Моя любимая учительница, Автор: Usimov ВНЕКОНКУРС Опции

[Каркун]

Автор: Usimov


Моя любимая учительница



У меня есть тайна: я знаю, что случается с нами после смерти, после того, как наше сознание испаряется. Но прежде, чем поделиться с вами этой поистине инсайдерской вестью, должен предупредить, что каждому человеку положен свой удел, jedem das seine, как гласит надпись на вратах немецкого концлагеря…
Я проживаю свою жизнь вновь и вновь. Рождаюсь 13 апреля 1995, прямиком после Дня космонавтики, и первых два года провожу в общежитии на «Проспекте Мира», еще во всем зависимый от родителей. Память о прошлых перерождениях обычно приходит ко мне на третий год, когда мы всей семьей переезжаем в новую квартиру. За короткий срок из неразумного дитяти вылупляется «двухсотлетний» человек.
Я называю такую трансформацию «вечным возвращением». Первые годы моего детства самые трудные: я знаю так много, а могу так мало. Детская оболочка хранит душу древнего старика, и древний старик изнемогает от бессмысленности детских дел. Мне читают сказки про цыплят и утят, учат считать и писать, а я не единожды доктор наук и спецкор АН РФ…
К тому же теперь я слишком хорошо знаю, что бывает, когда начинаешь в трехлетнем возрасте цитировать Канта и Гегеля, проповедовать семье экологический императив или рассказывать детсадовским няням о морфологии спиральных галактик. В лучшем случае тебя нарекают гением и обрекают на особую роль семейного идола вкупе с чрезмерным пристальным вниманием ко всем твоим ужимкам и прыжкам. В худшем – отдают в лабораторию-психушку, как Кэвина Спейси в «Планете Ка-Пэкс». Так со мной случилось после второго рождения, когда я начал строить из себя Нострадамуса вперемежку с Блаватской. Какое мне, собственно, было дело до того, что 11 сентября 2001, в день «исламского летчика», рушится то, что должно разрушиться?
Гордиться знанием высшей математики или квантовой механики, скрываясь за невинным детским личиком ребенка, позорно. Именно поэтому я выработал несколько незыблемых правил, которых свято соблюдаю:
1) не показывать чрезмерных знаний в детском возрасте;
2) не заводить отношений с людьми из близкого круга общения;
3) ни к кому не привыкать, не выделяться и ни в кого не влюбляться.
Последние два правила появились не от хорошей жизни. Дело в том, что после каждого перерождения люди меня забывают. Тягостно выносить, когда женщина, с которой прожил десятки лет, в следующее перерождение ничего о тебе не знает и корчит удивленное лицо, услышав фамильярное «ты»; когда бывшие друзья проходят стороной. Люди для меня – как зависшие программы, серые, пустые, вечно повторяющие свои монологи…
Я не жалуюсь, в предсказуемости будущего есть своя прелесть. Я знаю все, что должно произойти дальше. Знаю своих будущих одноклассников, учителей математики, истории, химии. Знаю их способности и недостатки. Знаю, какие сексуальные утехи предпочитаю знакомые женщины…
Вот и сейчас я сижу в 411-ой аудитории школы № 24 среди других пятнадцатилетних оболтусов и жду, когда завуч «впервые» представит нам новую учительницу математики, пиковую даму, которой давно уже пора на покой…
Пиковую старуху каждый раз переводят к нам в школу. Чудес не бывает. Реальность меняется только тогда, когда я прикладываю к ней свои усилия. А в последнее время (пять-шесть кругов «вечного возвращения») мне просто лень что-либо менять. Я автоматически вписываюсь в старую обстановку и плыву по течению. Я почти превратился в «симулякр», копию самого себя…
Вторник, 3 сентября, новый учебный год, 12.30. Сейчас должна войти завуч и представить «математицу». Завуч, чопорная пожилая женщина, молча пройдет к учительскому столу, почему-то сердито оглядит когорту подростков и скажет: «Понимаете, дети, Алена Николаевна ушла в декретный отпуск, – аудитория возбужденно зашушукается, – поэтому вашим новым учителем математики будет…» старая трухлявая карга.
– Понимаете, дети, Алена Николаевна ушла в декретный отпуск, – хи-хи-хи с задних парт, – поэтому вашим новым учителем математики будет…
Рост 165 сантиметров, вес 45 килограммов, возраст – 24 года. Длинные волосы цвета кофе с молоком. Хитрое выражение лица. Легкое платье в сочных летних цветах с широким поясом и молнией на спинке…
– Это Екатерина Александровна… 10-Б, прошу, позаботьтесь о ней!
Что-то поменялось. Вместо старухи в класс грациозно впорхнула молодая женщина, и по всей небольшой комнате пролетел возглас восхищения. А меня одолел ступор. Как такое возможно? Ее не должно было здесь быть. Я помнил как облупленных всех учителей, встречавшихся мне в школе. Да что там! Всех профессоров в большинстве университетах страны. Неужели перестал действовать закон вечного возвращения: все повторяется вновь и вновь и без изменений? Нет! Этого не может быть! Скорее я поверю, что гравитация Земли исчезла, и реки с океанами из-за центробежной силы стремительно унеслись в космическую пустоту…
Катя соединила перед собой ладони и по-индийски поклонилась, улыбнувшись, как Брюс Уиллис, правым краешком губ…
– Я рада видеть всех вас здесь сегодня. Надеюсь, мы хорошенько потрудимся в новом учебном году, и вы научитесь вычислять интеграл Римана…
Она говорила, а я все не спускал с нее глаз. Как реальность, к которой я привык, могла так поменяться? Появление незапланированной учительницы встревожило меня не на шутку. Я так взволновался, что на перекличке даже прозевал свою фамилию…
– Сикорский!
Меня затормошил сосед, мясистый Володя Бондарев, «тебя вызывают, чувак». Я медленно поднялся, не сводя глаз с новой учительницы.
– Ты Андрей?
Ох, эти кофейно-молочные длиннющие волосы и зеленые глаза!
– У тебя афазия?
Я взял себя в руки.
– Нет, фрустрация! Простите, но ваши волосы, вы их чем-то запачкали?
Лучший способ привлечь внимание слабого пола – поддеть внешность. В классе захихикали, но молодая женщина осталась невозмутима.
– Он местный клоун? – она устремила взгляд к народу.
– Простите, барышня, у меня и в мыслях не было задеть ваши чувства. Просто…
– Садись, Сикорский.
– Но…
– Я сказала сидеть!
Боевая мне попалась особа…
Внезапно я уличил себя в том, что грубо нарушаю свой собственный «Третий закон Ньютона»: не привыкать, не выделяться, не любить. Я нахмурился и бухнулся обратно за парту, опустив взгляд в испещренный кругами узор линолеума. Урок продолжался дальше без меня: я впал в прострацию, анализируя свои чувства. Что-то странное творилось в моей душе.
Ох уж эти подростковые гормоны! Будь вам хоть сотни тысяч лет, в юном теле вы не можете не думать о хорошеньких девушках. Меня давно не возбуждали глупенькие изученные вдоль и поперек одноклассницы и ровесницы, но эта двадцатичетырехлетняя незнакомка в мгновение ока разбудила мои потаенные фантазии…
После урока я подождал, пока все выйдут из класса, и подошел к Кате.
– Простите, госпожа. Я вел себя недостойно. Я хочу искупить свою вину и показать вам школу.
Ни один мускул не дрогнул на ее лице.
– Думаю, я прекрасно справлюсь и сама. Ступай себе с Богом, малыш.
По моей шкале она тянула на четыре с половиной балла из пяти. Хорошенькая, но и не красавица из грез. Слишком острые черты лица, слишком нахальная натура…
Для меня нет иной возможности восстановить утраченные после перерождения мышечные рефлексы, кроме как жить по расписанию. Хотя память о былом возвращается, накопленные за прошлые жизни механические навыки, игра на рояле, гитаре, трубе, приемы и движения футболиста, самбиста и даже мастерство красноречия, теряются. После каждого перерождения мне приходится все это, как и многое другое, возобновлять ежедневными тренировками. Контроль времени – жестокая необходимость моей жизни, в ней выдается мало возможностей для развлечений, ухаживаний за девушками из разряда «четыре с половиной».
С шестилетнего возраста я встаю в шесть часов утра, делаю легкую зарядку и в течение часа пролистываю сотню-другую страниц журнальных статей (специализированные журналы вроде «Topological Application» или «Scientist», etc…).
Уроки мне бесполезны, поэтому я на них редкий гость. Свое школьное время я провожу в тренажерном и актовом залах. Счастливое обстоятельство моей бесконечно повторяющейся жизни – громадный черный амебообразный рояль, чудесным образом оказавшийся в нашей школе. Именно на нем я восстанавливаю форму лауреата Международного конкурса Чайковского. Признаться честно, выиграть этот престижный московский конкурс мне так и не удалось, последний раз урод Тифонов обставил меня всего на одну десятую балла. Зато я утянул у корейца из-под носа вторую премию…
Как же я божественно сыграл «Первый» концерт Петра Ильича, входивший в обязательную программу 2011 года! Грустно вспоминать. Сейчас, после стольких лет, мне уже скучно к чему-нибудь настырно стремиться. Я играю мало, для удовольствия. Этюды Черни, Шопена и органные фуги Баха в переложении для фортепьяно Листа лишь помогают поддерживать мне сносную форму, достойную моих прошлых свершений. Но все это несерьезно. Музыканту следует трудиться, как детям в английских работных домах, по четырнадцать часов ежедневно, и только тогда можно рассчитывать на успех…
После того, как меня отшила Екатерина Александровна, я спустился на первый этаж, в актовый зал, и принялся наяривать на рояле первый этюд Шопена. Легкая для исполнения вещь, если у тебя длинные пальцы, но очень яркая, завораживающая своей энергетикой. Длится она всего пару минут, и я обычно повторяю ее раз пять или шесть. Больше мне не съесть. Эх! Если бы навыки игры не терялись при перерождении, я обязательно стал бы величайшим исполнителем на земле. Лучше Листа, Клиберна или нашего родного советского Рихтера. И по технике исполнения, и по стилю, и по чувству тембра и ритма. Рано или поздно…
Мне в голову пришло, что я, пожалуй, оказался бы слишком хорош для этого мира.
«Бесконечны пути совершенства»…
Я улыбнулся, завертелся на круглом фортепианном стульчике и тут же заметил у входа в актовый зал ту самую учительницу математики, что обозвала меня малышом. Я окончательно оборвал первый этюд на модуляции в фа-диез минор и, собравшись с мыслями, заиграл до-минорный ноктюрн Шопена. Сначала лиричный, потом пафосный и чувственный, этот ноктюрн способен приворожить слушателя. Когда вы играете его с задумчиво-печальным выражением лица, кажется, что нет человека более глубокого и проникновенного, чем вы…
В паре мест пальцы слетели с нужных синкоп, и я чуть слышно чертыхнулся. Оставаться на уровне произведений Шопена, играя лишь для удовольствия, не так-то легко. Но где раздобыть лишнее время? Через полчаса я, как Демосфен, буду совершенствовать свои навыки оратора, стоя у бездонного обрыва пред ликом бушующей плотины на «Маяковской», а еще через час пойду в спортзал, дабы прокачать любимую мышцу Анри Шварценеггера – икроножную. Человеку, завоевавшему в прошлой жизни титул чемпиона России по бодибилдингу (большего не позволил злополучный гиперактивный ген MSTN), сложно избавиться от старой привычки качать железо пока горячо…
Я не горжусь тем, что за множество циклов перерождения выработал идеальный образ жизни. Каждый из вас сумел бы сделать это. Время – лучший учитель. Именно поэтому меня нельзя превзойти ни в одной из сфер человеческой деятельности, ибо, перефразируя Людовика XIV, Вечность – это я…
– Ты слишком манерно исполняешь до-минорный ноктюрн. К тому же тебе не хватает техники, чтобы соединить шестнадцатые и триоли. Какой профан тебя учил?
Не этого я ожидал от обычной молоденькой школьной учительницы. Сколько насмешки и сарказма! Мой нарциссизм завял и умер от стыда. «Профан»! Этот профан – сам Сергей Сидоренко из Санкт-Петербругской «Гнесинки». Его ученики регулярно оказываются лауреатами международных конкурсов. Сей птичке стоило бы последить за своим языком…
– Кажется, я вам понравился, раз вы постарались меня так беспардонно обидеть, – я обнажил ряд своих ровных белоснежных зубов и отбросил назад свои волосы.
– Ничуть, – Катя подошла к краю сцены, пристально поглядела на меня, как будто желая что-то спросить, но вместо этого грациозно развернулась и покинула актовый зал. А я еще минуть пять обездвиженный просидел рядом с роялем, пытаясь освободить сознание от образа ее зеленых глаз…
В среду и четверг мне не довелось увидеть учительницу математической словесности, и в пятницу я решил напомнить ей о своем существовании, нанеся мощный удар по самому уязвимому месту любого человека – воображению. С этой целью я прихватил цифровую камеру…
В одном прочитанном мной вполне средненьком романе Маркова я зацепил неплохой прием соблазнения учителей. Мимоходом отмечу, что Марков пишет второсортную беллетристику, не стоящую и минуты вашего внимания. Но я давно уже поглотил все ценное в мировой литературе, и теперь довольствовался объедками со стола времени. Чтобы понять, в какой ситуации я оказался, вспомните круги ада Данте: представьте, как от великих шедевров Достоевского, Камю, Сервантеса, Байрона вы постепенно переходите к зыбким мирам Пелевина, Горького, Мураками или Маркеса, а потом и вовсе оказываетесь в логове какого-нибудь Сорокина или Улицкой. Так что Аркадий Марков – еще не самый худший вариант. В конце пути, на девятом круге, меня все равно ждет библиотека Борхеса: роман, составленный из случайного набора символов…
Когда Екатерина Александровна завела скучную повесть о логарифмах, я достал фотоаппарат и начал снимать. Прием прост: весь урок молодая учительница будет теряться в догадках, снимаю ли я ее на фоне зеленой доски, или просто запечатлеваю записанные на доске каллиграфичным почерком формулы «log2*ln10=ln2…». В этом и состоял хитрый метод соблазнения. Царица интрига. Женщина полнится уверенностью, что снимают именно ее…
– Сикорский, что это ты там делаешь?
– Простите, вы разве не знаете, что теперь модно записывать уроки на камеру?
– Нет, не знаю. Иди-ка к доске.
Парадный выход не входил в мои планы, но я не растерялся. Не тот возраст. В мгновение ока я оказался в своем черном шелковом костюме вблизи учительского стола, поправил волосы и пристально посмотрел на Катю.
– Екатерина Александровна, можно вас кое о чем попросить?
– Да?
– Станьте, пожалуйста, на сегодня моей… Сфинкс.
(Не забываем, что Сфинкс – существо женского рода, этакая кошечка с когтями, смущавшая бедных путников неразрешимыми загадками…)
По классу пронесся легкий смешок.
– Хочешь, чтобы я разорвала тебя в клочья?
– Вообще-то я думал кое о чем другом, но боюсь, что вы не в состоянии придумать задачу, которую бы я не решил.
– Ты что же, круглый… мудрец?
Екатерина вопросительно поглядела на класс, и тут же Юля, картонная зубрилка, сдала меня с потрохами:
– Никакой он не мудрец, – запиликала она, – у него средний балл четыре…
Первое правило «вечного возвращения» гласило: не показывать чрезмерных знаний. И на контрольных я специально выдумывал ошибки, чтобы меня ненароком не затаскали по олимпиадам (к слову, придумывать ошибки – веселое занятие). Впервые за долгое время я нарушил свое правило только потому, что должен был отомстить этой зазнавшейся чертовке за «малыша» и за критику моей манеры исполнения до-минорного ноктюрна…
– Екатерина Александровна, а давайте сыграем в игру: мы будем пытать друг друга математическими задачами, и тот, кто проиграет, сей же час покинет эту аудиторию. Дарую вам, как женщине, первое слово.
Катя не стала припираться, понадеявшись на свои знания и мой нежный возраст, и тут же поинтересовалась, как переходить из десятичной системы исчисления в двоичную. Сей трюизм меня позабавил.
– Разлагаем десятичное число по степеням двойки – и мы в дамках!
Она удивленно уставилась на меня, а класс притих, изумившись моим познаниям за первый курс мехмата. То ли еще будет!
– А теперь мой черед задавать вопрос! – Я решил убить ее чем-нибудь простым и одновременно элегантным. – Екатерина Александровна, назовите базис пространства непрерывных функций на единичном отрезке!
Мне прекрасно известно, что в педагогических университетах не проходят функциональный анализ, а если и проходят, то мимо. Сам там однажды преподавал…
И все же она ответила.
– Таких базисов бесконечное множество. Синусы и косинусы, полиномы… – лицо учительницы помрачнело. – Откуда ты знаешь об этом?
– Почитываю, знаете ли, на досуге математическую литературу… Ваш черед задавать вопрос.
Катя вошла в кураж и кинулась на меня с задачей из теории вероятности, которую я, впрочем, решил за пару минут с помощью элементарных формул Байеса. Это уже третий курс универа.
Похоже, учительница перестала понимать, что происходит. С лица женщины спала хитрая ухмылка, и я обрушил на нее свое второе и последнее вопрошание.
– Скажите, Екатерина Александровна, каково соотношение между римановой связностью и тензором кривизны?
Вопрос из спецкурса по дифференциальной геометрии, читается единицам. Нет ни единого шанса, что она ответит.
– А ты сам-то знаешь?
Екатерине Александровне вернулось самообладание, покинувшее ее после моих формул Байеса. Она убедила себя, что я просто заучил мудреные слова. Все сложилось как нельзя более удачно.
Я медленно подошел к доске, дирижерским жестом поднял с железной подставки мел и в течение минуты галопом выписал аккуратный ряд тензорных равенств, расставив все свертки и индексы по своим местам…
– Здесь перевернутая пирамидка означает аффинную связность, а для повторяющихся индексов использовано правило суммирования Эйнштейна…
Потом я на пальцах показал, как из хитрых египетских формул появляются уравнения Общей Теории Относительности, а из них в мироздании «зажигаются» миллиарды черных дыр…
Восторг. Овации. Занавес…
Неожиданно вместо понятного удивления или восхищения я заметил в зеленых очах Кати нотки страха. Ничего не сказав, она с опаской обошла меня стороной, будто за время своей короткой лекции я превратился в прокаженного, и выбежала из класса, позабыв на столе сумочку.
Она меня испугалась!
Я почесал затылок. Ее реакция порядком меня позабавила. Хотя на ее глазах ребенок и превратился во льва, я все еще оставался элегантным милым юношей (а не верблюдом товарища Ницше). И все равно дело было сделано: я завоевал ее страх, а из страха, как из глины, рождаются все остальные чувства. Опытный горшечник вам подтвердит…
Я не торопился догонять Катюшу, оставляя ей время для бурных фантазий о странном всезнайке. Я поднял со стола ее сумку и неспешно под свет прожекторов удивленных глаз покинул аудиторию. На лестнице я немного ускорился и догнал беглянку на улице.
– Екатерина Александровна, вы забыли…!
Я остановился в дверях, так и не закончив последней фразы. Что-то случилось. Рядом с учительницей стоял мужчина лет сорока. «Черный человек»: его фигуру закрывал длинный темный плащ, почти касающийся тротуарной плитки, а на голове примостилась старомодная «есенинская» шляпа. Учительница, помешкав секунду или две, рванулась с места и скрылась за углом школы, а костюм со шляпой двинулись вслед за ней.
Я побежал в противоположном направлении. Там, за школой, меня ждал мой верный тысячекубовый итальянский друг – серенький Borsalino. Ключ зажигания повернулся, я взнуздал свою железяку, обогнул школу и увидел Екатерину Александровну и ее преследователя на футбольном поле. Женщина убегала, а черный человек закидывал ее угрозами…
– Кем бы ты не становилась, в какой стране не пряталась, сколько бы раз не рождалась, я всегда тебя разыщу!
Так кричал черный человек…
Море печали перетекло через мое сердце, я прожил сонм бессонных ночей, сознавая свою уникальность и свое одиночество. Но вот теперь я услышал фразу «сколько бы ты раз не рождалась», и сразу преисполнился невиданной доселе надеждой. Неужели на этом свете есть кто-то, кто вспомнит обо мне после очередного великого возвращения?
Я набрал скорость и, опередив черного человека, остановился рядом с женщиной.
– Екатерина Александровна, быстрее садитесь!
Как только она обняла меня покрепче, мотоцикл зажужжал тысячей моторов, и я понесся прочь от школы, футбольного поля и черного человека, кричавшего нам вслед нецензурные проклятия…
Какое-то время мы молча неслись по кольцевой под освежающим осенним ветром.
Ветер, ветер, на все Божьем свете… Я бы хотел, чтобы этот пронизывающий ветер развеял мои сомнения…
– Куда ты меня везешь?
Я решил, что время разговоров на «вы» уже прошло.
– Я везу тебя домой…
Хотя я пятнадцатилетний школьник, мне подвластно будущее, и любая букмекерская контора для меня как открытый сейф. На моем счету в «Сбербанке» хранятся миллионные суммы, а в получасе езды от школы мою сановную персону ожидает шикарный двухэтажный особняк. Когда-то к нему не зарастала народная тропа, но в отличие от некрасовского парадного подъезда с очередью немытых неграмотных крестьян вблизи моего дома крутились преимущественно красивые молодые женщины. Face control & Dress code, так сказать…
Все это было давно и неправда. Я выдохся. В последние циклы «возвращения» волшебная девичья тропа заросла бурьяном. Лишь по инерции я каждый раз покупаю этот заброшенный старинный дом. Он дорог мне как память, которую я механически восстанавливаю, как и игру на фортепьяно или бодибилдинг. Когда-то я навел справки и выяснил, что до революции в доме жили богатые немцы, занимавшиеся сбытом английских товаров, в основном предметов роскоши для богачей. Я восстановил обстановку по записям архивов. Картины, что висели тут сто лет назад, радуют мой глаз и сейчас. Они – то, что я из себя представляю. Мое «я». Хоть я и не Дориан Грей…
Я оставил Borsalino перед гигантским белым парадным входом в дом и повел женщину внутрь…
– Я не понимаю. Ты учишься в десятом классе. Но у тебя есть мотоцикл, огромный дом, ты играешь Шопена и в совершенстве владеешь математикой…
Катя вытянулась передо мной в струну, с волнением ожидая ответа.
– Просто я вампир.
– Сикорский, хватит ерничать! – она улыбнулась.
– Ты запомнила мою фамилию. Значит, ты точно в меня втюрилась. Я знал, что Шопена не выдержит ни одна смертная…
Я заказал пиццу, и мы расположились в просторной гостиной, посреди которой воцарился торжественный белый рояль. Не такой потертый и расстроенный, как в школе, а хорошо темперированный, блестящий, словно январский снег…
Я поглядел на Катю, удерживая двумя пальцами ножку бокала с Chateaur Latur, французским вином из моего погреба.
– Рыбак рыбака видит издалека?
– Ты такой молодой, – Катя запнулась, – мне сложно поверить, что ты прожил не одну жизнь. Сколько раз ты перерождался?
– Зачем же спрашивать о возрасте? И ты не первый раз живешь на белом свете. Я понял это сразу, как только увидел тебя в классе. Ничего нового никогда не происходило. Я будто томился с деревянным колом в груди. Но ты появилась и разбудила меня ото сна.
Женщина кокетливо улыбнулась и отпила глоток.
– Тебе правда не нравятся мои волосы?
– Волосы? Хм…
«Ее глаза на звезды не похожи,
Нельзя уста кораллами назвать…
Не белоснежна плеч открытых кожа,
И черной проволокой вьется прядь…
– я начал читать сто тридцатый сонет Шекспира. –
И все ж она уступит тем едва ли,
Кого в сравненьях пышных оболгали».

– Мерзкий сонет, – Катя игриво ударила меня по плечу. – Вспомни лучше:
«Я лгу тебе, ты лжешь невольно мне,
И, кажется, довольны мы вполне!»
Я лучше всех, не правда ли?

Глаза ее призывно поглядели в мою сторону. Я подался к ней, наши губы сблизились, и только я успел прошептать «ты лучше всех», как они сошлись в долгом проникновенном поцелуе…
Наконец, я отстранился от нее.
– Давай-ка я тебе сыграю кое-что…
Я усадил ее в глубокое кресло рядом с роялем и, обнажив клавиши инструмента, заиграл чудный ми-бемольный ноктюрн Шопена. Выводя трели, я поглядывал на свою единственную зрительницу. Магическая сила музыки подействовала так, как я и ожидал: огромная комната моего особняка обрела новые измерения, кофейно-молочные волосы Кати будто наэлектризовались, и она стала как-то по-особенному мила.
– Сколько раз ты перерождалась?
– Сейчас пятый раз.
Я улыбнулся.
– Ты еще очень молода. Я уже и не помню, что делал в свое пятое перерождение. Кажется, просто кутил…
– Признаться, в первой своей жизни я работала на фабрике по производству печенья, сортировала и упаковывала. Была простушкой. Ты бы видел меня в мои сорок пять: я весила 100 килограмм.
– Сколько? Ах! Вот так боров!
Я захохотал и обнял ее. Наши тела соприкоснулись.
– Когда я умерла и родилась вновь, я построила свою торговую империю, но это не принесло мне удовлетворения, и в 33 года я поступила на философский факультет НГУ.
– В одну из жизней я вообще начал учиться только в пятьдесят лет. В нашем положении возраст не имеет никакого значения… НГУ? Помню… Там неплохой профессорский состав. Карпович и… Гуревич немного разбираются в постмодернизме, а Наумович гуру в философии сознания. Написал целый фолиант «Язык и мир»… – по моему лицу пошла рябь улыбки. – Точнее, напишет через год.
Увидев застывшее в ее глазах недоумение, я поспешил пояснить.
– Не удивляйся, я работал в НГУ профессором…
– Правда? – Катя высвободилась из моих объятий и поглядела на меня. – Не могу поверить, сколько же ты раз перерождался?
– Давай не будем о возрасте. Скажем так, много…
– Ладно, – она снова прильнула ко мне. – А знаешь, я училась у Карповича.
– Он, наверно, основательно напичкал тебя Деррида и Делезом!
– Да, да! – засмеялась Катя. – Он заставил меня на третьем курсе прочитать «Логику смысла», представляешь? Знал бы он, что я сорок лет упаковывала печенье, а потом еще десять торговала косметикой…
– И что весила сотню кило, – добавил я, и мы опять засмеялись. – Не волнуйся, со мной ты вечно будешь молодой – я затаскаю тебя по спортзалам и клубам…
Я взял клубнику со старинного фарфорового блюда и, опустив в сметану, протянул Кате. Она стремительно заглотнула большую красную ягоду, словно рыба наживку…
– М-м-м, вкуснотища!
Я обнял ее.
– Итак, ты изучала философию… А знаешь, раньше мне нравился Деррида. Его учение о «деконструкции» имманентно моему духу. Достаточно подольше пожить на свете, чтобы понять истинность «деконструкции». «Время – это истинный дар несуществования», так он писал. Что бы мы не сделали, каждый раз все наши усилия пропадают даром, мир перезагружается, смысл диссеминируется. Наша жизнь словно палимпсест: мы пишем ее истиранием Бытия…
Оно ответила не сразу…
– Что же заставило тебя разочароваться в Деррида?
– Встреча с тобой. Ты – моя трансгрессия из мира иллюзий в мир подлинного Бытия. Вместе мы сможем наполнить наше существование смыслом…
– Ах ты подлый телеоцентрист! – она засмеялась, и я в ответ опять продекларировал Шекспира:
– «А если я не прав и лжет мой стих,
То нет любви – и нет стихов моих!»
Не находишь, что Шекспир первым изобрел деконструкцию?
Катя скорчила милую гримасу.
– Первым деконструкцию изобрел Сократ…
Нежданно-негаданно нашу интимную философскую беседу разорвал предательский грохот рояля, а следом за грохотом раздался громкий мужской тенор.
– Что это вы тут делаете, голубки-лубки-губки-булки?
Черный человек. Пока мы с Катей ворковали, он незаметно подобрался к роялю и энергично забил по клавише до контроктавы. Такое впечатление, что он решил исполнить неведомый фантасмагорический оперный речитатив…
– Чудесно, чудесно. Ты бросила меня, чтобы играть в обнимашки с малолеткой! В этой стране все еще есть законы, запрещающие совращение несовершеннолетних? Помнишь фильм с Девидом…
Какое-то время незваный гость вспоминал фамилию.
– С Девидом Духовны? Как он назывался… «Калифорникэйшен»?
Катя разъярилась.
– Хватит меня преследовать, чокнутый мерзавец!
В ответ черный человек лишь осклабился и начал пританцовывать, нелепо поднимая свой плащ:
– «Я маленькая обезьянка,
Разумное существо,
Давай убежим на волю,
Не возьмем с собой никого!»

– Что это за псих? – я перевел взгляд с плаща на Катю.
– Как он меня достал! – вместо ответа она сорвалась с места, подлетела к черному человеку и потащила его к выходу. – Послушай, Наполеон, мы сейчас пойдем с тобой в караоке!
– Правда, ты пойдешь с Наполеоном в караоке? Ты же знаешь, как Наполеон любит караоке! Наполеон счастлив, Наполеон счастлив…
Сорокалетний детина вдруг заревел и затрясся, как пружина, а его голос изменился и загнусавил, подражая старым сифилитикам. Катя продолжила успокаивать своего компаньона, тихонько потрясывая его за полы плаща, а он все повторял о своем счастье-несчастье…
– Да, да, я не брошу тебя, – уговаривала верзилу Катя, – подожди снаружи, я сейчас выйду…
Женщина вытолкнула мнимого полководца на улицу и закрыла за ним дверь. Она устало уселась на кресло, одиноко стоящее в прихожей, и посмотрела на меня.
– Прости, это моя проблема. Не хотелось бы обременять тебя…
Я терялся в догадках.
– Повторю вопрос: что это за псих?
– К сожалению, он не только псих, но еще и бессмертный. Волочится за мной вот уже третью мою жизнь. Будто я – Полина Виардо, а он – Тургенев…
– Что же ты ведешь себя, как стерва Виардо, и не отошьешь его?
– Когда речь идет о бессмертных психах, довольно сложно от них отвязаться, знаешь ли. Я превратилась в его навязчивую идею. Прости, мне надо уйти…
Она поднялась с кресла и виновато улыбнулась.
– Отведу его в проклятое караоке… Кстати, в прошлых жизнях он бывал оперным певцом, и «Очи черные» поет не хуже Хворостовского…
– Странно. Что-то я не припоминаю его лицо на подмостках оперного театра…
– Это было очень-очень давно. Последний десяток жизней он провел в психушке. Судя по его рассказам, он просто устал жить. Ох, я сама скоро сойду с ума, если все так и будет продолжаться!
Бросив последнюю фразу, она покинула дом, а я остался стоять один возле деревянной вешалки…
Мысли о перспективах моего бессмертия не раз посещали меня. Люди, существующие в обычном линейном «марксо-дарвиновском» времени, с его сменой поколений, эпох и экономических формаций, с его историей и эволюцией, обречены погибнуть. Будь люди даже бессмертными, как древнегреческие боги, необратимые изменения материи уничтожат среду их обитания, а вместе с ней и их самих. Даже бессмертным существам не скрыться от испепеляющего взрыва нашего Солнца или от вселенского катаклизма при столкновении галактик. Это вполне очевидно. Пусть и через пять миллиардов лет, человечество со всеми его богами обречено на исчезновение…
Но что будет со мной, существом, живущим в бесконечно сменяющихся однообразных циклах времени? Никакой эволюции, никакой истории мне не светит. Мое бессмертие подлинное, оно пугающе бесконечно. Неужели безумие – неизбежный итог всех моих усилий? Беспечная молодая женщина и черный человек, утративший разум от чрезмерно затянувшейся жизни, напомнили мне об этом, обнажив мой самый глубоко упрятанный бессознательный страх: в бесконечном цикле перерождений потерять разум…
Теперь, наконец, все эти страхи и сомнения останутся в прошлом: обречен ли я на безумие, или нет, мне расскажет черный человек. Я выскочил из дома и стремительно прорвался через кусты боярышника, заполонившего двор моего особняка, к прогалине в каменном заборе. Вынырнув из-под прорехи в старинной кладке, я как призрак вырос перед Катей и Наполеоном.
– Катя!
Она остановилась.
– Когда ты вернешься?
Катя улыбнулась, вообразив, что это из-за нее я полез под забор.
– Не знаю, – Наполеон отвернулся, и она шепотом добавила, – не волнуйся, я избавлюсь от него и приду к тебе вечерком, жди…
– Нет, не надо его оставлять. Приходи с ним.
– Зачем?
– Небольшой сеанс психоанализа. Приводи его обязательно…
Катя удивилась, но не стала спорить и, взяв за руку Наполеона, пошла к автобусной остановке. Какое-то время я наблюдал за компульсией, сотрясающей тело черного человека, но вскоре парочка исчезла за поворотом моего серого забора…
Весь вечер я впервые за долгое время волновался, с замиранием сердца ожидая Катю и ее безумного знакомого. Комната для сеанса была уже готова. Скорее, не комната, а чулан с кушеткой. И кресло для психоаналитика позади нее. Многие практикующие психотерапевты предпочитают прямой контакт с клиентами, но я придерживаюсь старого фрейдовского подхода, когда врач находится позади пациента, и пациент не видит врача. Это необходимо, чтобы не возникал эффект трансфера – ненужная связь между больным и психиатром…
Раздался звонок. На пороге рядом с Катей подпрыгивал черный человек.
– Я привела его, как ты и просил, – на ее лице было написано недовольство и разочарование.
– Да, да, проходите.
Я без особых церемоний отправил Катю в свой кабинет, оставив в ее распоряжении компьютер с интернетом, телевизор и сонм различных видеозаписей на DVD, а сам поспешил к главному виновнику торжества. Наполеон все еще был в прихожей и никак не мог снять с ноги кроссовок.
– А где Катя? – так он откликнулся на мое появление.
– Катя отдыхает. А мы с тобой сейчас поиграем в одну интересную игру.
– Игра? Я люблю игры.
Я взял его за руку и повел, трясущегося от нетерпения, в комнату, приготовленную для психоаналитического сеанса. Положил на кушетку и попросил лежать смирно.
– Будешь слушать мои вопросы и отвечать?
– Да, нет, да, нет, да…
Не оставалось никаких сомнений, что черный человек страдает ярко выраженной диссоциацией личности, точнее, диссоциативной фугой – разновидностью выборочной амнезии. Во время сеанса я хотел выяснить, что стало причиной его синдрома: социальные и генетические патологии первой жизни, или же бесконечная череда вечных возвращений, из-за которой и меня когда-нибудь ждет безумие…
– Хорошо. Сосредоточься на звуке моего голоса. Сколько перерождений ты пережил?
– Перерождений-хождений, не понимаю… – Наполеон заворочался на кушетке и чуть не слетел вниз на пол.
– Тише, тише. Сколько раз ты рождался?
– Не помню, не знаю точно…
– А как ты сам думаешь, примерно?
– Много. Тысячи раз, сотни тысяч раз…
Вряд ли обычный человек с его недолговечной судьбой может представить, что значит прожить на свете тысячи лет. Даже наша цивилизация – младенец по сравнению с тем несчастным, что лежал передо мной. Черный человек прожил сто тысяч лет! Способен ли он вспомнить свою первую жизнь? Ведь именно в ней содержится ответ на главный вопрос: ведет ли череда перерождений к безумию? Первая жизнь оставляет в нашей памяти сильный след, но я засомневался, что этот след все еще не выветрился за тысячи и тысячи вечных возвращений…
– Ты помнишь, как родился первый раз?
– Кажется, да…
Я вытер со лба пот и продолжил, стараясь не нарушать установившееся психическое равновесие пациента…
– Что с тобой было, когда ты родился в первый раз?
– Я… я не помню.
– Вспомни. Это чрезвычайно важно.
– Кажется, я учился в школе. Помню, как меня принимали в пионеры…
– Хорошо. Вспомни, пожалуйста, что было дальше…
Черный человек заворочался.
– Не хочу!
– Если постараешься, я отведу тебя в караоке…
– Я работал в банке. У меня была семья. Но потом меня посадили в психушку и сказали, что я болен! Но я был здоров! Я здоров!
Он заорал во все горло и вскочил с кушетки…
– Молодец. С меня караоке…
Я расслабился и улыбнулся. Слава богу! Его первая жизнь прошла в больничных палатах. Болезнь черного человека оказалась только его проблемой, и мне не грозило провести оставшуюся часть вечности за решетками психбольницы…
– Посиди тут. Я скоро вернусь…
Бедный больной урод! И почему именно тебе было суждено обрести бессмертие?
Я поднялся наверх. Катя смотрела «Вишневый сад» в современной постановке: три полуголых человека судорожно катались по сцене, а еще четверо, словно зомби в голливудских фильмах, бродили из угла в угол, оглашая театральный зал нечленораздельными воплями «рубить или не рубить – вот в чем вопрос!»…
– Как дела?…
Молодая женщина улыбнулась, подалась ко мне навстречу, и я прижал ее к себе…
– У нас впереди вечность, и я надеюсь, что мы проведем ее вместе, – на секунду я отстранил Катю, и наши взгляды встретились, – на нашем пути возникнет множество преград, которые мы должны преодолеть. Любовь – тяжкий труд…
– Нет. Любовь – это праздник, который всегда с тобой…
Котлас
6 сентября 2010 г.
234 перерождение