Александр Позин. Меч Тамерлана. Книга вторая. Мы в дальней разлуке, историческая фантастика про "попаданцев наоборот". Опции Подписка на тему Сообщить другу Версия для печати Скачать тему Подписка на этот форум Режимы отображения Древовидный Переключить на: Стандартный Переключить на: Линейный

[Iskander_2rog]

Уважаемые форумчане!

Представляю Вам вторую книгу цикла "Меч Тамерлана". Первая книга здесь.

С уважением к моим первым читателям,
Александр ПОЗИН

[Iskander_2rog]

Глава 7. Сельская жизнь

«Пусть свистнет рак,
Пусть рыба запоет,
Пусть манна льет с небес,-
Но пусть дурак
Себя в себе найдет -
Вот чудо из чудес!»
Саша Черный

Родной дом встретил Арсения неприветливо, он, после службы в Красной Армии, сразу окунулся во враждебную атмосферу.
- Смотри, мать, краснопёрый припёрся. – увидав сына, с порога закричал Фрол Демьянович в глубину добротного двухэтажного кирпичного дома.
Мать, подбежала к стоящему у порога сыну, на ходу вытирая белые от муки руки об передник, и крепко обняла его.
- Пойдём, сынок в горницу, я пирожки затеяла, сейчас вечерять будем. – и, только сейчас, заметив трясущуюся голову Сеньки, всплеснула руками. - Ой, да где же тебя так?
- На-на ф-фронте. – еле выдавил из себя Арсений, во глазу его застыла слезинка, он едва сдерживался, чтобы не зарыдать.
- У-у-у-у! – укусив кулак, тихонько завыла мама.
А отец, опираясь на палку стоял чуть в стороне, надувшийся, непримиримый.
- Да будет, тебе, мать! Горе не это, бог даст – заживёт как на собаке, горе, что сын с голодранцами связался, с теми, кто отнимать только и умеет.
Лукавил, ох лукавил Фрол Демьяныч, пока сын разбойничал, да добро в дом свозил, отнятие чужого имущества его очень даже устраивало. После революции ему самому удалось оттяпать большую часть помещичьей земли, впрочем, он и до Декрета о земле вполне себе вольготно использовал земли Воиновых. А ныне… у кого из сельчан за долги отобрал землю, кому пообещал долю малую, так или иначе, но землевладельцем он стал изрядным,.. мироед.
Меж тем, уже сидя за вечерним столом, он продолжал витийствовать:
- Не для того революция нам землицу отдала, чтобы разные проходимцы из города хлеб забирали. Вот! Вот вам, а не хлеб! – неожиданно Фрол Демьяныч скрутил огромную дулю и сунул под нос сидящему напротив Сеньке. – А то понаедет жидва пархатая, и давай шерстить. Трудового человека грабють!
Арсений, и так не очень уютно себя чувствовавший дома, невольно отшатнулся от отцовской фиги.
- Да ты что, старый? Нашел чем сына потчевать! – попробовала вступиться за сынка мать.
Да получила оп полной:
- Цыц, дура! Вот, что за племя такое мерзкое – бабы? Ни черта не понимают, а всё туда же.
Он с силой опустил на стол руку, по дороге превратившуюся из мерзкой дули в огромный кулак. Взял со стола запотевшую бутыль самогона, плеснул себе и залпом выпил.
- Вы, Агрипина Матвеевна, думаете, что я со зла? – продолжал Фрол Демьяныч свои полупяьные изливания. – Зря! Очень зря! Я не со зла, а для науки! – он постучал пальцем по лбу сына. – Дабы эта дурная головушка думала прежде, в чём антирес наш, крестьянский, мужицкий.
- Н-ну в-всё, ба-батя, б-будя! Я ведь могу и сдачи дать, даром, что контуженный – наконец не выдержал и Сенька. – Поздно уже уму-разуму учить. Пока у вас тут обретаюсь – похожу, посмотрю, понаблюдаю, что к чему, а там – видно будет.
- Вот, сразу видно, моя порода, Яценюковская! – то ли батя размяк, то ли водка подобрела, но Фрол Демьяныч поднял снова руку и потрепал сына по голове. – Ладно, потом разговор продолжим. Иди в свою комнату – там тебе мать уже постелила.

Однако беседу продолжить не получилось ни через день, ни через неделю. Уже минул октябрь и первыми заморозками напомнил о себе ноябрь тысяча девятьсот восемнадцатого года. Отец был весь в трудах: еженощно прятал и перепрятывал изрядный урожай, собранный со своей немалой землицы натруженными руками батраков. Арсений, верный рекомендациям врача, много ходил, опираясь здоровой левой рукой на палку. Здравствовался с земляками, заводил разговоры. Получалось – прав-то отец: среди крестьян много недовольных Советской властью. Получив землю – многовековую мечту мужика, многие успокоились и с непониманием относились к потугам большевиков мобилизовать крестьянство на войну. Сказывались коренные черты крестьянской индивидуалистической психологии, не желающей заглядывать за околицу села и равнодушной к судьбе страны за пределами уезда: у нас всё в порядке, а что до Колчака и помещиков – пущай в Сибири тамошние мужики разбираются. Став хозяином своего клочка земли, землепашец переставал интересоваться всем на свете и искренне недоумевал, почему это он должен отдавать часть своего урожая чужому человеку без всякой выгоды для себя. Арсений был неглупым человеком и видел, что сейчас, после уборки урожая, первого после Октября, давшему мужику землю, середняк и даже бедняк со страхом стал ждать продовольственные отряды из города: сколько заберут, оставят ли хоть что-нибудь, как же жить дальше будем?
Разруха на селе была видна невооружённым взглядом. Прежде чистые улицы перестали убираться и были загажены конским навозом, клочками сгнившей соломы, шелухой от семечек, то тут, то там виднелись брошенные окурки из газетных самкруток. Стало много домов с забитыми ставнями, чьи хозяева либо бились за лучшую долю на многочисленных фронтах гражданской войны, либо покончили дела в этой жизни от мора или голода, либо бросили своё нищее хозяйство и подались в поисках тучных и сытых краёв. Зайти стало некуда, чайная не работала, в пустой, с выбитыми стёклами, бильярдной гулял ветер, трактир был закрыт, шлюхи куда-то поразбежались. И, главное, люди! Людей на улицах стало меньше, а те, что попадались, норовили, отведя потухший взгляд, прошмыгнуть поскорее мимо.
Но, то, что в селе подспудно происходили кое-какие процессы, Сенька вскоре имел удовольствие убедиться. Однажды в дверь дома негромко постучали. Поскольку все домочадцы были заняты по хозяйству, пришлось Сеньке с неохотой, кряхтя и опираясь на палку идти и открывать беспокойно стучащую дверь. Открыл – и замерло сердце! На пороге стояла прехорошенькая девчушка с раскрасневшимися от первого ноябрьского морозца щечками и непослушной прядкой соломенных волос, выбивающихся из платка, а из-под пряди на парня доверчиво смотрели лазоревые глаза.
- Товарищ Яценюк! – звонким, прерывающимся от волнения голосом, начала она. – Через три дня состоится первая годовщина Пролетарской революции. Комсомольская ячейка нашего села поручила мне пригласить вас на торжественный сбор ячейки в честь праздника.
- Д-да, за-зачем я в-вам ну-нужен? – полюбопытствовал Сенька, стараясь вспомнить девушку.
- Очень даже нужны! – горячо затараторила девчушка, испугавшись, что провалит первое в её жизни комсомольское поручение. – Вы не понимаете, как вы нужны! Мы все только недавно стали комсомольцами, а вы – участник революции, красноармеец, раненый в боях с контрреволюцией.
- Ты в-ведь Манька! Манька-Чумазка! – неожиданно выпалил Арсений вместо ответа.
- Маша! – потупив глаза, подтвердила девчушка и, несмотря на мороз, зарделась ещё сильней.
- Хорошо, значит, Маша! – поправился Сенька, а про себя подумал: - Надо же! Уже успела вымахать!
Машку-Чумазку он помнил бегающей по лужам девчонкой в вечно грязной рубашке, а то и без неё. Теперь же перед ним стояла, потупив взор, настоящая русская красавица. Сенька представил её без одежды, какой же она стала сейчас? От этих мыслей у него что-то зашевелилось между ног в штанах. Это было приятное ощущение, а то Сенька после контузии уж начал было сомневаться в своих мужских способностях.
- Так вы придёте? – с надеждой спросила Маша, не подозревая о похотливых мыслях своего собеседника. – Не пожалеете!
- Приду! – решился он, не в силах отказать поднятым на него просящим глазам Маши.
Он действительно не пожалел. Васильевская молодежь смогла сделать вечер интересным и дала возможность Арсению позабыть о своей контузии. Он много рассказывал о морской службе, о восстании в Москве и Питере, о боях с белочехами. Рассказывал, и не мог отвести взгляд от, устремлённых на него, восхищённых лазоревых глаз Марии, так напоминающих ему о море. Живое общение с васильевскими мальчишками и девчонками воодушевила Сеню, придала новые силы. А когда появился старенький патефон и нещадно заигранные поцарапанные пластинки, заиграла музыка и Мария пригласила его на танец, он снова почувствовал себя здоровым. Пусть у него не всё получалось, пусть тело было деревянным, он почувствовал, что болезнь может уйти, речь восстановиться, колченогость пойдёт. На мгновенье он подумал, что всё это будет,.. если Мария будет с ним. Домой возвращались вдвоём. Сенька чувствовал, что его штаны скоро лопнут от возбуждения. И, не в силах больше сдерживаться, он затащил Марию в ближайший овин. Девушка и не думала сопротивляться, а только удивлённо посмотрела на него. В овине Сенька деловито и привычно задрал девке юбку, бесцеремонно посадил на перевёрнутую на бок телегу, достал свой истосковавшийся по женскому естеству хрен и грубо пронзил им девушку между ног. Закончив своё дело и излив семя в Машу, он, пряча своё окровавленное орудие, с удовлетворением отметил, что он у девушки был первым. Маша вынесла всю процедуру, не издав ни звука, лишь парню стало не по себе от немого укора, застывшего в её глазах. Встала, отряхнулась и ушла, не оглядываясь на оклик Арсения. Что-то парню подсказывало, что в начинающихся отношениях с Марией он совершил что-то непоправимое. Откуда ему было знать, что девичье чувство нежно и ранимо? Он, ещё будучи реалистом, так привык пользоваться услугами продажной любви, что просто, при всей своей кажущейся бывалости, не знал и не умел общаться с девушками. Морская служба и революция тоже не способствовали познанию искусства любви. Революционная матросня смотрела на женщину, как на трофей, как на объект охоты, как на военную добычу. Он привык брать силой, а по другому не умел. Инстинктивно он понимал, что с Машей так нельзя, но со вспыхнувшим желанием совладать на смог. Тем более, он так обрадовался, что организм начал оживать, что, не думая о последствиях, страстно захотел проверить это на практике.
Сенька в дальнейшем не раз пытался возобновить общение с комсомолкой, жаль только, что Маша почему-то стала его избегать.

Забрёл Яценюк и в сельсовет, который располагался в бывшей конторе управляющего.
- Красной Армии – привет! – сгрёб в свою ручищу маленькую, с длинными узкими пальцами, Сенькину ладонь активист Тихон Оглобля.
- Здорово! – поприветствовал его, не слезая с подоконника, Санька Гвоздь.
Арсений подумал, глядя на своих приятелей детства, что в который раз батя не прогадал. Советы крестьянских депутатов не успели толком появиться на свет и заработать, когда их практически заменили комбеды, куда собрались одна, всю жизнь нищебродствующая, голытьба. Попрошайки! Вон и председатель комбеда, восседающий за столом седой пожилой мужик с серой, вытянутой лошадиной физиономией, жизнь прожил голодранцем. Безлошадник! Он так долго был без лошади, сдавая свой надел внаём, работая батраком у Яценюков, что у самого морда вытянулась и прибрела вид изможденной кобылы. Санька с детства гнул спину у бати на мельнице, Сенька помнил, что его рубаха была так пропитана мукой, что из неё ковриги выпекать было можно. Тихон, местный силач, до революции тягал здоровые каменюки в заломовском карьере. И Санька и Тихон были года на три старше Сеньки и слыли в Васильевке отъявленными хулиганами. Не избежать бы парню подначиваний и подтруниваний, а то и тумаков от переростков, если бы не дружба с Николкой, который хоть и помладше, но по силе мог потягаться с Тихоном. А другие ребята села не избежали издевательств и затрещин от двух обалдуев. В семнадцатом году именно они были в первых рядах охваченной ненавистью крестьянской толпы, разграбившей помещичью усадьбу. Сейчас же эти два типа, каким-то чудом избежав мобилизации, окопались здесь, в местном Совете.
- Нашего полку прибыло! – почти весело записал Арсения в союзники Санька Гвоздь. – Скоро продотряд с Сызрани ожидаем, поможешь?
- Народ у нас в селе несознательный, продовольственную политику Советской власти не понимают, всё припрятать норовят. – Спокойно и рассудительно пробасил Тихон Оглобля.
- Вишь ты, какой прыткий! - со злостью подумал Арсений. – А ты его выращивал, этот хлеб? Ты за плугом ходил? Только отнять и умеют, голодранцы вшивые!
Он вспомнил, как в далёком детстве эти две дубины стоеросовые отнимали у младших ребят то петушки на палочке, то кулёк спелой вишни, а то и страшно сказать какое лакомство – ландрин в жестяной коробочке. Вообще-то круглые леденцы в плоской жестянке назывались «монпансье», но на селе упорно держались прежнего названия – «ландрин», полагая, не без основания, «монпасье» слишком вычурным, городским, иноземным. Главная же ценность ландрина была даже не в разноцветных леденцах, главным была коробочка. Она оказалась вещью универсальной. Мальчишки складывали в неё свои рыбацкие принадлежности, использовали под червя. Девчонки использовали жестянку как шкатулку для хранения свои женских штучек: цветных лоскутков, фантиков, румян и даже маленького зеркальца. Да взрослый дед нет-нет, да и откроет заветную конфетную коробочку – достать оттуда понюшку табачку, чтобы, приложившись к носу пальцам, смачно и вкусно чихнуть. Опять же, обойные гвоздочки хранить можно, иль всякую другую мастеровую мелочёвку. В общем, коробочка от ландрина оказалась вещью незаменимой, и похищение сего предмета - это уже нешуточное преступление в детской иерархии проступков.
Воспоминания – воспоминаниями, а ответ, однако ж, давать какой-то надо. Вот и комбедовцы с ожиданием уставились на него.
- Т-так к-контуженный я! – нашёлся, что ответить Арсений. – К-как я-я в-вам помогу? С-сам едва хо-хожу.
- Сталбыть, отказываешься? – сказал Председатель язвительно. – Какой из его помошник? Кулацкий сынок! Энтот не найти хлеб поможет – он спрятать его батяне свому подсобит.
Сенька рванулся к председательскому столу и попытался намахнуться на ехидну палкой:
- Ах, ты гад! – от волнения он почти перестал заикаться. – Я за Советскую власть пострадал! Я кровь проливал! А ты, тыловая крыса, стол оккупировал, штаны протираешь, сидя за ним!
Председатель Васильевского Комитета бедноты, человек с лошадиной физиономией и лошадиной же фамилией Прокоп Меринов, встал из-за стола и, глядя в лицо Яценюку, сказал:
- А ну ударь, попробуй, кулацкое отребье!
- Да вы что, вы что, ребята? – растерянно пробормотал Санька Гвоздь, соскочив с облюбованного подоконника.
А Тихон просто встал между спорщиками, заслонив их друг от друга:
- Ну, будя, братцы! Так и перестрелять друг-дружку недолго.
- Была бы охота руки об него махать! – скривился Арсений и опустил клюку.
Возникшая на пустом месте ссора была прервана появлением ещё одного действующего лица. В избу зашёл крестьянин, одетый в старый, но чистый и аккуратно заштопанный чапан:
- Здоровы будьте, хозяева!
После этого он быстрым шагом подошёл к жарко натопленной печи, снял рукавицы и стал греть руки, внимательно оглядывая при этом просторную комнату. Осень восемнадцатого года выдалась ранней. Весь октябрь лили затяжные дожди, а с первых чисел ноября всё сковал мороз. Волга уже встала, а на дворе стояла самая настоящая зима.
Арсений не сразу узнал вошедшего. А мужичёк, напротив, ухватив своим цепким взором всех, находящихся в комнате, сразу оценил ситуацию, и поспешил унять страсти:
- Что, опять ссоритесь? Ты, Прокоп, пока не поп, чтобы всех судить, поэтому поумерь свой раж.
Потом быстрым шагом подошёл к Арсению.
- Вижу: повзрослел, силы набрался, и ума, стало быть, коли за правое дело воюешь. Ну, здравствуй, товарищ Яценюк! – Сенька пожал протянутую крепкую мужскую ладонь. – А на этого, - вошедший кивнул в сторону человека с лошадиной фамилией, - Внимания не больно-то обращай, у нас товарищ Меринов любит везде контру искать, даже там, где её нет.
Прокоп в ответ только засопел, а Тихон и Санька усиленно делали вид, что всё происходящее их не касается. У кого же из сельчан такой авторитет, что даже Комбед предпочитает с ним не связываться? И тут до Сеньки дошло: так это ж Глашин отец, Тимофей Кондратьев собственной персоной! Бывший управляющий Воиновых, коего «подсидел» Сенькин отец. Их семьи давно враждовали, и у Сеньки аж рука зачесалась – так вытереть её после кондратьевского рукопожатия захотелось.
- Да-да я при-привык. – сказал он, как всегда запинаясь. – В-вот подлечусь, и с-снова на-на ф-фронт.
У Сеньки после нескольких дней пребывания в родном селе возникло жгучее желание поскорее удрать отсюда. Куда угодно, хоть на фронт, а ещё лучше к своим братьям-анархистам в Москву, или в Гуляй-поле, где вовсю хозяйничает Батька Махно. Лишь бы подальше от дома с его проблемами, от вечно брюзжащего и озлобленного отца, от строгого, осуждающего взгляда голубых глаз этой малявки – Маши, от голодных и осерчалых односельчан, от бедности и разрухи, которые сквозят в одном только взгляде на Васильевку.
- Вот и верно, - поддержал его Кондратьев, - На войне, чать, проще: там за пригорком враг и его надо уничтожить, иначе он уничтожит тебя. А здесь – голод, рутина и дрязги. Выздоравливай и уезжай, пока не затянуло наше болото.
- К-как Глаша? – вместо ответа спросил он.
Лицо Тимофея Сергеевича мгновенно просияло, видно было, что он очень гордиться своей дочкой:
- Тоже в Красной Армии, комиссар! Жутко идейная стала. У них там товарищ Троцкий агитационный поезд организовал, ездят по всем фронтам. Так он Глашу в энтот поезд взял.
Сенька подавил смешок: видно дочка Тимофея тем же ремеслом занимается, что и до революции. Про зловещий поезд Председателя РВС втихомолку судачила вся Красная Армия. Никто ничего доподлинно не знал, но тот факт, что поезд под завязку укомплектован молодыми красивыми бабами, кое-какие мысли навевал.
- Серегеич! – подал голос с подоконника Санька. – Как твои коммунары, не разбежались ыщщё?
Кондратьев спокойно посмотрел на балагура:
- Не боись, не разбегутся. Уже двадцать семь дворов вступило. Вот к весне починим технику – будем машинами землю обрабатывать.
Кондратьев председательствовал в образованной в селе Коммуне из беднейших крестьян. Решением уездного Совета для Коммуны была выделена помещичья усадьба вместе с хозяйственными постройками и сельскохозяйственным инвентарём. С того времени, когда Тимофей Сергеевич, будучи управляющим Воинова, закупил машины и пытался организовать кооператив, много воды утекло. В революцию крестьяне разграбили усадьбу и разломали все машины. День и ночь Кондратьев вместе с энтузиастами чинил машины, стремясь хотя бы к весне подготовить пару плугов и
- Ты бы лучше, - продолжил Кондратьев, - не штаны протирал в Совете, а вступал в Коммуну. А то, что жрать будешь, коли сажать ничего не собираешься? Или за работу в Комбеде на жалованье рассчитываешь?
Санёк обидно засопел у себя на подоконнике.
- А и пойду, запишусь! – с вызовом ответил он.
- Вот пойди и запишись! – с нажимом сказал Кондратьев. – Твоего петуха драного, так уж и быть, не отберём, а хрюшку, что ты давеча у бабки Колюсихи свёл со двора, сдать придётся.
Саня на это ничего не ответил и, запустив в рот пятерню, принялся усердно грызть ногти. А Сенька в очередной раз подумал, что на фронте всё виделось иначе, и он просто не ожидал, что в Советах, да Комбедах на местах окопается тыловая мразь, отлынивающая от армии и охочая до чужого добра.
Тем не менее, осенняя продразверстка прошла на удивление спокойно. Может, сыграло роль то обстоятельство, что продотряд из Сызрани был укомплектован преимущественно железнодорожными рабочими, набранными из окрестных деревень и ещё не потерявших связи с деревней. Крестьяне, хоть и не и не испытывали восторга от этой процедуры, но, обречённо понимая неотвратимость, безропотно отдавали едва ли не последнее. Даже Яценюк-старший, скрипя зубами, открыл свой амбар и позволил нагрузить три подводы зерна. Неизбежного, казалось бы, взрыва не случилось. Он случился позже.