если будешь когда-нибудь читать пруста,
дома в метро или просто спьяну,
вспоминай между строк все мои изъяны,
дурные стороны, дефекты и прочее,
устно изложенное вчера между кофе и виски.
слова простые не лезут ни в одно горло,
далеко лежат одно от другого признания,
разделенные пробелами риска,
что ты не поймешь прежде, чем я признаюсь.

небо лопнуло как баблгам
где-то там есть смерть
а здесь скучно как в кино
поиграй со мной маленькая девочка
я украду для тебя трамвай
буду загадочным как максим горький
поиграй со мной
я устал
посмотри на меня своими светлыми глазами
как тебя зовут?
мессалина

чуть тронь меня - заболею тут же.
еще немного - и безумно люблю.
иммунитет к тебе безнадежно нарушен.
моя самобытность равна нулю.

Всё, пожалуй, правильно. Без вопросов...

Она не сдалась. Вытирая слезы,
воображаемые, к тому же нечетко,
вспоминаю, что не гожусь в подметки
даже тому, кто мне не годится. Угрозы
никак не вкладывая ни между
строк, ни фоном, ни в сабждект,
ставлю подписью "м" и плачу
воображаемо, как и нежность,
что спит в кончиках пальцев,
сложенных накрест, бужу неурочно,
и если собираюсь что-то подстрочно
сделать, так это стараться
не пользоваться подстрочниками
в переводе стрелок с часов "полет"
на общие темы, на год вперед,
когда остановятся, точны, как мы,
на цифре между аста сьемпра
и аста маньяна.

Пылюсь сервантным хрусталем.
Жизнь упростилась до иконы.
Мне очень много лет, как я не помню,
Как дышит тот, кто бешено влюблен.

Казимир, может, Тафано зря отказалась за вас замуж? Стихи-то какие!

А вы думаете, почему я тут стараюсь? Еще вот немного стихов - и она моя

А вообще - спасибо

Кто бешено влюблен - с присвистом громко дышит,
Чем больше лет ему - сложнее тем диагноз.
Икона - не проста, просты по немоты
Лишь пыльные коты с чуть гжельными глазами.

Может, лучше так:

От строк ваших дыбом вся кожа, вместе
с волосами.

Я старался. Специально для Вас, мадам.

Понравилось.

в оправе февральского адюльтера -
в минус три диоптрии и в минус тридцать по Цельсию -
простого жиголо начиная карьеру
(или журналиста Riders digest - еще версия) -
в любом случае много не подают
на близорукость или припорошенный взгляд алкоголика -
вглядываюсь в тебя, ограниченный вьюгою
и городским транспортом, от боли, как
безумный, - в твои объятия, - или от холода,
но всегда молча и всегда натощак,
профессиональная клеопатра - твой дилетант антоний
ждет тебя у подъезда в одиннадцать
на исходе некрасивой февральской агонии;
мокрый платок, насморк, - парфюмерия, как и
тяжелая артиллерия, не поможет, ведь любить тебя -
нет вещей унизительнее, и не любить тебя -
нет вещей невозможнее, и сердечная недостаточность тоже
не спасет от порока сердечной привязанности, и чем дальше
от твоего порога, тем печальнее сердце и яснее путь, как будто
есть дорога, что от тебя уводит…

у меня под контролем все - от количества зажигалок
до макаронных изделий и программ телевидения
я занимаюсь тем, что, будучи жалок,
разглядываю их, таких же сомнительных

я хочу тех, кто никогда не даст
и мне лень быть до конца неопознанным
я иду на работу, покрываясь угарным газом,
как пыльцой. я опять за возраст

прячусь, когда не хожу с ней на танцы,
и прячу возраст, когда влюблен, и знаю,
что проще всего оказаться засранцем,
но осень придет - я снова растаю.

у меня под контролем все, кроме возраста
я пытался вспомнить, сколько мне за тридцать
и когда я последний раз - осенью? -
вздрагивал и просил ее сниться! сниться!

Ох... до мурашек... Вот это - спасибо.

Ох, правда? Значит, не только меня до мурашек? причем каждый раз
Спасибо

Я еду в троллейбусе,
размышляя о данности,
и, видимо, безответности
жития на воле,
о непременности
и грубом слове,
срывающимся в отношении
думающих иначе
без разрешения,
письменного тем паче.
Неприятие окружающих
вошло в привычку,
скрежет непонимания –
на оценку «отлично»
выполнен, так что
зубов не будет
лет через двадцать
смеяться будут.

То же в метро,
возвращаясь,
щеки надув от важности,
силами всеми стараясь
место расчистить данности.
Сесть, лишь представится случай,
глаза устремив под веки,
дабы случайных старушек
не лицезреть пакеты.
Так, поссорившись с alter-ego
в вопросах морали, совести,
и, развернув газету,
заплесневелой молодости
предоставить стоять в углу,
с ненавистью, изнывая
и разглядывая чету
восседающих шалопаев.

То же в среде снующих,
жаждущих пешеходов с улиц,
где в отдельности каждый строен,
чувством своим поющим
тушу возводит до ранга,
где приветствуют ангелы стоя,
пешеходов – работников банка,
пешеходов, больных от запоя.
Но толпа заровняет ухабы,
и неравенства жесткие рамки…
Ты бредешь, а библейские Хамы
затупили орудие Парки.
(с)

Господи, отведи стесняющихся,
мающихся без дела,
как отводил руки в стороны,
стороны от моего тела.

Отступи мой шаг в сторону,
сторону прочь от скуки.
Мой голос – любимый брат,
только речи его столь сухи.

Осени молотом грома летнего,
ослепи красками осени листопадной.
Зимней ночью – снежинок жертвами,
а весной – разбуди паводком.

Постриги меня налысо – не для службы,
не в монахи, но в город летний,
задыхающийся, капающий наружу
потом, преимущественно ответным.

Усыпи меня словом, вновь колеблющим
толщи тверди и птичью высь.
Лишь бы руки твои стареющие
на челе моем заново родились.

Напои меня чаем дурманящим
с травами прожитых лет-полей,
где пока так незрело саженцы
расстарались расти быстрей.

Дай огня ты мне сигаретного,
папиросу свою одолжи.
Дай послушать мне звона монетного,
не касающегося души.

Дай прохладу воды из сумерек,
рыбы, полной речной воды,
дай из пойманных рыбьих судорог
полный кан превосходной ухи.

Окуни меня в воду из соли
с криками чаек над гладью ее.
Ветер машет руками быстрыми,
открывая неверящим имя твое.

Ты укрой меня простынью легкою,
чтобы жар твой до тела достал.
Подари ты мне девушку кроткую,
чтоб ее я любимой назвал.

Распусти чьи-то волосы п’о ветру
и сыграй, господь, на губах ее.
О, глаза, отпустите, чтоб холодом
снова полнилось сердце мое.

Разбуди меня по утру солнечным
светом, помнящим о вчера,
чтобы я до ближайшей полночи
позабыл, что такое тьма.
(с)