакты с авторитетными людьми, узнал, какая иностранная компания настойчивее прочих обхаживает родственников местной верхушки. Американцы опутали своими сетями почти всех людей, принимавших решения на местах. Их работу сильно облегчал тот факт, что от местных властей не требовали каких-либо открытых предательских действий, мятежей или чего-то подобного. Нужно было просто выжидать, и принять Беловежский Сговор.
В конце ноября, Симонов, к своему огромному облегчению, получил из Москвы приказ действовать. Всё руководство «рейдеров», пятеро американцев и двое британцев, было захвачено в течение нескольких часов и отвезено подальше от Баку. И спрятали их не где-нибудь, а в том самом санатории, где я услышал эту историю семь лет спустя!
Сговор не состоялся и в середине декабря Комитет и контрразведка начали серьёзные действия по отстранению самых активных участников переговоров с западными эмиссарами. А «команда пенсионеров» разъехалась по домам, растить внуков и ловить рыбу.
Так закончилась история о битве за Азербайджан. История, увидевшая мир благодаря чистой случайности. И кто знает – быть может, в каждой советской республике и в самой Москве происходило тогда нечто подобное?

На эту тему давно пора начинать размышлять в литературном плане! Меня в этом смысле - по хорошему "задело", автор - пиши ещё.

Люблю такие истории.