Портрет девушки в розовом белье, Первые главы повести Опции Подписка на тему Сообщить другу Версия для печати Скачать тему Подписка на этот форум Режимы отображения Древовидный Переключить на: Стандартный Переключить на: Линейный

[Борисыч]

Почтенные подельники,
это - не в чистом виде альтернативная история, а вообще черт знает что такое. Это не предназначено для печати бумажной, и не только потому, что рылом не вышел: чукча, знаете ли, скорее читатель, нежели писатель. Просто я так обкатываю кое-какие мыслишки "для внутреннего употребления". Конструктивные комментарии не только приветствуются, но и очень желательны.
Название повести - условное, возможно (и вероятнее всего) я ее переименую.
окончание размещу, как только будет готово. Критика при дописании будет учтена.
С ув., автор

Пролог

Я хожу по улицам, затеняя лицо широкополой шляпой и надев одежду, скрадывающую очертания моей фигуры – фигуры, которая прежде была совершенно заурядной, а теперь стала слишком приметной благодаря возрасту, который уродует тело по разумению своему. Или по отсутствию разумения, если так вам угодно. Хотя, нужно ли благодарить возраст? Годы – это проклятие, которым Господь пометил всё племя человеческое еще во времена праматери нашей Евы. Я еще скажу об этом – но чуть позже.

Да, я не хочу, чтобы меня узнавали, и причины этого просты. Я слишком известен. Известен широко и скандально. Меня уважают, боготворят, ненавидят и подвергают насмешкам. Со мной здороваются, берут интервью, фотографируют, мне несут на рецензии художественные поделки, лезут в мою квартиру. Здесь все: экзальтированные старухи, журналисты, студенты – и художники, художники, художники…

Ну да, я – Федор Карманов, тот самый. Говорят, что я убил живопись, но мне нечего стыдиться. Потому что это не я убийца: живопись убили вы. Вы. Но прятаться приходится. Из-за отупляющей усталости и назойливого внимания к моей персоне.

Началось всё очень и очень давно – еще до того, как я поступил в московскую Академию живописи. Я был обычным школьником из Саратова, которого природа наградила верной рукой и хорошей зрительной памятью. А что еще нужно для того, чтобы стать живописцем? Я ловко малевал этюды, ляпал портреты одноклассников, удивляя их тем, что могу добиться сходства с живописуемым, мазал умилительные пейзажи окрестных берегов Волги – и мне было достаточно. Дальнейший путь казался предопределенным: какой-нибудь ВУЗ с уклоном в изобразительное искусство, затем – дизайн, или работа в мастерской, клепающей ненужные чашки-тарелки «под гжель», летом - подработка скоромазаньем портретов пастелью на пешеходной зоне в Саратове или где-то еще, создание клиентуры из состоятельных людей для написания «солидных» портретов маслом в классическом стиле…

Поначалу так всё и шло. С отличием закончив художественное училище, я поехал в Первопрестольную и поступил – не без труда – в Академию. Шел 2017 год.

Глава 1. Зойка

С Зойкой я познакомился именно в семнадцатом, в роковом году, когда исполнилось сто лет с Октябрьского переворота. Вы помните, что по странному стечению обстоятельств в тот год также случился бунт. И бунт, и моя любовь были, в полном соответствии с русской традицией, бессмысленными и беспощадными.

Зойка была моей однокурсницей. Именно она отвлекла меня от бесконечного копирования чужих картин, от муштры, к которой сама моя пассия была органически неспособна. Я был провинциал, она же – рафинированный продукт столичной селекции. Я полагал, что в живописи уже всё создано, и наш удел – создание вариаций по классическим образцам с поправками, вносимыми злобой дня; она же легко порхала по верхам и с изяществом, поражавшим меня, делала вещицы, которые были шокирующее самобытными, хотя и поверхностными, и не требующими ремесленной изощренности.

Наше знакомство произошло на вечеринке, устроенной на чей-то квартире, по случаю… нет, не помню уже, какому. Зойка была вместе с рыхлым наголо стриженным парнем, которого я невзлюбил моментально, но не Зойка была тому причиной. Его звали Виктором. Он был одет с той небрежной простотой, которая сразу выдает человека уверенного в себе – и при деньгах. Я же был, судя по фотографиям той поры, угрюмым полуподростком, которому в студенческой общаге было негде не только погладить свое барахло – у нас и душа-то не было. Все мои деньги, заработанные случайными приработками, съедали холсты, краски, бумага и прочие необходимые для освоения ремесла вещи. Растоптанные кроссовки и безобразно вытянутые джинсы, дешевая майка и свитер невнятных цветов составляли едва ли ни всю мою одежду – и для лекций, и для пленэров, и для разгрузки вагонов на «Товарке». Комплексовал я страшно, а потому изображал безразличное высокомерие. К тому же девчонок я боялся до потери речи, до заикания.

В тот раз всё было, как обычно на таких вечеринках: пили, ели салаты из супермаркета, орала музыка, кто-то целовался по углам, в соседней комнате, где была спальня, слышалась характерная возня. Я быстро набирался, а Зойка о чем-то говорила со своим спутником. Было понятно, что они ссорятся. Кончилось все неожиданно: парень ударил Зойку, я почти радостно и очень быстро набил ему морду.
В общем, через несколько минут мы с Зойкой ушли – а кто еще должен был провожать ее после случившегося? Время было позднее, такси поймать было невозможно из-за забастовки таксистов. Мы шли к автобусной остановке. Меня еще поколачивало после драки. Зойка молчала. Я думал: может, она злится на меня из-за Виктора?

Я посадил ее в автобус и был уверен, что на том история и закончится – но на следующий день обнаружил ее сидящей рядом с собой на лекции по истории живописи. Помню, как я стеснялся своих рук с грязными ногтями, с несмываемой краской…

Зойка была вполне заурядной внешне – и я это вполне осознавал. Но глаза! Но наклон головы! Но голос, улыбка! В этом было что-то иррациональное и наполненное множеством тайных смыслов. Я по памяти пытался рисовать ее карандашные портреты. Получалась совершенная чушь: несмотря на портретное сходство, то, что так привлекало меня в моей пассии, ускользало, как мокрый обмылок из рук, а оставалось нечто сходное с фотографией из паспорта, казенно-омертвелое и застывшее. И это – несмотря на мой опыт, неплохую технику, глазомер!

Как бы то ни было, но нас тянуло друг к другу, и в этом во всех отношениях странном союзе наличествовала странная гармония. Вероятно, она сродни той, что объединяет камамбер с французским вином. Роль сыра с тухлинкой, очевидно, принадлежала мне: ну, не Зойке же!

Разумеется, поводом для большинства наших разговоров служила живопись. А о чем же еще могут говорить двое студентов художественной академии? (Вот тут у меня возникли сомнения: мой сын учится на физфаке, но с подружкой он о физике не разговаривает. Нет, я не подслушиваю их бесед. Но неужели для того, чтобы поболтать на профессиональные темы, нужно запираться в комнате?)

Я наивно полагал, что если хорошо знаком с классической живописью, если фрески Микеланджело или картины Перова памятны мне до последнего мазка, то я понимаю живопись лучше Зойки и имею право навязывать свое мнение. Понимание того, что женщину, особенно любимую, нельзя переделывать, пришло мне много позже. Даже бог, сотворив Адама по образу своему и подобию, не сумел сделать этого с женщиной. Вероятно, она воспротивилась – и последствия этого человечество расхлебывает с момента изгнания из рая.

Однажды Зойка притащила меня на вернисаж, где демонстрировались инсталляции модного в ту пору художника. Я с недоумением смотрел на странные сооружения, груды какого-то мусора, светящиеся и трещащие механизмы, и не понимал, что подружка в них находит. Я сказал ей, что считаю автора шарлатаном.

- Послушай, - сказал я: - Вот эта куча пустых бутылок, упаковок, презервативов и тряпья называется «Закат цивилизации». По-твоему, это – произведение искусства?

- Конечно, - ответила Зойка. - Разве ты не чувствуешь инфернальности, жуткой отрицательной энергии, исходящей от этого творения? Разве художник не продумал положения каждого предмета и не поместил его в надлежащем месте? Разве не отражает оно обесценивания комфорта и захламленности бытия, омертвления природы от наших деяний? Разве эта инсталляция не показывает грядущего Земли, которая утонет под грудами мусора?

- Нет! Я вижу тут только кучу мусора и хлама. Картина Рафаэля останется гениальной и узнаваемой, где бы ее не поместить; этот же мусор мгновенно затеряется на любой свалке – да там ему и место. Мадонна с младенцем прекрасна – и та картина задает направление для искусства. А куча хлама омерзительна – и потому к искусству отношения не имеет.

- А ты уверен, что Рафаэль на свалке будет востребован? Или же бомжи бросят ковыряться в дряни и застынут в экстазе возле «Мадонны»? Нет, картина требует рамы – в самом широком смысле. Зритель – это тоже рама, и музей – рама, и вся история живописи – рама. Кстати, о прекрасном: что восхитительного можно увидеть в «Апофеозе войны» у Верещагина? Кучу черепов? И чем же она эстетичнее этой груды, как ты говоришь, хлама?

Мы едва не поругались, но я чувствовал смутную правоту в том, что говорила Зойка. Впрочем, она была наполнена жизнью и радостью по самые ноздри и легко обнаруживала эстетику там, где мне виделись лишь бессмысленные нагромождения форм и цветов. А еще Зойка пообещала познакомить меня с неким Иваном Пафнуткиным, уверяя, что он-то разъяснит мне всё как есть, поскольку она сама не сильна в теории искусства. Что-то скандально-знакомое было в этом имени: Иван Пафнуткин.

Зойка, Зойка… Я понимаю, что женщин не покупают, а завоевывают – пусть это и расходится с циничной моралью наших времен. Роза ли, беляш ли, купленный для женщины в подземном переходе – это не товары для обмена на любимое тело, а лишь символы призыва к сближению. Не так ли австралийский шалашник строит гнездо и украшает его разноцветными камешками? Нужны ли эти камешки его будущей подруге? Нет, конечно, птица не ест камней – но она принимает подношения благосклонно, либо отвергает. Вот так и женщины. Но отсутствие возможности что-то подарить Зойке угнетало меня страшно. Букетик полуувядших астр меня разорял, поход в кино грозил будущим голодным обмороком, совместный ужин в кафе ввергал в нищету. Зойка этого либо не замечала – и напрасность жертв бесила меня, либо замечала – и это было унизительно. Но еще унизительнее было принимать подачки от Зойки. Ее родители входили в московскую элиту – что-то там архитектурно-музыкальное или же строительно-театральное, и проблемы денег для Зойки не существовало. Она могла с великолепной небрежностью пригласить меня в «Ленком», не понимая, что там я буду выглядеть, как огородное пугало на показе мод от Славы Зайцева. Само понимание того, что в «Ленкоме» мне придется вести Зойку в буфет, повергало меня в ужас – и я придумывал поводы для отказа. Отказы Зойка тоже принимала равнодушно – и шла без меня. Я в своей общаге ворочался на провисшей кровати и до утра мне виделось, как Зойка с Виктором выходят из театра, ловят такси и едут куда-то вдвоем. Утром я вставал разбитый и уверял себя, что с Зойкой пора завязывать – но в Академии она, свежая, радостная, подходила ко мне и все мои намерения расстаться исчезали.

Впрочем, мы постепенно сближались – но я уже понимал, что так и останусь для Зойки чем-то вроде добровольного исполнителя роли сторожевой собаки, которую можно дрессировать, которая защищает и за которой забавно наблюдать. Но разве кто-то спит со сторожевой собакой? С другой же стороны, я относился к свой подруге как к существу, которое можно обожать – но прикоснуться к ней было совершенно немыслимым святотатством. В общем, идиостки-платонический роман без надежды на счастливое разрешение, унылый и нелепый.

Гл. 2. Иван Пафнуткин

Как-то Зойка пригласила меня к себе домой. От этого приглашения меня бросило в холодный пот, но оказалось, что мне не придется ни остаться с Зойкой наедине, ни встретиться с ее родителями: те отбыли куда-то, то ли на конференцию, то ли на конгресс, а может, просто к теплым морям. По случаю внезапной свободы у Зойки собирался бомонд, причем с ведома и при поощрении предков. Пафнуткин, с которым Зойка хотела меня познакомить, обещался быть.

В огромной квартире, в которой смело могла утонуть вся наша общага, стоял дым коромыслом. Весь бомонд курил. Я пришел вместе с Зойкой – но народу было уже полно. На номинальную хозяйку обращали внимания не больше, чем на кошку. Некоторых я узнавал: был там и исполнитель знаменитого шлягера «Холера драная, моя Германия», и телеведущий Малахов, в обычном галстуке-бабочке и почему-то в тренировочном костюме, и скандальная прима-балерина – пьяная и тоже с сигаретой… Несколько человек образовывали центы тяготения, к которым устремлялись прочие. Доносилось:

- Она, понимаешь, думает, что танцует – а сама только поднимает ноги. Ну что там я такого не видал, в местах, откуда ноги?...

…- а за съемочной площадкой как раз наливали. Хендрик нализался и полез к режиссеру. А главреж только по имиджу нетрадиционный, а на самом-то деле вполне себе мужик. И ка-ак врежет Хендрику, чтобы ничто танцевать не мешало. Все равно они ему ни к чему…

…- как я есть крутой музикмейкер, а твой Гаврилов – полное говно, ему бы только скрипку перепиливать. Подумаешь, скрипка – пусть он без скрипки сыграет…

Зойка подвела меня к мордастому волосатому мужику, который сидел один на огромном диване перед сервировочным столиком. На столике были замысловатая бутылка и тарелка с бутербродами и окурками. Мужик явно косил под богему начала прошлого века: галстук в крупный горох, бархатная куртка, широченные мятые штаны и туфли с галошами составляли его одежду.

- Пафнуткин, композитор, так сказать, – представился он. – Вы, как понимаю, Федя Карманов? Мне про вас Зоя Карловна поведала. Похвально, молодой человек. Так настойчиво проповедовать в пользу традиционных ценностей в наше время – это подвижничество…

«Ну вот, она еще и Карловна» - пронеслось у меня в голове. «Про какие-такие ценности он несет?»

- Зоя, в этом доме есть стаканы? Вы же знаете: истина без смазки в голову не пролезет. Я из горла наливаюсь, но пить из флакона по очереди в хороших домах не принято…

Зойка принесла посуду, мы приняли по доброму стопарю, я почтительно внимал, композитор вещал. Рёк. Проповедовал и мессианствовал.

В общих чертах его речь сводилась к следующему. Произведение искусства ровным счетом ничего не стоит само по себе. Оно – лишь знак или система знаков, которые должны породить в слушателе или зрителе (их он упорно называл юзерами) ряд эмоций и мыслей, запланированный творцом произведения. Когда Шекспир пишет о страсти Ромео и Джульетты, то он использует колоссальную по масштабу надстройку, созданную предшественниками: юзер должен знать язык, на котором написана пьеса, понимать, что такое Верона, каковы сословные и имущественные различия Меркуцио и Тибальда, принимать разницу между убийством в жизни и имитацией такового на сцене, разуметь, что Италия – это не Британия, и Италия театральная – не Италия историческая… Наконец, он обязан догадываться, чего хочет от него автор и покорно идти у автора в поводу.

Язык искусств развивался многие века – с той поры, как обезьяна слезла с дерева и размозжила голову другой обезьяны не ради еды, но для удовольствия. Сей момент и знаменовал появление человека, сиречь обезьяны окультуренной. Но дикое, стихийное и бессмысленное разрастание культуры породило и обратный эффект в полном соответствии с гегелевским принципом отрицания отрицания: освоить этот язык в полной мере невозможно, в нем множество неоднозначностей и противоречий, музыканты не понимают словесников, китайцы не разумеют европейцев, а от замысла художника до эмоционального оргазма юзера лежит столько ступеней перевода, и столько искажений будет на каждой ступеньке культурной лестницы, что до финиша доберется в лучшем случае огрызок авторского замысла, искореженный и измочаленный. Теперь культура не столько объединяет людей, сколько разделяет их.

- Вот я – композитор, - вещал Пафнуткин. Композиторы, как известно, сочиняют музыку. Но музыка – это не «трень-брень по струночкам», это тот эмоциональный отклик, который должен родиться. И автор начинает колдовать: мелодия, полифония, композиция, оркестровка, аранжировка, специфические навыки музыкантов, дирижер, мать его, палкой машет… А что в итоге? А в итоге половина слушателей в филармонии похлопает и даже покричит «браво», суча от нетерпения ножками: когда же эта какофония закончится? Другая же половина будет полагать, что слушали реквием, в то время как автор замыслил Оду радости. Оркестранты будут обсуждать гонорар автора, полагая, что если кто-то и вытащил эту мерзость, то это они, дирижер же будет подумывать, что с такой музыкой не стыдно и за границу съездить – «у них что ни гаже, то лучше». И какой из всего этого вывод? А вывод простой: искусства нуждаются в новых языках, сокращающих путь от творца до юзера. В музыке вместо нот и сотрясения воздуха посредством струн, дерева и металла нужно напрямую записывать поток эмоциональных состояний и скармливать его слушателю. Впрочем, вот, посмотрите – и он протянул мне лист бумаги, похожей на нотную. – Вот значок «Пр» , он означает прострацию, а вот этот – «Гр» - символ грусти, то бишь минор. Мажор у нас будет «Мр». Тактовые черты размечают ритм, значки друг над другом суть комбинации эмоций. Вам ясна суть?

Суть была ясна: передо мной сумасшедший, зацикленный на идиотских «Мр» и «Пр». Но не скажешь же этого в лицо?

Мы выпили еще. Скоро Зойка окликнула меня, и мы с Пафнуткиным распрощались. Я впервые оказался в ее комнате. Меня охватила робость, но, слава богу, кровати в той комнате не было. Зато был компьютер.

- Ты хоть понял, с кем разговаривал? – спросила Зойка. - Смотри, чучело.

Она быстренько разыскала в интернете статью «Валериан Пафнутский», изложенную в Википедии. Тут только до меня дошло, что Иван Пафнуткин и великий создатель метамузыки, Валериан Пафнутский, одно и то же лицо. Впрочем, вживую с метамузыкой я не был знаком.

Как странно устроено сознание! Если рассуждения какого-то там Ивана Пафнуткина показались мне бредом умалишенного, то авторитет Валериана Пафнутского заставил по-новому взглянуть на его идеи и наполнил их смыслом. Я вновь и новь повторял цепочку рассуждений и обнаруживал в ней здравый смысл. Груды здравого смысла!

Гл. 3. Революция

В то время для студентов Академии вход в Третьяковку был бесплатным. Я часто, особенно зимой, бродил по музею или копировал там картины.

Как-то в начале октября как мы пошли с Зойкой в Третьяковку. У входа по-обыкновению стояла небольшая толпа с плакатиками: «Нет буржуазному растленью!»; «Православная культура – основа будущего процветания России!»; «Сатанинские картинки – на костер!». Толпа казалась привычной и вполне мирной. Если бы мы знали, чем всё кончится в тот день!

Пожалуй, стоит описать обстановку того года, потому что ее отображение в нынешних учебниках мало соответствует действительности. Историк подобен человеку, созерцающему мух на столе. Поясню: если по вашему столу ползает, скажем, сотня мух, и кому-то взбредет в голову спросить: сколько мух смотрит на север, а сколько – на юг, то, вероятнее всего, вы скажете, что в каждую сторону обращено около половины голов. На самом же деле вы невольно попадаете в плен семантики и ответ неверен: расположение мух относительно сторон света хаотично, мухам плевать на то, в каком направлении солнце встает или заходит. Но услужливое сознание в любом хаосе стремится отыскать систему. Вот так же и историки в мешанине человеческих страстей и устремлений отыскивают порядок, которого нет. Но историки выпячивают одни факты и напрочь забывают о других, и вот – о чудо! – система и в самом деле вырастает. Правда, только на бумаге и в головах обволошенных школьников.

Разумеется, какие-то тенденции есть, но они случайны и слабо выражены. Так муравьи тащат в муравейник гусеницу: та вся облеплена кусачими тварями, и каждый из муравьев вполне мог бы с гусеницей справиться в одиночку, но суетливые твари действуют кто во что горазд и направляются туда, куда указует их муравьиный бог и насекомое разумение. В результате гусеница едва-едва движется, хотя и в нужном направлении.

Вот так и в 2017 году в обществе царила полная неразбериха. Церковь, по закону вроде бы отделенная от государства, государством же и заправляла. Началось все с идиотского «Закона о защите чувств верующих», вроде бы вполне разумного, но не имевшего противовеса и четкой договоренности о том, что можно считать оскорбительным, а что верующий обязан со смирением проглотить. Всякий атеистический чих воспринимался воцерковленной братией, как покушение на самые сокровенные чувства. Стоило кому-то мимоходом брякнуть, что-де бога нет, как верующие поднимали вой: «Караул, атеисты насилуют, оскорбляют идеями мерзостными, в светлое плюют гноем и калом!» Равным образом церковь ополчилась и на школу, и вскорости преподавание дарвинизма было запрещено, поскольку суды не справлялись с потоком заявлений от верующих, требующих наказать, посадить, запретить и защитить от.

Неверие вдруг стало постыдным грехом – вроде венерической болезни или недержания мочи. Публично признаться в атеизме или даже стыдливом агностицизме стало так же неприлично, как пукнуть во время венчания. Все стали демонстрировать самую истовую религиозность, и к 2016 году газета «Вестник Святейшего Синода» писала: «Доля верующего населения России неуклонно растет. У нас всего два процента безбожников – а скоро и тех Господь приберет к себе».

Дальше – больше: долгогривые ополчились на театр. «Вертепы порока» подверглись жесточайшей цензуре, которой, если следовать букве закона, как бы и не было. Просто у режиссеров, ставивших неугодные епархиям спектакли, вдруг обнаруживались неуплаты долгов, неисполнение контрактов, порочащие связи – и за сим следовало снятие и замещение кем-то, вечно бормочущим под нос и осеняющего себя крестным знаменьем. Общественные худсоветы с обязательным присутствием «батюшек» стали обыкновенны. К мнению мэтров никто не прислушивался. Захарову, вставшему на защиту провинциального режиссера, дали окорот: «Ты, паскуда, в Великий пост спектакли ставил с бабами в пеньюарах, и бабы те пили крепкую и жрали скоромное, тебя самого надо на цепь посадить и епитимью наложить!»

Для меня остается загадкой, почему не было межконфессиональной грызни. Может быть, конфессии договорились сначала толпой прищучить атеистов, а потом уже «забить стрелку». Как бы то ни было, но в Парламенте можно было увидеть и попа, и муллу, и раввина, и кого-то с бубном. Наконец, Синод стал утверждать решения и Думы, и Правительства. Государство еще брыкалось, изображая светскость, но на деле даже Иран выражал озабоченность по поводу засилия клерикализма в России.

К семнадцатому году случилось множество погромов, когда сжигали библиотеки; в магазине «Ошан» фанатики разорили лотки с презервативами; из аптек были изъяты комплекты для тестирования беременности; ввели запрет на опубликование сочинений Твена, О’Генри, и ожидалось, что следующими будут Пушкин и Лев Толстой. И, наконец, матерь наша Церковь добралась до искусств изобразительных.

Господа почтенные, я помню, что взялся рассказывать о том злосчастном нашем с Зойкой походе в Третьяковку. Но потерпите еще чуть-чуть, ситуация того требует.

Историки учат нас, что революции происходят на границе смены технологических укладов. Новые технологии постепенно входят в жизнь, они поначалу слабы и незаметны, но наступает время, когда старая машинерия теряет возможность с ними конкурировать. Смешные игрушки вдруг оказываются востребованными, и тогда тысячи людей вдруг теряют работу, и а где-то требуются специалисты невиданных прежде специальностей, которым еще не учат. Вдруг оказывается, что ломки требует все: управление промышленностью, образованием, финансовыми потоками – и сделать это в одночасье и без потерь, в полном соответствии с учением известного обитателя мавзолея на Красной площади, «верхи не могут, а низы не хотят». Но хуже того: вдруг обнаруживается, что новая техника дает возможность совершать преступления, прежде невиданные – и тогда ситуация становится вовсе неуправляемой. И еще поганее, когда всё это происходит в стране, увязнувшей в клерикализме.
Напомню кое-какие факты. В 2013 году компания Apple получила патент на «Способ точного копирования изделий, включающий послойное разрушение модели, анализ структуры и состава слоев масс-спектрометрическим методом, сохранение информации о структуре и воссоздание структуры на произвольном числе копий путем нанесения слоев методами плазмохимии». По существу, использовались методы 3-D – печати с использованием или с online-синтезом материалов, идентичных тем, из которых состоит модель. Технология была направлена на производство чипов для микроэлектроники с чрезвычайно высоко плотностью элементов, располагавшихся не на плоскости, а в объеме, и сулила создание компьютеров небывалой производительности и низкой стоимости.
Ну, чипы в конце концов получились, но всплыли и «побочки»: продвинутые модели устройств позволяли копировать почти всё, что угодно – за исключением разве что огромных предметов и органики более сложной, чем полисахариды и жиры. Сами принтеры вскоре стали дешевыми, но картриджи и программное обеспечение оставались дорогущими, в комплект входили мощнейшие по тем временам суперкомпьютеры, а потому, скажем, печатать деньги на этих устройствах было не слишком выгодно. Но с денег всё и началось: умники из Apple сделали десяток купюр, которые отдали экспертам. Те заключили: выявить среди бумажек «настоящую» не представляется возможным, а потому и факт фальшивомонетчества не доказуем. Вот с этого момента произошел взрывной рост числа продаж «идеал-копиров», как их назвали.

Первый страшный скандал разразился в конгрессе США в 2014 году. Оказывается, Декларацию независимости скопировали во множестве экземпляров. Последующее расследование позволило отличить оригинал, используя радиоуглеродную датировку. Но эксперты по дурости своей заявили, что если бы идеал-копир заправили расходниками, изготовленными из ненужных документов, современных Декларации, то дело было бы швах.

Затем в прессе промелькнула заметка о том, что Лувр и Прадо закупили идеал-копиры. Реакция последовала незамедлительно: в течение месяца цены на произведения искусства упали страшно. Достаточно вспомнить, как на аукционе «Сотбис» знаменитые «Подсолнухи» были выставлены по начальной цене 82000 долларов, но так и не обрели нового хозяина. И напрасно искусствоведы вещали, что эта цена ниже затрат на копирование, а на картине имеется тайная изотопная метка, гарантирующая подлинность: как говаривал товарищ Горбачев, процесс пошел!

Можно упомянуть еще множество технологических новинок, родившихся в то время – от экономичного термояда до нехимических способов вывода грузов в космос, от эмбриональной коррекции до холодной плавки металлов, от подводного земледелия до космической утилизации покойников – но для нас важнее всего именно проблемы, порожденные идеал-копирами.

Но вернемся к нашему с Зойкой походу в музей.

Итак, толпа клерикалов стояла на клиросе (виноват, у входа), а мы прошествовали внутрь, распаковались гардеробе и рванули в любимые мои залы – к Перову, Шишкину и далее везде. Было до странности пусто. Смотрительницы залов кемарили на табуреточках, шаги наши гулко отдавались в анфиладах залов, темные картины глядели на нас строго и привычно – и я, внезапно решившись, за мраморной статуей генерала Багратиона обнял и поцеловал Зойку.

Это было так упоительно – целоваться, в любой момент рискуя быть застуканными проснувшейся теткой, блюстительницей порядка и нравственности… И, надо сказать, те поцелуи были первыми и последними – потому что началось.

Сначала где-то на первом этаже громко хлопнули двери, трелью прозвучал свисток полицейского; затем накатили возбужденные голоса и топот множества ног и, наконец, прогремели выстрелы – один, потом, после паузы – еще два почти одновременно. Истошно завопила женщина. Шум нарастал.

Мы замерли. Идти ли вниз? Но стрельба – это вам не семечки. Ждать? А вдруг придут сюда?

Зойка потянула меня за рукав туда, где, как ей казалось, мы будем удаляться от ворвавшихся в Третьяковку. Мы крадучись перебирались из зала в зал – и шум то удалялся, то приближался снова. Где были те люди: на первом этаже? В цоколе? На втором? – мы не знали.

Так прошло с полчаса, и вдруг явственно потянуло дымом. Это было ужасно: ожидать пожара, когда где-то рядом была толпа фанатиков с оружием.

Еще чуть погодя снова зашумели голоса, неразборчивые, они многократно отскакивали от стен; опять протрещали выстрелы – и нарастающее зазвучали шаги нескольких пар ног. В зал, запыхаясь, вбежали полицейские. Мордой в пол никто нас не валил, под ребра берцами не стучали, а просто поставили лицом к стене, наспех охлопали по бокам, заглянули в студенческие билеты и, надев наручники, вывели во двор. Там уже стояло несколько автобусов внутри кольца оцепления. Горели какие-то ошметки и палки, на асфальте лицами вниз и с руками, стянутыми за спиной наручниками, лежало десятка два человек. А на носилках, тоже лежащих на асфальте, под простыней со свекольно-красными пятнами, лежало тело. Рука высовывалась из-под простыни. Женская в старческих пятнах рука, уже синеющая.

[Борисыч]

***

В обезьяннике нас продержали до вечера – и не по полицейской злобе, а просто количество арестованных составило не менее сотни человек, а очередь на допрос двигалась медленно. В крохотном закутке, отделенном решеткой, стояла духота, все были взвинчены и непрерывно орали.

- Сволочи! Понавешали баб голых да синих, смотреть срамотно! А внизу-то, внизу – образ висит будто бы Рублевского письма. Знаем мы этих – с Рублевки. И двумя перстами осеняет, по старому обряду. Надо было и его – в огонь…

- Не поддадимся на провокации, они же завтра напишут, что мы злодеи! А мы – за истинное православие, за культуру настоящую, умственную, которая для Бога, а не для выродков!

- У меня семеро по лавкам, а с работы выперли, не нужен, говорят, им штамповщик шестого разряда, у них теперь лазером лист режут. Я голодный, жена голодная, а детям одежка нужна? Вот то-то… А они в своем музее картинки покупают за валюту, а что в тех картинках? Одна срамота, не боле…

- Старуху не мы мочканули, точно говорю. Сама, метла старая, на наших ребят кинулась, а ее кто-то из полиции грохнул, чтобы на нас жмурку повесить… Будут напраслину возводить – держитесь твердо.

- А хрен ли им в этом «Черном квадрате»? Я сам таких нарисую сто штук за день, а кто мне за него заплатит? А они за него такие деньги отвалили – понятное дело, не без отката! И правильно мы его спалили! Держитесь, ребята, народ нас поймет! Нынче и в Питере наши шороху наведут! Всех не пересажаешь! Скоро порядок будет, по божьему заживем, по правде, а этих, которые квадраты малюют – всех на фонарях удавим!

Зойка ткнула меня локтем в бок: «Слышал, Федька? Понял, что во дворе жгли?»

Вечером, когда нас допросили, сняли отпечатки пальцев и взяли подписку о невыезде, мы вышли из участка. У входа, охраняемого плечистыми спецназовцами с оружием, стояли телевизионщики, какие-то пикеты с плакатами и хоругвями, трещали не заглушенные моторы мотоциклов. Парень в черной коже, с черепастыми металлическими побрякушками и в заклепках, сидевший на байке, окликнул нас:

- Ребята, вы ж оттуда! Жрать хотите? Там за углом – полевая кухня, наша, православная. Да мы, б…, за христианскую веру кому хошь башку расколем. Нынче мы в силе!

Есть действительно хотелось – но еще больше хотелось отвести Зойку к теплу и безопасности. Тут выяснилось, что метро закрыто, наземный общественный транспорт не ходит. Зойка потребовала отвести ее домой, благо что за полчаса вполне можно было дотопать до ее дома. Мы шли по плохо освещенным улицам, усталые, провонявшие своим и чужим потом, и ветер выметал из скверов на тротуары скукоженные листья.

- Вот они, эстеты, мать иху… А им понравилась бы та куча мусора, с вернисажа, а?

- Ну, этим всё равно – что мусор, что Рублев, что Малевич... Плебс!

- Э, над ними вовсе не плебс, а чернорясые эстеты….

Такой то ли спор, то ли наоборот, попытка нащупать общую формулировку, продолжался до самого Зойкиного дома. Я хотел чего-нибудь горячего, хотел вытянуть ноги и расслабиться, но случился облом: дверь открыла Зойкина маман, мгновенно оглядела меня с головы до ног и чопорно поблагодарила за то, что доставил ее чадо «в столь непростой вечер». Тут же из-за ее плеча нарисовалась блеклая лысина и торопливо поведала, что таксисты нынче тусуются в скверике поблизости, и, хотя цены по известным причинам выросли, всё же есть резон воспользоваться. В общем, мне недвусмысленно указали на порог. Зойка незаметно сунула мне в руку купюру, и я оказался перед закрытой дверью – озадаченный и обозленный. Из-за двери немедля донеслась трехголосая фуга, в верхнем регистре которой слышалось «Стреляют» и «Лох», в противосложении – «Но мама!» и «Я уже большая», а в контрапункте уныло топталось: «Ну девочки, ужин остынет!»

Таксисты действительно были там, где указал Зойкин папаша (Карл, вспомнил я. Не иначе, как маман кличут Кларой, и папин кларнет у нее). Зойкиной пятисотенной и остатков моих денег как раз хватило, чтобы доехать до общаги. Таксист попался словоохотливый и рассказал, что утром толпа фанатиков пыталась штурмовать офис министерства культуры, и была изрядная драка, с трупами. Примерно то же было у нескольких театров, а здание Публичной библиотеки подожгли. В пушкинском музее порезали картины Рубенса («Те, что с толстыми бабами» - продемонстрировал эрудицию таксист). А в Питере попытка взять Эрмитаж кончилась свирепым разгоном фанатиков, какие-то парни в тельняшках и широченных красных штанах охаживали нападавших битами с шипами и кололи заточенными арматурными прутьями. И будто бы мертвяков были горы.

Общага по случаю позднего времени была закрыта. Тетя Люся, вахтерша, открыла мне не сразу, долго пялилась в глазок, ворчала… У меня хватило сил согреть чайник и нащупать на столе остатки от ужина, которым трапезничали на сон грядущий двое моих «сокамерников». Кое-как перекусив, я свалился на кровать – но сон, несмотря на усталость, не шел. Перед глазами мельтешили горящие обрывки, синеющая рука, окровавленная простыня, чьи-то разинутые пасти и лысина Зойкиного папаши.

***

Утром, разбитый и с больной головой, я включил старенький наш телевизор. Мои товарищи только глубже зарылись под одеяла и побурчали что-то, но на явный протест не решились – ибо учились на курс младше и я держал их в черном теле. Да и работа на «Товарной сортировочной» давала мне преимущество в части физической формы.

Понятное дело, на всех каналах только и говорили, что о вчерашних событиях. Выходило так, что активисты союзов «Черная Сотня», «Русский монархический союз», «Воцерковление» и других, договорившись с помощью Интернета, попытались захватить власть. Попытка была беспомощной и плохо организованной и лучше всего удалась при захвате учреждений культуры. Но нападения на здание Думы, Госбанк и телецентры были мгновенно купированы полицией, а попытки привлечь на свою сторону военных провалились полностью. Вероятно, расчет делался на то, что большинство населения будет увлечено религиозными лозунгами и символикой. Официальная Православная Церковь и руководство других конфессий решительно отмежевались от заговорщиков и осудили их действия. Архипастыри уже сегодня проведут молебны за гражданский мир и поминовение погибших. Зачинщики беспорядков арестованы, ведется следствие. Оценивается понесенный ущерб.

Прозвучала и странная информация: по утверждению одних журналистов, множество картин, и среди них «Черный Квадрат», было уничтожено. Другие же заявляли, что самолично видели все названные картины на положенных им местах. Погромщики же давали путанные в показания.

Какая-то мысль дятлом застучала в моей темной черепушке – и тут же пробилась на свет. Я включил планшет, нашел телефон Следственного комитета и позвонил туда по мобильнику. Сначала долго слышались гудки, потом мертвый женский голос автоответчика предложил: «Если вам нужно то-то, то наберите цифру один, если иное – нажмите «два», а коли третье – давите все цифры подряд»… Наконец, трубку взял какой-то мужик. «Что надо?» - спросил он. Я представился. «Предполагаю, что подлинники сожгли, а вывесили копии, сделаны идеал-копирами. В таком случае, в запасниках должны быть и иные копии».
«Умный, что ли? Тут каждые две минуты звонят и предлагают в запасники залезть. А мы роемся уже. Я – оперативный дежурный. Спасибо за мнение, оно будет учтено» – ответил мужик и положил трубку.

***

В последующие дни Зойка не отвечала на мои звонки. На занятиях в Академии ее тоже не было. Идти же к ней домой я не решался.

Наши педагоги были какие-то растерянные. Часть лекций отменили. Все время проходили заседания кафедр и советов.

В запасниках действительно нашли множество копий самых ценных картин – вернее, клонов, потому что отличить их от оригиналов не мог никто. Не были скопированы только самые древние работы, потому что радиоуглеродный метод все равно выявил бы подделку.

Несколько студентов, моих однокурсников, забрали в деканате документы. Кто-то уходил совсем, кто-то взял длительные академические отпуска. С одним мне удалось поговорить.

- Куда теперь?

- Может, в политех пойду, или на дизайнерские курсы подамся.

- А почему уходишь?

Он пожал плечами:

- А что, сам не понимаешь? Нашим картинкам теперь – грош цена. Не дороже расходников идеал-копира. И раньше-то наш брат не жировал, а теперь и вовсе никому мы не нужны…